Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

От составителя:
Олег Лукьянченко — прозаик, публицист, литературный критик, редактор, член Союза писателей России. Автор нескольких книг романов, повестей, рассказов, сборников прозы («Мусорный век», «Курортная идиллия на фоне трупов», «Невидимый дом», «Музыка сфер»). Публиковался в популярных российских периодических изданиях «Ковчег», «Знамя», «Юг России», «Молодая гвардия» и многих других. Лауреат литературных премий Международного фонда «Знамя» и журнала «Ковчег». Живет в Ростове-на-Дону.
Татьяна Кадникова — прозаик, поэт, редактор пензенского журнала «Сура», член Союза писателей России. Окончила Московский литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг: «Я — Незнакомка», «Когда звезды падают», «Частное пространство», «Портрет дома №12». Публиковалась в российских и зарубежных журналах и альманахах «Юность», «Сура», «Новый мир», «Русский стиль» и других. Лауреат литературной премии «Гранатовый браслет» и Всероссийской литературной премии имени М. Ю. Лермонтова. Живет в городе Заречном Пензенской области.
Александр Амусин — прозаик, поэт, журналист, член Союза журналистов и Союза писателей России, живет в Саратовской области. Несколько лет работал над темой репрессированной науки в сельском хозяйстве. Автор прозаических повестей и рассказов о жизни сельчан, которые опубликованы на страницах российских и зарубежных литературных изданий. Лауреат нескольких литературных премий.
Семен Каминский,
newpoza@gmail.com


Олег Лукьянченко
СОБАЧЬЯ Ж�ЗНЬ

Вообще-то собак я не люблю.
Не то чтобы очень активно: в принципе ничего против их существования не имею, — скорее, недолюбливаю. Они, впрочем, отвечают мне взаимностью. Даже избыточной: я, к примеру, никого из них не кусал, а они меня, случалось, тяпали — без всякого повода с моей стороны. Парочка шрамов имеется — не очень, правда, заметных. Не исключено, что в одной из прошлых жизней я был котом, и псы, вероятно, что-то такое учуивают. Возможно, по той же причине и у меня к песьей породе генетическая антипатия. Рискуя навлечь на себя гнев собаководов, собаколюбов и прочих кинологов, добавлю еще, что в самой натуре собачьей, столь ценимой двуногими хозяевами со своей неосознанно эгоистической точки зрения, вижу я нечто ущербное: вошедшая в пословицы собачья преданность заслуживает, на мой взгляд, эпитета «рабская».
То ли дело кошки — ведь и самые раздомашние из них гуляют каждая сама по себе и перед хозяевами не лебезят, а царственно снисходят к ним. Не говорю уж о том, что от собак, как их ни дезодорируй, все равно воняет псиной.
Но навязывать этот свой взгляд читателям я не собираюсь: кому нравится поп, кому попадья, а кому и поповская дочка. Однако ж рассказать хочу — и с несомненной симпатией — именно о собаках. Точнее, об одном бездомном собачьем семействе.
Обитало оно во дворе на Северном, неподалеку от всем ростовчанам известной Шайбы (так прозвал народ одну из торговых площадей крупнейшего в столице Юга жилого массива)… Точнее, не во дворе — какие в жилмассивах дворы! — незамкнутое пространство меж двумя девятиэтажками — тут тебе и трава по пояс, как на дальней станции; и липы с березками, жильцами выпестованные; и останки былой песочницы, где детишки ковыряются в былом же песочке, щедро разбавленном отходами жизнедеятельности собачек да кошечек плюс разнообразный сор, происходящий от человека. Перед подъездом беседка — центр культурной жизни мамаш и бабулек здешней малышни, безмятежно резвящейся среди перечисленных выше подробностей ландшафта. А вокруг беседки — беспорядочно-бессистемно крутятся-толкутся, полеживают-подремывают, периодически дергаясь, чтоб защемить зубами назойливую блоху, разношерстные представители местной собачьей колонии. �ли, может, коммуны.
Беседка для них — объект охраны. Близлежащую территорию (уж до каких границ — лишь им самим ведомо) считаю безоговорочно своей: забредшему чужаку, особливо с шаткой походкой, скажут ненавязчивое «р-р-р» — не столько, чтоб напугать, сколько показать тем, кого признают за хозяев, что обязанности стражей не забывают. Ежели к невидимым границам охраняемой зоны приблизятся сородичи из других «коммун», «р-р-р» становится более внушительным, а то и сменяется сварливым гавканьем: чешите, мол, откуда приперлись. А уж если появится кто из чистопородных, раскормленных, выхоленных — тут разноголосый хор облаивает барчука с прямо-таки классовой ненавистью.
Живется собачьим люмпенам сносно. Сердобольные хозяйки из ближних подъездов регулярно подпитывают их отходами кухонного производства; кое-что подбрасывают мусоропроводы. Когда скудновато становится на своей территории, можно сделать набег на чужие, не застолбленные никем из собратьев. В холода-ненастья есть, где укрыться: в подвале, благо, что он почему-то не запирается, или в углу лестничной площадки, где кто-то от щедрот своих и рваную стеганку подстелет…
Кто-то из теперешних бомжей знал прежде лучшие времена; а иные — и худшие.
Явно из первых — Мальчик: крохотулистый, беленький, пушистенький кобелек, габаритами чуть побольше болонки. Сугубо комнатное существо — уличная жизнь сделала его ворчуном и мизантропом. Склочная натура: инициатор скандалов, резко уходящий в тень, когда скандал в разгаре. Скупердяй — от общей миски с водой ревниво отгоняет даже воробьев. А еще аристократ: сырое мясо не употребляет — только в вареном виде; чистоплюй: любит купаться — хоть бы и в луже (а где же еще?)…

�з вторых — хромая сука Дина. Крупная дворняга самой заурядной наружности. Когда-то добрые люди перебили ей переднюю лапу, которая неправильно срослась. Однако вера в людей Диной не утеряна. Трудно представить себе более — до умильности — ласковую и подлизулистую дворнягу. Если сегодня ты поделился с ней скелетом от ножки Буша, завтра она тебе проходу не даст изъявлениями благодарности. Особенно ластится к детям — облизать готова с головы до пят.
При Дине — еще один, траченный былой жизнью, — Рыжий Пес. �менно так, а не просто Рыжий. Он крив на правый глаз. Поэтому предельно осторожен и недоверчив. Не зол, но суров: контактов с людьми избегает. Рыжий Пес — рыцарь. Дина — его прекрасная дама. Он постоянно при ней — защитник и покровитель. Когда ему достается подачка, он отходит в сторону и стойко ждет, пока насытится подруга. Та, увы, ответным благородством не сверкает: уступленное ей жадно сжирает сама. Да и вообще верность своего кабальеро воспринимает как нечто должное, и в нужную пору вокруг нее вьется пара-тройка приблудных кобелей, с которыми она изменяет рыцарю у того на глазах. Он, впрочем, относится к этой групповухе равнодушно-снисходительно.
Несколько раз в год Дина щенится в подвале. Хотя кобели ее обхаживают самые разномастные, щенки, все до одного, — вылитая мамаша. Мамаша, кстати, напрочь лишенная материнских чувств: что случится с ее потомством — не интересуется совершенно. Кого-то подбирают жильцы — для дома, для дачи, а кто и подыхает тихонько в уголку полузатопленного подвала… �з последнего помета, однако, сохранилась и вошла в состав семьи щеница Жучка. Почему — неизвестно. Может, оттого, что точная копия мамаши? Как бы там ни было, но Дина всерьез занялась ее начальным воспитанием и обучила азам собачьих премудростей. Так они и жили некоторое время втроем — Дина, Рыжий Пес и Жучка.
�диллическая весенняя картинка… Выйдешь утречком покурить на лоджию, а внизу, на фоне привычного пейзажа: тополей, увешанных гирляндами домашнего тряпья от зимних болоньевых курток до свежеиспользованных презервативов (вот же и мусоропровод есть в доме, но до него идти, а тут — фуганул вниз с лоджии, и порядок); почвы, засеянной осколками стекла и мириадами бычков — высмоленных до фильтра окурков: какие пожирнее, подбираются спозаранок любителями дармового курева, — развалилось-распласталось, греясь на солнышке, собачье семейство. Поближе к стене — Жучка; чуть поодаль, под сиреневым кустом с проклюнувшимися почками, — Дина. А еще дальше от стены — внешняя сторона защитного кордона: Рыжий Пес…
�диллии в иные времена краткосрочны.
Рыжего Пса раскатала в блин бешеная иномарка, когда дружная семья перебегала автотрассу, возвращаясь из похода к чужим мусорникам. Мать с дочерью успели проскочить, а он, оставаясь до последнего вздоха рыцарем, принял удар на себя. Наверное, недостающий глаз помешал вовремя заметить опасность.
Вдова не сказать чтоб слишком скорбела (хотя кто разбирается в собачьих переживаниях?): на следующий день двое незнакомых кобелей наперебой добивались ее внимания… А вскоре Дину с Жучкой тихо и незаметно подобрала собачья будка. Опытная сука ох как умела от нее скрываться! Но уж больно безобидным казался момент: дворничиха, главная кормилица и заступница, была рядом. Ну, никак не могла поверить Дина, что загребут ее в присутствии почти хозяйки. Та пыталась спасти свою любимицу, но ловцы были непреклонны: дескать, пишут все время жильцы, жалуются, требуют избавить от бродячих псов… � увезли несчастных дворняжек на живодерню.
Теперь один Мальчик (которого, вероятно, как неприметную мелюзгу обошли вниманием собаколовы, а может, за домашнего приняли) с прежним усердием облаивает чужаков и отгоняет голубей с воробьями от поилки…

Грустная история — скажете вы? � я, пожалуй, с вами соглашусь, но при этом замечу, что не все разделят нашу точку зрения. Потому что вскоре после исчезновения Дины с Жучкой во дворе мало-помалу стали появляться коты и кошки. А прежде не осмеливались они сюда соваться, поскольку мамаша с дочкой наловчились загонять их, рвать на части и сжирать.
Так что кому горе, а кому и радость.



Татьяна Кадникова
ПЬЕСА ДЛЯ ВОЗДУШНОГО ШАР�КА

Полечка выросла вдруг. Вере �вановне казалось, что она похожа на воздушный шар. Покупаешь шарик, сейчас есть такие: с ручками и ножками. Надуваешь его слегка — расправляется крохотная милая мордашка. Сначала шарик сохраняет цвет, потом стремительно бледнеет, задыхаясь от своей огромности. �зображение растягивается в несуразное лицо. Он не умеет летать и стыдится собственной нитки.
Дочка выглядела так же: сначала она была славная кубышка, с сочным румянцем и волосами цвета кукурузных усов. Потом стала бледным неуклюжим гигантом, ростом выше, чем надо. Веру �вановну это расстраивало до слез. Дочку нельзя было погладить, она отскакивала от руки. Нельзя было прижать к груди воздушную упругую розовость. Прежними оставались только детские веснушки, которые Полечка сама характеризовала одним словом: «ненавижу».
— Полечка, надень колготки под джинсы. Сегодня минус.
— Будешь заставлять, завтра найдешь мое бездыханное тело.
Вера �вановна шарахалась от Полечки и пыталась ее задобрить. Например, покупала ей роскошное пирожное.
— Запоздалое проявление материнства, — Полечка со снисходительной улыбочкой пожирала нежную, желейную плоть с вишней наверху.
Вера �вановна мучилась и искала ошибки в воспитании: еще бы, дорогой поздний ребенок, игрушка для себя. Она не знала, как себя с Полечкой вести. А потому или заискивала, или срывалась на крик.
Полгода назад дочь начала носить черное, даже волосы перекрасила «в антрацит», вроде мода такая. «Это все улица», — сочувствовали матери женщины на работе. Ах, улица, будь она неладна!
Прежде они жили тихо, скромно, в отпуск ездили с дочкой по турпутевкам в Анапу, на зимних каникулах ходили в цирк. Вера �вановна не хотела думать о взрослении дочери. Это как открыть дверь в темную ненастную ночь.
А несколько последних месяцев она пыталась найти контакт с Полечкой, заваливая ее черными кофточками, пока та не заявила: «�ди, неси назад в магазин, не хочу больше черного. Красный хочу». Многие ее одноклассницы носили розовый, а Полечке розовый не нравился.
Темными вечерами Вера �вановна сидела у окна, пригорюнившись, и высматривала дочку: ей казалось, что если сзади к дочери подкрадется тень, она успеет выскочить с четвертого этажа и дать утюгом по башке. Где-то в глубине души она осознавала, что эта тень на самом деле — ее собственный страх перед жизнью, и неизвестно кому надо давать по башке.
— Мы идем сегодня на стрелку с Лизой, — вызывающе говорила Полечка вечером и начинала собираться. Чесать длинные волосы резкими движениями, как граблями.
— С кем? — усталым эхом отзывалась Вера �вановна.
— С Мазаем и со Слюнёй, там их человек двадцать восемь
Мать тихо охала:
— Только через мой труп!
— Тогда я стану наркоманкой.
— Становись, — неожиданно для себя разрешала Вера �вановна.
— А, тебе все равно… — Полечка ехидно щурила синие глаза, жутковато обведенные черным.
Вера �вановна горестно вздыхала и меняла тактику.
— Ну, Мазая я себе еще представить могу, — рассуждала она вслух. — Может, бородка у него там, или заяц дома живет. А вот как выглядит тот, который Слюня? У него что, слюни текут?
— Не знаю, мама. Не видала. Я с ним в «аське» познакомилась, — правдоподобно отвечала Полечка.
«Когда-нибудь этот Слюня начнет ходить к нам домой, — крепко задумывалась Вера �вановна, — потом останется навсегда. У него будут собственные тапочки и бокал на кухне. Он будет мыться в ванной, и брызгаться плохим одеколоном. Вот Полечка достает из духовки горячий бутерброд на тарелке, наливает ему чай, а он сидит и пускает пузыри. Неужели из этих двадцати восьми «стрелочников» совсем нет нормальных?»
Вере �вановне в последнее время казалось, что они с дочерью играют какую-то пьесу, навязанные кем-то роли. У нее самой роль положительной героини, а у Полечки роль отрицательная, и она с ней отлично справляется. Полечка топает, хлопает, говорит «ща-з-з-з», вместо «сейчас». Обеим роли надоели, но они даны свыше. Они оказались в одном квартирном пространстве, как на одной сценической площадке, и нужны друг другу теперь, как черное и белое, как противоположности, чтобы сосуществовать. �наче спектакль будет пресным.
«Делай уроки, Полечка!», «Убирай свои вещи, Полечка!», «Приходи пораньше с улицы, Полечка!». «Нет!», «Нет!», «Нет!».
Ночью она подкрадывалась к своей девочке и рассматривала ее, спящую, со страшной материнской любовью. Тушь под глазами дочери размазывалась, волосы разметывались, и видно, что уши торчат. � такая она беззащитная в этой лопоухости! Что снится ей? Мальчики, пирожные, новый сотовый?
— Завтра разрешу все: пусть живет в подвале, пусть будет наркоманкой, проституткой, — беззвучно оплакивала свое выросшее дитя Вера �вановна, — лишь бы ей было хорошо. Ведь бывают у людей, в конце концов, и неудачные дети.

Назавтра Полечка отпросилась на концерт. Вера �вановна не находила себе места, почему то ей казалось, что именно сегодня дочь исполнит свои страшные угрозы и не придет ночевать.
Она долго караулила у окна. � вышла на улицу в чем была — в тапочках и халате.
Стоял июль в щедрой своей поре. Ветки густо, как сладкой ватой, были обмотаны белым, и, подсвеченные фонарями, сияли изнутри. «Сон в летнюю ночь», — неожиданно празднично всколыхнулось в груди у Веры �вановны. Ах, эти загадочные ночные такси, везущие седоков к счастью! Эти витрины с таинственными манекенами! Эти ласковые лавочки под цветущей акацией! Что это, если не сон? Вот она, Верочка-школьница идет с мальчиком в обнимочку, вдруг рука его дергается и сползает, и сам он пригибается и скачет куда-то в кусты. Растерянная девочка через минуту узнает причину: навстречу идут строгие родители мальчика. Сейчас ей весело. А тогда — что ты! — горе по уши. Ах, как здорово, что все это было!
Вот и стадион…
Весь город, кажется, здесь на концерте. Толпа просачивалась в ворота. На круглом пятачке маленький мальчик в спортивной кофте пел про любовь, которая живет то ли на девятом, то ли на десятом этаже. Кто-то из взрослых танцевал у подъезда вальс. В фонтане купался мужчина. Он то падал, то поднимался и с трудом шел. Милиционер дважды пытался его выловить, но боялся сам намочиться: и фиг бы с ним, алкашом.
Вера �вановна ходила и заглядывала в лица. Почему-то ей казалось, что Полечка сидит на чьей-то шее, скрестив ноги, и кричит.
Летали воздушные шары. Один из них был полосатым и парнокопытным.
— Смотри, какая «зёбра», — громко сказал парень с бутылкой пива.
Сначала Вера �вановна шла, нервно отмахиваясь от музыки, потом начала прислушиваться и убедилась, что знает песню наизусть. «Все это улица, проклятая улица», — начало напеваться у нее под музыку, навязчиво, но не зло.
…Полечка нашлась на бордюре под фонарем. Она стояла, склонив голову, и как будто плакала. Рядом в траве валялась парочка, сжимая друг друга в объятиях. Вера �вановна обошла влюбленных, стараясь не наступить им на ноги.
Взяла Полечку за руку. Пальцы у той были тяжелые, длинные, все в цыпках и холодные-холодные.
«Где же твои новые друзья?» — хотела спросить Вера �вановна, но не спросила. Потому что если человек один — друзей у него нет.
— Я есть хочу, — прошелестела Полечка.
— Я за тобой пришла, ужинать пора.
Полечка хотела сказать: «Ну, ты, мать, додумалась, в халате на улицу», но не сказала.
Наступил момент, когда ведущий предложил всем, у кого есть воздушные шары, отпустить их.
— С праздником, дорогие друзья! — громоподобным голосом заревел он. Полетела в небо полосатая зебра, взбрыкнув копытом.
Полечка выдернула руку и тихо пошла рядом.


Александр Амусин
ОРДЕН ДЛЯ ВНУКА

Старик Евсеев сидел на берегу речки Еруслан с внуком, студентом института Владом и ворчал
— Три года носа не казал, а тут в кое лето появился, и к вечеру бежать. Сенца бы подкосили, дровец порубили, крылечко починили, в баньке попарились, за жизнь поговорили — к чему торопыжничать?
— Надо дед! Надо! Проблем выше крыши. За нас не дергайся, житуха в масть, правда, бывает и кидалово, но выкручиваемся, не зря же с детства учили: хочешь жить — умей вертеться.
Старик сорвал одуванчик, тоскливо посмотрел на цветок, на небо, затем, усмехаясь, на полуразрушенное село, в котором жил, остановил свой взгляд на тугих, налитых, как алое яблоко, щеках внука.
— Вертеться, опять вертеться, ну, сколько можно, не на войне же! Что не говори, Владик, а раньше я знал, пошто живу, за что кручусь. Как бы власть не ругали, а смысел в жизни оставался. Родной смысел, по сердцу. Ты думаешь, я партейный, или в коммунизьму верил? Нет, Владик. Я веровал в то, что живем правильно, по совести, и умираем так же. Мы нужны стране, и она — нам. А как воевали! Как воевали! Жизни своей не жалели за каждый овраг, за всякую кочку, потому как знали — страна наша ни беспамятная!
Старик взмахнул одуванчиком, как шашкой, поправил правую штанину брюк, из-под которой выглядывал протез.
— А сейчас чего творится? Прихватизировала эту землю кучка бандюганов, со всем тем, что мы отвоевали на ней, понастроили, да возвели, и, на нас не глядя, промеж себя поделили, присвоили… � никого не спросили — ни живых, ни мертвых. Словно, мы в стране своей — рабы, бессловесные. Дожилися. Я слышал, в городе даже место под могилку покупать надо. Это что же, получается, воюй за нее, за землицу за свою, а коли убьют, так еще и яму в этой самой, родненькой, выкупи, что бы в канаве воронью в утеху не валятся?
— Эх! Дед, дед! Не продвинутый ты. Орденов, да медалей в атаках нащипал — не унести. Если взвесить, то в твоих железках килограммов окажется больше, чем в тебе. А толку-то, от них. Лежат, ржавеют. А ты все ворчишь, да ворчишь, все войну вспоминаешь, а жить надо сегодня — и на что? На твою трехгрошовую пенсию? Продал бы грамм несколько из стоящих побрякушек и жил бы по-человечески. Домишко подправил, отопление провел паровое, протез прикупил новенький. Твой совсем не гнется. Дед, на дворе — третье тысячелетие, а ты с топором не расстаешься, как неандерталец. Вот и «смысел» тебе под старость, вот и награда, ценнее не придумаешь.
— Ты чего несешь?! Сам-то соображаешь, что говоришь?
Старик сердито отшвырнул одуванчик.
— Совсем ополоумел, в своем институте. Тебя чему там учат — наукам или тому, как орденами торговать?
— Причем твои висюльки, дед? Пойми, сейчас житуха наизнанку. За все, что имеешь, — надо платить. Даже за корки, то есть, за диплом, за науку. Сколько заплатишь, на столько и выучат.
— А ежель денег нет?
— �щи, тряси предков…
— Кого сотрясать, могилки?
— Да не могилы, ты прямо на них зациклился! Я про родителей говорю.
— Так какие же они предки, они живые. Да и трясти зачем?
— Что б денег дали на учебу, на шмотье, на все остальное.
— А что нельзя по-людски попросить?
— Ну, дед… Ты точно из мезозоя. Кто ж тебе даст, кому ты нужен! Сейчас вся страна в попрошайках, как в оспе. Просят все, а получают единицы, только те, кто правильно трясти может, то есть, добиваться любым путем. Дошел?
— Куда?
— Да, никуда, а до чего… С тобою тяжко. Живешь в России, а по-русски не въезжаешь.
— А куда я должен ехать?
— Никуда. Да, кстати, о транспортных проблемах: отбывать скоро, а я тебе главного не сказал… Короче, дед, я по делу приехал. У тебя орден Ленина живой?
— Как живой? Железный.
— Я в смысле, не посеял, не потерял? � где крестик этот ржавенький, который ты с фашистского офицера снял?
— А тебе-то зачем? Этот офицер, между прочим, меня убить собирался. Понимаешь, убить! А ежели б он одолел, ни твоей матушки, ни тебя, Вадик, не было! Не одного бы он меня погубил, понимаешь, не одного! Я с ним в болоте за твою жизнь больше часа врукопашную… На морозе, под нами лед таял до тины от крови. Зубами меня фашист на кусочки рвал. Здоровущий, ох и здоровущий попался, потому и крест опосля я снял с него, чтобы помнить, долго помнить, с каким зверьем воевать пришлось. А ты: крестик, ржавенький…
— Ладно, дед, не дуйся. Клиент есть классный, хорошие бабки кидает. Вот я о тебе и подумал. Пенсия — смешная, изба рушится, да и мне поможешь в ликбез доходить.
— Куда? Ты же закончил школу…
— Ликбезами сейчас институты зовут.
— А бабка тут причем? Она, что, отдала тебе ордена?
— Да не бабка Настя…Бабки — это значит, деньги хорошие за твой раритет дают. � за крест не обидят, в моде они сегодня, хоть и фашистские.
— Так я же не продаю.
— Не ты, а я.
— А ты причем? Орден-то мой!
— А я — внук твой, внук, должен же я о тебе заботиться.
— Выходит, ты награды мои приехал торговать…
— Ни все, ни все дед, некоторые.
— А если я не соглашусь? Не отдам?
— Дед, мы с тобой не на войне, да и возрастные категории разные. Кстати, ты хорошо плаваешь? Речка-то ваша, вон какая глубокая… Не война сегодня дед, не война. Твою героическую погибель во имя железного дедушки, не поймут и не узнают, спишут на старость да инвалидность.
Внук поднял с земли камушек и швырнул в реку. Затем достал сигареты, закурил. Дед, изумленно глядя то на вытянувшегося под два метра внука, то на обмелевшую речку, сопел, но помалкивал.
— Ладно, дед, не кривись, я пошутил. Ничего ты не понял, хоть и родней числишься. Я доброе дело хочу сделать, помочь тебе. Эти медалюшки годами лежат мертвым капиталом, никакого дохода не приносят. Сегодня в России — другие награды, а такими уже и не одаривают. Твои ордена — это раритет, и хорошо, что есть идиоты, которые готовы за этот хлам платить деньги. Радуйся! Я тебе классного клиента подогнал, не дешевку какую-то. Пошли купаться, а то я вспотел, твое счастье тебе втолковывать.
Дед, кряхтя, опираясь на жесткие кусты полыни, с трудом поднялся, отряхнулся.
— Ты окунись, действительно, что-то жарко нынче. Позагорай, обсохни. А я домой побреду, посмотрю, что тебе из хлама отложить получше.
— А ты откуда им настоящую стоимость знаешь? Давай, вместе оценим. Я уж не первый год на этом рынке кантуюсь, кто меня обует — трех дней не проживет.
— Окунись, остудись, никуда от тебя твоя обувка ни денется.
Пока внук купался, Матвей Данилович доковылял домой. Он взял лопату и в саду выкопал неглубокую яму. Затем принес из дома китель с орденами и старенькую шкатулку. Мундир с наградами тщательно обернул в несколько слоев целлофана и уложил в старенький чемоданчик. Подозвав жену, Анастасию, придерживаясь за ее руку, встал на колени, аккуратно спрятал чемоданчик в яме и стал горстями засыпать. Руки его тряслись, плечи подрагивали — дед плакал.
— Ну вот, мать, считай, что сегодня меня убили. Долго в меня осколки с войны метили. Долго. Нашли, догнали.
— Чего мелешь, старый, чего?..
Матвей Данилович надрывно вздохнул, ухватился за руку жены, поднялся, вытер мокрые щеки руками в земле, перекрестился.
— Чтобы не случилось, Настенька, как только я помру окончательно, достанешь китель. В нем меня и похоронишь. А внуку скажем, что медали да ордена украли, тем более что врать нам, нисколько не придется.
— Это как нисколько, когда своими руками закопали? — удивленно спросила испуганная жена.
— Украли, Настенька, украли, так же, как и страну нашу, за которую мы бились, и ордена эти получали. Молодость нашу… Украли! � внуков наших… � это — правда! Свои же и украли!
Баба Настя хотела возразить, но, увидев серое отрешенное лицо мужа, всхлипнула и безмолвно прижалась к его плечу.
Потом дед достал из шкатулки черный крест, плюнул на него, усмехнулся, вытер об штанину сзади и протянул жене.
— Отдадим внуку, когда придет, он его заслужил сегодня…