Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

Семён КАМ�НСК�Й
Рассказы

ОТ РЕДАКЦ��:
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию новые рассказы Семёна Каминского, нашего постоянного автора, ведущего литературной страницы «Обзора», члена Международной федерации русских писателей.
Семён Каминский родом из Украины, живет в Чикаго с 1995 года. В жизни ему пришлось преподавать, руководить рок-группой, молодёжным клубом и рекламным агентством, заниматься производством телепрограмм, телевизионной журналистикой. Публиковался в авторских сборниках, альманахах, газетах и журналах России, Украины, США, Дании, �зраиля, Германии и Канады, а его книга «“Орлёнок” на американском газоне», вышедшая в США в 2008 году, получила хорошие отзывы, в том числе в «Литературной газете» (Москва). Работы Семёна постоянно иллюстрирует его друг, чикагский художник Андрей Рабодзеенко, забавные рисунки которого мы также публикуем на этой странице.
�горь ЦЕСАРСК�Й,
главный редактор еженедельника «Обзор»


ДВА ХОБОТА

�грает легкая танцевальная музыка. Ну, допустим, оркестр Глена Миллера из американской кинокартины «Серенада солнечной долины». �ли оркестр нашего Эдди Рознера.
Однажды летом, наверно, в воскресенье, маленького мальчика повели в зоопарк. Повели его мама и папа... Ага, раз с ними был папа — это точно было воскресенье. Начну сначала.
Однажды, летним, солнечным, но не жарким воскресеньем, мама и папа повели маленького мальчика в зоопарк. Мама нарядилась в черное шелковое платье в крупный белый горошек, на котором красовалась стеклянная брошка в виде стрекозы, и соломенную шляпку — так тогда было модно. А папа... Впрочем, какое имеет значение, в чем был папа?
В зоопарке самым главным зрелищем считался африканский слон. Очень пожилой, но всё-таки слон. Каждый день такого у себя во дворе не увидишь. � вообще во дворе не увидишь. А в те времена даже по телевизору — редко. � телевизор был не у всех. Толпа перед загоном слона стояла большая-пребольшая, но маленьких детей с родителями пропускали вперед. День выдался, как я уже отметил, солнечный и не жаркий, по радио в зоопарке транслировали вот эту самую легкую музыку, мороженое и газированную воду продавали во всех киосках, так что посетители вели себя почти вежливо.
Слон, как говорится, видал виды. Кожа у него была, как огромная серая мятая промокашка, а многие части тела от долгой жизни сильно обвисли.
Мальчик внимательно рассматривал слона, стоя перед заборчиком и держа маму за руку, а потом, подняв голову, спросил:
— Мама, а почему у слона два хобота? Один — спереди, ещё один — сзади, и оба достают почти до земли...
Мама сильно смутилась от такого громкого и совершенно конкретного вопроса, тем более, что она и сама заметила некоторые преувеличенные анатомические особенности старого африканца. Она в замешательстве оглянулась, чтобы поручить ответ папе, но папы рядом не оказалось. А окружающие люди, услышавшие вопрос юного натуралиста, с интересом смотрели на маму и ждали, что она ответит.
— Давай поищем нашего папу, — наконец нашла, что сказать мама, и решительно потащила сына сквозь толпу. — Сейчас нам папа всё объяснит!..
Но найти папу сразу не удалось, и мама чуть не оторвала мальчику руку в процессе быстрого передвижения по аллейкам, посыпанными мелким хрустящим ракушечником. Папа обнаружился на белой скамейке, в некотором удалении от слона. Он сидел там, рядом с какой-то незнакомой тетей, и они ели пломбир. Причем тетя, видимо, была незнакомой только для мальчика, потому что папа с ней разговаривал очень оживленно. Но когда мама с мальчиком подошли поближе, папа не стал больше продолжать разговор, вскочил и направился к ним навстречу. А мама почему-то стала говорить с папой шипящим голосом, наверно, изображала змею, которую они перед этим видели в серпентарии. � рассказывала она ему совсем не про слона, а про какую-то грязную свинью. � так всю дорогу домой. Мальчик хотел все-таки выяснить подробности про слона, но мама с папой были так заняты обсуждением этой свиньи, что ему и слова вставить не дали.
А потом воскресенье закончилось.
� тут мы подходим к моменту, когда я должен сделать признание. Легкая танцевальная музыка обрывается... Тишина.
Этим мальчиком был я.
Но теперь я очень редко думаю о том, почему у старого слона было два хобота. Тут хотя бы с одним разобраться.


МЕСТ НЕТ
Тесное старое кладбище закрыто для захоронений уже много лет назад. Пустоши вокруг зарастают кварталами новостроек.
Здесь должно быть тихо, грустно и немного торжественно.
Тихо…
Прислушался. Как ни стараюсь, но грусти и торжественности нет во мне и в помине. Зато определенно присутствует ощущение выполненного долга. Потому что я дал себе слово: в этой поездке на родину побывать на могилах родных. � вот — выполняю, хотя график встреч с памятными местами города и друзьями молодости весьма напряженный (то бишь, происходят ежедневные пьянки), а посещение этого места — дело отнюдь не радостное. Но дал слово...
День красивый, осенний, солнечный, а тут, после долгих дождей, что шли несколько дней и ночей подряд, прохладно и сыро. Так и должно быть, не правда ли? Вполне соответствует и месту, и моменту.
Бродим по ржавой листве с одним из близких друзей, который (низкий ему поклон) любезно согласился побывать здесь незадолго до моего приезда, и заранее разыскать могилы моих бабушек, дедушек, теток и добрых соседей. В руках у него рукотворная карта с пиратскими значками: кривое дерево, водопроводный кран, свалка старых венков, вот сюда, в этот ряд, здесь повернуть, отсчитать восемь оградок и...
Здравствуй, дедушка Марк. Ты выглядишь очень хорошо на этой фотографии
в старомодной овальной рамочке за стеклом. �менно таким, каким я тебя помню. Да, я понимаю, что ты меня не узнаешь, я и сам себя иногда не узнаю, но все-таки — это я, и никто другой. Так получилось, что мы теперь так далеко от тебя, даже сразу и не объяснишь, почему. Впрочем, ты, наверно, знаешь. Как тебе не знать, после отсидки в 58-ом? � еще одной, покороче, в 65-ом? Нет, боже упаси, политика тут не причем: если бы политика, тогда это было у тебя намно-о-го дольше… Бухгалтер — он всегда виноват, когда надо найти кого-то крайнего.
Здравствуй, бабушка Софа. Твоя фотография немного потускнела, но ты тоже выглядишь хорошо. � маленький памятник такой чистенький. Мои друзья привели здесь всё в порядок, аккуратно покрасили заборчик и скамейку. Это так здорово, что у меня остались преданные друзья. Ты же знаешь, что такое друзья, у тебя в друзьях была вся наша Харьковская улица. Ну, конечно, не волнуйся, я возместил им расходы на такси и замечательную изумрудную краску для скамейки... Если бы я мог возместить им любовь и заботу! По крайней мере, обещаю тебе, я буду стараться. Да, моя жена еще не забыла, как варить борщ и делать для детей куриные котлетки, а в толстом коричневом блокноте, запачканном мукой лет тридцать назад, у нас даже сохранились рецепты «наполеона» и «сметанника», записанные твоей пухлой рукой. Впрочем, это уже другая жена. Нет, и не та... еще другая. Следующая. Давай переменим тему. � детки... теперь они с большим удовольствием едят «суши» и «тирамису». Ты, конечно, не знаешь, что это такое, и я не смогу тебе объяснить.
Здравствуй, тетя Лиза. Впрочем, я никогда не называл тебя тетей, просто Лизой. � настоящей тетей ты мне не была, а только одинокой соседкой моих родителей по коммунальной квартире... столько лет, что стала членом чужой семьи. Нет, я уже давно не собираю марки. Может быть, «евро»... шучу. Твой кляссер с острым клеевым запахом и набором марок, посвященных революции, пятилеткам и космонавтике одной страны, до сих пор хранится в книжном шкафу моего дома в другой стране. Я помню, как божьей коровкой ты ползешь домой после службы, с сумкой в одной руке и авоськой — в другой. У тебя было больное сердце и единственный в нашей коммуналке партбилет. Мне кажется, я довольно часто слышал, что, когда мама спрашивала тебя: «Лиза, опять поздно?», ты тихо, с достоинством отвечала: «У нас было собрание». Хотя, может быть, мне только кажется, что я это помню…
Мы посетили всех моих, кого смогли найти. Ценная пиратская карта аккуратно сложена и помещена в карман друга. Он обещал изредка приходить сюда, навещать и передавать приветы, полученные от меня по электронной почте.
На центральной аллее, уже перед самым выходом (там, где старые памятники заслуженным людям и городским начальникам), мы, не сговариваясь, останавливаемся перед высокой, явно свежей, вертикальной плитой из черного, зеркально отполированного гранита. На ней четко выбита серая фигура молодого человека, размером гораздо больше натурального. Он отображен по фотографии: во весь рост, с поднесенным к уху мобильным телефоном — плотный, коротко остриженный, в широком пиджаке, сурово беседующий с кем-то, глядя поверх наших голов.
Я даже оглядываюсь назад: куда это он смотрит? С кем беседует? Не увидать.
Мой друг пожимает плечами:
— А говорят, что закрыто — мест нет…

* * *
�з города моей юности не летают самолеты в ту, другую страну, где я теперь живу, и мне приходится возвращаться через столичный аэропорт. Я должен добраться туда на автобусе и одну ночь провести в гостинице аэропорта, потому что мой рейс отправляется в полет ранним утром. Всю дорогу автобус почти пуст, но в неблизком восьмичасовом пути меня сопровождают старомодные овальные фотографии, памятные места, изумрудная скамейка, ржавая листва и преданные друзья молодости, с которыми я опять расстался. Теперь, может, надолго. �ли на очень долго.
Автобус прибывает поздно вечером, и в вестибюле гостиницы, не здороваясь, на меня вопросительно смотрит холодная молодая женщина, сидящая за стойкой.
— Нет, — уверенно отвечает она на мой вопрос, и мелкие колючие льдинки сыплются вместе с этим словом на полированную деревянную поверхность перед ней, — мы не можем вас поселить, у нас нет мест. — Она делает многозначительную паузу. — Возможно, в двенадцать что-то прояснится…
Над ее головой скучные электронные часы показывают «11:05».
Несколько обескураженный тем, что в двенадцать что-то, возможно, не освободится, а только прояснится, я послушно усаживаюсь вместе со своей увесистой дорожной сумкой на узкий диванчик в углу и начинаю пялиться на красные светящиеся цифры. Неторопливо они преобразуются в «11:06», потом в «11:07». � так далее… пока не изображают: «11:45». За это время в холле не показывается ни один постоялец, девушка ни разу не говорит по телефону, а только периодически украдкой поглядывает на меня (а я — на нее).
Наконец, глядя в стол, она неохотно выдавливает: «Давайте паспорт». Я достаю синюю книжицу и замечаю, как резко меняется выражение молодого лица уже при беглом взгляде на золотистый крылатый герб обложки... Мне даже становится ее жалко — так растерянно начинают суетиться густо обведенные тушью, в общем-то, привлекательные глазёнки. Моя русская речь с местным говорком и сермяжная джинсовая одежка сыграли с хозяйкой гостиничного холла (чуть не сказал, Медной Горы) нехорошую шутку: она не признала во мне «иностранца»!
Ошибка искупается мгновенным оформлением — девушка собственноручно заполняет нужные бумажки и отправляет меня на заслуженный отдых в недорогой люкс. Я начинаю подозревать, что в гостинице полным-полно свободных номеров.
Я уже подхожу к лифту, когда входная дверь за моей спиной впускает в холл очередного претендента на уют и покой, и знакомый ледяной голос, на этот раз наверняка опознав соотечественника, сообщает:
— Мест нет.


ГУД БАЙ, РУБ� ТЬЮЗДЭЙ!
— Всю свою взрослую жизнь я была designated driver , — сказала мне красноволосая Руби2.
Это все остальные могли беспечно веселиться на вечеринках, заглатывая немереное количество пива, джина и вина. Это Пит мог набраться так, что засыпал в чужой ванной. Это Остен мог выть с чердака привидением, доставляя море несказанного удовольствия окружающим. Это Джеки могла целоваться по очереди с двумя-тремя парнями и беспечно отключиться где-нибудь на кушетке у камина. А вот, смотрите, Джона вытащили в одежке из бассейна...
Все остальные, но не Руби.
Почему Руби должна всегда думать, как благополучно развезти по домам веселую компанию друзей и подружек? Кто просил ее об этом?
Впрочем, иногда они просили.
— Руби! Ты же не пьешь, правда? Ты же подбросишь меня домой? Где стоит твоя машина, детка?
Но чаще всего это получалось само собой. Целый вечер нужно было тянуть одну-единственную бутылочку «Гиннеса», временами удивляясь тому, что окружающие вытворяют на пьяную голову. Но никогда не удивляясь вслух. Людям хочется веселиться – ну, и отлично. А я-то не могу, мне еще нужно довезти их до дома в целости и сохранности, и чтобы полицейские не придрались. � мне совсем не хочется вытворять такие глупые штуки, как они...
Руби Голдстайн родилась и прожила восемнадцать лет в крошечном городке, в 20 милях к северу от Чикаго. Просторные двухэтажные дома сливочного цвета с аккуратными крышами «под черепицу». Почти нет пыли и грязи, потому что нигде нет ни клочка открытой земли: всё застелено рулонами чистой, чересчур зеленой травы, которую с маниакальной тщательностью стригут хозяева домов каждую неделю. Близкое, темно-синее, громадное (чем не море?) пространство озера Мичиган. Нестрашные «хэллоуинские» маски и конфеты, конфеты... корзинки конфет, ведерки конфет, которых тебе никогда не съесть. Желтые угловатые школьные автобусы, которые с точностью до шага останавливаются каждый будний день – утром и вечером — в определенном месте на твоей улице. Рождественская толстуха-елка, в золотых лентах и пышных красных бантах, открытая взглядам в широком, никогда не зашторенном окне гостиной соседского дома. �ли изящная семипалая ханукальная менора и нежно светящийся «моген-довид» на окне гостиной твоего дома — на окне, точно так же совершенно не закрытом от взгляда с улицы...
Спокойно, одинаково и скучно.
Потом она шесть лет прилежно учила в университете много нужных и ненужных предметов и русский язык. � там, в студенческих компаниях, опять ответственно и постоянно развозила друзей по домам. Но, уже почти получив степень «мастера» в одной очень важной и очень узкой культурологической специальности, вдруг неожиданно сказала себе: «Я еду в Россию. У меня дедушка из России. Я буду практиковать язык и собирать материал для работы о русской альтернативной поп-культуре. Там сейчас — перестройка, это должно быть не скучно». В ее университете существовали какие-то научные связи с питерским университетом – туда Руби и отправили.
В Питере, куда она прилетела с подружкой и сокурсницей Фиби, действительно была перестройка: суматоха на одежных рынках, всеобщая, уже не скрываемая тяга к иностранцам, во сто крат усиленная пустотой магазинов, осенней грязью на улицах и беспощадными разборками малюсеньких злобных «предпринимателей». Вовсю гремел рок, почему-то называемый «русским», очнулось от дурмана телевидение, кипели фестивали, выставки, «инсталляции» и «тусовки».
О скуке не могло быть и речи.
Они устроились в одном из общежитий университета. Они с удовольствием ездили в трамваях и троллейбусах, которых почти нет в Америке.
� вот Руби уже стоит в очереди в «Гастрономе №1» на Невском и лихорадочно соображает, что сейчас вот-вот подойдет очередь, и нужно будет выдавить из себя... как они это говорят: «Мне поло-вину кил... кило-грамма кол-ба-сы, по-жа-луй-ста!».
�ли не так? Надо послушать, что скажет вон та старушка впереди, в странной шляпке на голове. Плохо слышно, в магазине такой шум! Кажется, она попросила... «полкило». А этот, что прямо передо мной, он вообще не сказал «пожалуйста»...
Ура, женщина-продавец, кажется, поняла! По крайней мере, она ничего не переспрашивает и взвешивает на весах... вроде бы то, что я попросила.
Вот опять... Что? Куда? «В кассу»? Где это — касса? � почему все так сложно? Наверно, я делаю, что-то не так: не может быть, чтобы такие простые покупки занимали так много времени и требовали так много странных действий! А ведь я хотела еще купить конфет... Нет, уже не буду — это еще одна очередь на полчаса, обойдемся без конфет...
Они попутешествовали по Золотому Кольцу. А вернувшись в Питер, всё знакомились и знакомились с какими-то новыми людьми — художниками, музыкантами, артистами, для которых было весьма занимательно общаться с американскими девушками, неизвестно зачем оказавшимися в северной столице, и при этом довольно прилично говорящими на русском. Особенно забавляла их Руби – своими настойчивыми изысканиями в области советского культурного андеграунда. Многие проявляли недвусмысленный интерес: а не помогут ли эти чудные иностранки добыть что-нибудь нужное, «забугорное»? �ли даже свалить на Запад?
Постепенно Руби стали надоедать одни и те же вопросы и намеки, кроме того, она опять чувствовала себя «мамой»... Кудрявая плотненькая Фиби захлебывалась в волнах всеобщего внимания, и Руби зачастую была вынуждена вытаскивать подружку из бестолковых приключений, увозить на трамвае в общежитие, отпаивать кофе после безудержных выпивок и вести противные душеспасительные беседы. Руби крепко полегчало, когда Фиби пришлось уехать из России раньше намеченного срока: дома, в Милуоки, начался развод родителей Фиби, и ее присутствие там стало почему-то необходимым.
В начале зимы, в гостях у одного из знакомых на улице Марата, обнаружился очередной новый персонаж. Когда Руби назвала свое имя, этот круглолицый смешной парень (он все время ходил в опущенной почти до бровей черной лыжной шапочке) сразу громко воскликнул, как будто они были знакомы с детства и вместе учились в иллинойской школе имени Дуайта Эйзенхауэра:
— О-о! Руби!
� пропел из «Роллингов»:
— «Гуд бай, Руби Тьюздэй»!
� заявил:
— В моей мастерской, Руби Тьюздэй, я обязательно поиграю тебе на железном контрабасе!
Он был скульптор и немного рок-музыкант. Звали его Артемом.

* * *
Мастерскую Артему разрешили устроить в одном из пустых подвалов в старом здании на Садовой, где школьный приятель снимал помещение под свою торгово-производственную фирму. Официально Артем числился художником, и должен был заниматься разработкой дизайна для товаров фирмы. Днем он действительно старался это делать.
Руби приходила к Артему по вечерам. В вестибюле здания дежурили два дородных милиционера, Вова и Петя. Видимо, подрабатывали после основной службы. Вокруг них всё было заставлено коробками с какой-то корейской видеотехникой, оставался только небольшой проход, место для стола, на котором стоял маленький телевизор, и нескольких казенных стульев. Охранники ее уже знали, здоровались и пропускали вниз.
В мастерской, вместе с Артемом, обитал постмодернизм. Толстые темные трубы под низким потолком вполне гармонировали с разнообразными металлическими скульптурами по углам, сварочным аппаратом и кусками металлолома, собранного на свалках. У одной стенки приютился хитрый зверюга с блестящими жестяными крыльями. У другой — замер в вычурном танцевальном «па» проволочный силуэт симпатичного чудака с повязанным на прозрачном горле полосатым шарфиком из настоящей ткани. �здавал утробные звуки, резонируя гулу пробегавших по улице грузовиков, «контрабас» из старого листового железа, упавшего с какой-то соседней крыши. А маленький фонарик изображал луну над макетом таинственного многоэтажного города, сваренного из отрезков грубого ржавого уголка; казалось, сейчас выйдут степенно прогуливаться по его улочкам крошечные металлические человечки.
Артем выдавал Руби большие темные очки, облачался в маску и молча принимался творить что-то новое из сполохов яркого света, искр, теней и горючего запаха. Руби забиралась с ногами в изодранное кресло и, набросив пальто, часами сидела за его спиной. Если не хватало металлолома, они иногда вместе отправлялись добывать его в ближайших темных дворах. Руби эти рискованные экспедиции чрезвычайно нравились.
Как-то она обнаружила, что в мастерской закончился чай, и так как Артем находился, можно сказать, в творческом угаре (всё действительно было в дыму), решила сама сходить наверх. Охранники увлеченно, как боевик, смотрели запись какого-то международного конкурса «Мисс Самая Такая-то», но американку встретили радушно, торопливо поставили на электроплитку синий эмалированный чайник, сунули на колени полиэтиленовый кулек с сушками и усадили перед телеком. �м казалось, что Руби увидит там что-то близкое, родное, и гордились, что могут продемонстрировать своё приобщение к мировой культуре. Руби терпеть не могла конкурсы красоты, приторных ведущих и обалдевших от сцены «мисс», но сразу уйти было неловко. � чайник закипать совсем не торопился, хорошо хоть, что милиционеры не заводили никаких задушевных разговоров, увлеченные видом дефилирующих красавиц. А тут наверх поднялся Артем — то ли в творческом процессе возникла пауза, то ли почувствовал, что надо заморскую девушку из гостеприимного вестибюля выручать. Охранники и ему обрадовались.
— �ди, иди, художник, «мисок» смотреть, — сказал тот, который Петя.
— А что, пацаны, — сказал тот, который Вова, — давайте это дело отметим на международном уровне.
Он принес из подсобки пол-литровую банку спирта и начатую банку варенья. Аккуратно разлил спирт по разнокалиберным чашкам. А Петя расторопно положил в одну из чашек ложку варенья и, помешивая, серьезно пояснил:
— Это для дамы. Кок-тейль.
Через десять минут Руби совсем перестала понимать не только по-русски, но и то, что болтал телевизор на ее родном языке. Ей почему-то стало невыносимо обидно за долговязых девчонок, которых почти голыми, но в милицейских фуражках, заставляют выхаживать по бесконечному лабиринту из картонных коробок, с непрерывно повторяющейся надписью «Gold Star», под брюзжание железных контрабасов, в душном дыму, в искрах и сполохах яркого света, среди хитрых, сваренных из металлолома зверей, и пить, пить жгучий малиновый спирт...
Она вдруг заплакала. «Менты» всполошились и стали ее успокаивать. А Артем распевал клоунским голосом Мика Джаггера:

Goodbye, Ruby Tuesday.
Who could hang a name on you?
When you change with every new day
Still I'm gonna miss you…3


* * *
Я беседую с Руби в уголке кухни — мы стоим, близко придвигаясь друг к другу и пытаясь перекричать шум. Я думаю, что ее рыжие волосы уже немного подкрашены, чтобы спрятать начинающуюся седину.
В этом немаленьком американском доме наших общих друзей тесно. Остервенело бубнят басы. Детвора, весело визжа, гоняется друг за дружкой. Народ с бутылками пива топчется вокруг «шведского стола», галдит по-русски и по-английски, поглощает закуски.
Мне слышно, что в соседней комнате спорит с кем-то Артем: громко, упорно, но совершенно непонятно о чем.
— Было очень приятно поговорить, — Руби протягивает мне руку, — но уже поздно, пора домой. Нам еще около часа ехать — ребята, наверно, сразу уснут в машине...
— Кто за рулем? — спрашиваю.
Она строит смешную рожицу, поджимая улыбающиеся губы. Чуть приподымает тонкие плечи в черном платье и выдыхает:
— Я...
Чикаго, 2009 год
__________________________________
Буквально: «назначенный водитель» (англ.) — тот, кто на вечеринке ограничивает себя в употреблении спиртных напитков, чтобы иметь возможность отвезти товарищей домой.

2 Одно из значений имени Ruby — рубиновый, ярко-красный (англ.).

3 Ты меняешься каждый день
� клички не липнут к тебе
Руби Тьюздэй, прощай
Я буду скучать по тебе.
«Роллинг Стоунз»
(перевод Андрея Рабодзеенко).