GLORIA MUNDI
Леонид ШУСТЕРМАН
Как-то, шляясь в окрестностях Букингемского дворца, я набрел на круглую площадь, по периметру которой стояли мраморные колонны. На каждой колонне была табличка, а на табличке — название очередной территории, присоединенной к Империи — Америка, Ямайка, Индия, Австралия, Новая Зеландия, Сингапур, Египет, какие-то еще острова в океанах, какие-то еще земли в Азии и Африке.
Был типичный лондонский вечер, мокрый и серый, и надписи на табличках можно было прочитать, только подойдя вплотную. Я натянул на голову болоньевый капюшон и переходил от колонны к колонне, чтобы рассмотреть эти памятки величия. Золоченые буквы, впечатанные в белый камень, поблескивали даже в этой тусклой атмосфере, окутавшей площадь. От колонн веяло спокойствием, солидностью и уверенностью в завтрашнем дне — в завтрашнем дне Империи, которая должна была просуществовать вечно. Во всяком случае, так считали те, кто воздвигли эти колонны и врезали в мрамор эти письмена.
Англия напоминает немолодого человека, прожившего полную опасностей и достижений жизнь, а теперь удалившегося на покой. В его жизни было многое: и то, о чём можно рассказывать с гордостью, и такое, о чём лучше помалкивать, а кое о чем он и сам рад был бы забыть. Но всё в прошлом: и женщины, которых любил; и враги, с которыми дрался; и друзья, которым оставался верен, а также и те, которых предал; и богатства, которыми некогда овладел, а потом растерял. Он уже не способен ни на любовь, ни на дерзость, ни на труд, ни на грабеж. Он способен лишь на воспоминания обо всем этом.
Лондон наполнен воспоминаниями о прошлом. Даже лондонские такси сохранили ту форму (и те неудобства), которые они имели в начале двадцатого века, когда Империя ещё красовалась во всем своем величии. Англичане одинаково бережно относятся и к великому, и к мерзкому в своем прошлом: ведь и мерзкое прошлое — часть славной истории Империи. Даже наследие Джека-Потрошителя бережно сохраняется в специальном подземном музее. Вот нож, которым Джек кромсал несчастных лондонских проституток. А вот покрытый кровью труп одной из них. Не бойтесь, это восковой макет, а не настоящий труп. Вот Вестминстерское аббатство, где венчались на царство короли и королевы Англии. А вот Тауэр — тюрьма, в которой некоторые из них закончили свою жизнь.
Вот через эту дверь прошла семнадцатилетняя леди Джейн Грей. На пороге она была вынуждена остановиться и приподнять платье, дабы переступить через обезглавленный труп своего мужа, и затем поднялась по ступеням к плахе. После всего этого у девушки еще хватило мужества обратиться к палачу со словами прощения. Процарствовав всего девять дней, она все же умерла как королева.
А вот в этой камере дожидалась смерти несчастная Анна Болейн. Её муж-король, помня, как мучительно долго тянулся его развод с предыдущей женой, решил на этот раз поступить иначе: он просто обвинил жену в государственной измене и отрубил ей голову. Тут же, кстати, выставлены доспехи и самого короля — Генриха Восьмого, многоженца и еретика. Раздраженный нежеланием Папы считаться с его сексуальной энергией, Генрих порвал с Римом и основал собственную церковь, которой руководил лично. Таким образом, король получил возможность без лишних проволочек утверждать свои женитьбы и разводы. Однако венценосный женолюб сохранил ненужную уже привычку рубить головы бывшим супругам.
В области паха у этих доспехов кузнецы выковали конусообразный футляр, в котором король должен был хранить свое мужское достоинство. Мастера явно польстили Генриху — трудно себе представить, чтобы реальные половые органы (даже королевские) могли бы быть столь огромны. Но это, видимо, был тот случай, когда за перерасход материала не наказывали, а вот чрезмерная экономия могла бы выйти боком.
Сей символ союза войны и секса напоминает о том времени, когда король и его народ были переполнены гормонами и жаждали сражений и любви. Нисколько не задумываясь о правильном планировании семьи, англичане пускали в ход свои мужские орудия, а англичанки без устали рожали сыновей. В толпе юношей всегда найдутся исключительные храбрецы, которые зарядят своей неудержимой энергией всех прочих, в том числе и тех, кто постарше. Им вскоре станет тесно в родном краю, и они бросятся покорять мир. Так выплыли грозные ладьи викингов из некогда мирных северных морей. Так вырвались непобедимые тумены из до поры забытых Богом степей Монголии, и их энергии хватило, чтобы доскакать до стен Вены. А молодежь Англии погрузилась на корабли и отправилась во все концы света — создавать Империю. Это они завоевали земли, чьи названия надписаны на колоннах близ Букингемского дворца. Они искали сражений — и находили их. «Народы юные — сыны свирепой брани».
Мать Френсиса Дрейка родила его отцу двенадцать детей, из которых Френсис был старшим. Он ушел в море в тринадцать лет, а капитаном стал в шестнадцать. Уолтер Рейли покинул дом в семнадцать лет, дабы участвовать в войне на стороне французских протестантов. Англичане бросались в бой и гибли за тридевять земель от дома, но англичанки рожали и воспитывали им замену. Единственной же женщиной, пожертвовавшей семьей ради карьеры, была королева Англии.
Но всё это в прошлом: англичане уже не плывут открывать и завоевывать новые земли, а англичанки с трудом производят на свет более одного потомка. Англичане постарели, посерьезнели. Детский смех слышен нечасто, а поредевшая молодежь всё еще может нахулиганить на футбольном матче, но не более того. Теперь англичане хотят покоя, как раньше алкали страстей и битвы. Остались лишь воспоминания о той бурной поре.
Воспоминания же повсюду: в музеях и памятниках, во дворцах и парках, в скульптурах на площадях и в названиях самих площадей. Вот я вхожу в музей восковых фигур, где выставлены манекены всех более-менее значительных людей прошлого и современности. Адольф Гитлер здесь, как привратник, охраняет вход в подвал, где обитают Джек Потрошитель и другие знаменитые мерзавцы.
Более светлые персонажи поселились на верхних этажах. Вот Веллингтон, вот Нельсон, а вот и их страшный и непримиримый враг — Наполеон Бонапарт, «сей всадник, перед кем склонилися цари». Как ужасна была эта битва гигантов! Сколь многое в нашем мире было бы иным, если бы она закончилась по-другому. Был бы это лучший или худший мир? Трудно сказать, но в одном этот мир был бы лучше: в нём мы бы говорили по-французски, а этот язык, пожалуй, поблагозвучнее опостылевшего английского. Но наш мир говорит по-английски, потому что в свое время англичане превзошли своими энергией и доблестью французов, голландцев, испанцев, немцев и всех прочих, кто вступал с ними в схватку. А, может быть, просто фортуна была благосклоннее к англичанам?
Мое глубокомысленное созерцание великих исторических образов и размышления об их влиянии на современность были внезапно прерваны раздавшимися сзади громкими гортанными звуками. Звуки эти находились в резкой дисгармонии с насыщенной тенями прошлого атмосферой помещения. Они были слишком гортанны, слишком громки, слишком веселы. Они и стоящие передо мной восковые манекены происходили из разных миров. Тем более удивительным являлось то, что звуки эти складывались в слова, смысл которых был мне вполне понятен. Тут только я осознал, что слышу иврит — язык своего нового отечества.
Я оглянулся. Позади меня стояло семейство израильтян: упитанный моложавый Папаша и четверо Отпрысков — уменьшенных копий своего отца. Одеты туристы были в какие-то чрезмерно цветастые шорты и рубашки, вызывавшие подозрение, что они перепутали Лондон с Гавайями. На лице Папаши застыло блаженное самодовольство только что отобедавшего самца. На лицах Отпрысков это выражение тоже присутствовало, но оно перекрывалось гримасами восторженного любопытства, которое охватывает детей, впервые посетивших зоопарк. Они-то, делясь впечатлениями друг с другом, и наполняли зал этими громкими гортанными звуками.
Папаша приблизился к табличке перед Наполеоном и громко прочитал по слогам: «На-по-ле-он Бу-о-на-пар-те...». Затем задумался на пару секунд: он явно что-то слышал про этого человека, хотя обычно слово «наполеон» для него ассоциировалось со слоеным тортом (также как «цезарь» — с салатом, а «кровавая мери» — с напитком).
— А, Наполеон! — внезапно озарило его. — А ну-ка, сынки, станьте с ним рядом, я вас сфоткаю!
Сынки, восторженно гогоча, бросились к Наполеону и облепили его со всех сторон. Строя всевозможнейшие рожи и не забывая наставлять «рожки» бедному императору, они принялись позировать перед фотокамерой, которой энергично щелкал Папаша. При этом вся компания гикала, улюлюкала и выражала свой восторг всяческими другими способами. Затем они переключились на доселе робко жавшихся в сторонке Веллингтона и Нельсона и устроили им то же испытание. Наконец, вдоволь накуражившись, они удалились с веселым хохотом. Это был триумфально наглый хохот юности.
Я взглянул в восковое лицо Наполеона. Он отрешенно смотрел сквозь меня, и его взгляд абсолютно ничего не выражал. Очевидно, с ним уже не в первый раз так обращаются. И он, и его товарищи-враги — Нельсон и Веллингтон уже давно к этому привыкли и смирились со своей участью.
Sic Transit Gloria Mundi!