Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

ОТ СОСТАВ�ТЕЛЯ
Виталий Щигельский — прозаик, живет в Санкт-Петербурге. Пишет также под псевдонимом Братья Барановы. Автор книг «Бенефис двойников. Ловушка для свиньи» (в соавторстве с В.Федоровым) и «Обратное уравнение» (Санкт-Петербург). В «Обзоре» публикуется впервые.
Татьяна Кадникова — поэт, прозаик, живет в городе Заречном Пензенской области. Работает в журнале «Сура» редактором отдела прозы и заведующей в библиотеке семейного чтения. Автор книг: «Я — Незнакомка», «Когда звезды падают», «Частное пространство», «Портрет дома №12». Лауреат литературной премии «Гранатовый браслет» (2002). Лауреат Всероссийской литературной премии имени М. Ю. Лермонтова (2008). Член Союза писателей России. Мы уже знакомы с Татьяной по ее предыдущей публикации на нашей литстранице в мае этого года.
Владимир Хохлев тоже хорошо нам знаком. Он живет в Санкт-Петербурге. Прозаик, сценарист, поэт, журналист, член Союза Писателей России и Литературного фонда России, лауреат престижных литературных премий. Автор книг: «В некотором царстве», «Сказки про Царя», «Белая ночь», «Ты идешь», «Восточный горизонт», «Шифр №0», «Утренний дождь». Многократно публиковался в газетах, журналах, альманахах в России и за её рубежами.
Семён Каминский, newpoza@gmail.com



Виталий Щигельский
КАП�ТАН

Был вечер. Холодный и скользкий, озабоченный и суетливый. Как перед праздником или выходным днем. Дорого одетая публика алчно штурмовала магазин итальянской обуви. Основная гражданская масса глядела сквозь окна витрин вовнутрь, неаппетитно поглощая остывшие пирожки. Те, кого раньше называли пролетариатом, одинаково мужественно и внезапно проваливались под землю в смрадные подвальные рюмочные.
По этой-то шумной улице, раздражаясь и даже начиная злиться, шла она. Шла, без какой либо цели, но не гуляла, а шла. �, не почувствовав этой существенной разницы, отлетел от нее, как ошпаренный, гаденький «новый русский» с баками и в дамском пальто, а потом отутюженный розовощекий зайчик-миссионер, подданный недалекой Финляндии.
Так она и шла, и вышла на набережную, где было спокойней, а на причале стоял четырехугольный корабль-ресторан, который она почему-то обзывала «бот». Она прислонилась к перилам, глядя на черную и живую воду, слушая ее шепот. Девочка с женщиной спорили и ссорились в ней.
Трудно сказать, сколько в ее жизни было особей мужского пола, иные казались мужчинами поначалу, иные не казались вообще, и никто не оказывался потом. Может быть, виной здесь был стереотип из кинофильмов и книг, обобщенный в образ мореходного капитана. В рангах она не разбиралась, видимо, из-за безвкусно выполненных погон бросового сукна и непонятных полосок грязно-красного цвета. Звание, настоящее звание, должно читаться в глазах и осанке. Капитан, в ее понятии, — это Капитан и никто другой. Ладно сидящий китель, вычищенные дорогие ботинки — и никак уж ни белые носки.
«Такие все заняты, — с грустью подумала она. — �ли в плавании». Но на всякий случай оглянулась, тряхнула головкой и взгляд ее упал на сидящий на мели корабль-ресторан. Странно, очень странно, но в тот же момент из него вышел тот, кого она чаяла и не чаяла, не ждала и ждала. Капитан.
Высокий. Немного худой, даже слегка истощенный, но в безупречном черном костюме, не сказать, правда, что очень морском. Он, чуть раскачиваясь, сошел по вертлявым мосткам на берег, перегнулся через перила, будто что-то разглядывая в реке, потом выпрямился, вытер рот носовым платком и бросил его в мутную воду.
«Это он! — моментально решила она, — даже если немного пьян, — и в тот же миг, легкая печаль охватила ее, — к сожалению, он никогда не подойдет сюда».
Но она ошиблась. Капитан, похлопав себя по бокам, достал из кармана пачку сигарет, а когда, сломав несколько спичек, прикурил, то прямиком направился к ней. Он сказал, немного смущаясь, но смущаясь именно по-мужски:
— Девушка, извините, пардон, я...
— Капитан, — ее брови в радостном изумлении поднялись и стали еще больше в этом изумленном удивлении ее серо-зеленые глаза.
Он ненадолго задумался и ответил:
— Да.
Она улыбнулась, может быть слишком открыто, и он быстро добавил:
— Но я безопасен, как килька, и безвреден, как макароны по-флотски.
Она улыбнулась опять. А капитан, слегка нервозно потушив окурок о пыльный гранит, предложил:
— Я собираюсь посетить ресторан, и мне стоит пригласить туда вас.
— Может быть, — согласилась она.
Странное дело: ей не действовали на нервы популярный, плохо сыгранный и хорошо испитый кабацкий ансамбль, хитромордый официант в грязной рубашке, желтые пятна на скатерти, прохладный и не жующийся бифштекс, потерянный в сухарях. Не подействовала на нервы и быстро оприходованная бутылка, которую он почему-то поставил под стол.
� даже просьба добавить некоторую сумму под расчет. � даже его почти единственная фраза за вечер:
— Я безопасен, как «Титаник», и безвреден, как мясо на броненосце «Потемкине».
Ей приятно было ехать с ним в такси и чувствовать на себе нежное заботливое внимание сильного человека. «Пусть он молчит, не нужно пытаться подбирать слова в такие минуты», — думала она. � самой ей не хотелось расспрашивать его о морских приключениях, потому что она и так знает о нем все.
А когда они поднялись к ней домой и выключили свет, она растворилась в нем. � это было так хорошо, что она забыла, и кто она, и где. Лишь иногда, приходя в себя, она слышала гудение редких машин и шелест еще не опавших листьев. Тогда они курили, усевшись на диван, и глядели в окно на слабо освещенную фонарями улицу. Потом все пропадало опять...
Когда же они уснули, под утро, ей сквозь сон, чудился шум моря, теплого и далекого, доброго и могучего, запах водорослей и натуральных сардин. Как не хотелось просыпаться, хотелось снова прижать его к себе, и она пошарила рукой там, где он должен был лежать. Подняла голову и лишь потом открыла глаза.
Капитан неуклюже натягивал брюки, прыгая по ковру, пиджак и рубашка были уже на нем.
— Ты уходишь? — спросила она.
Что-то в ее голосе заставило его ссутулиться и нервно отвернуться.
— Я не капитан, — ответил он, пряча глаза.
— Я знаю, — кажется, она хотела вложить в эти слова другой смысл.
— Я не капитан, — растерянно повторил он, и, поняв, что она хотела сказать, добавил почти обреченно. — К сожалению, я не капитан.


Татьяна Кадникова
«КАК ХОТЕЛА МЕНЯ МАТЬ...»

— Марит и марит, — старуха выходит на крыльцо, подносит ладонь к глазам. Над горами висит синяя дымка.
— Бабуляка, пошли инжир жечь, — Катька тащит сухие листья и кидает в костер. Листья инжира, крупные, коричневые, сморщенные, горят с удушающим запахом. Глаза у Катьки огромные, и синевы в них больше чем надо, а вот зубов не хватает: на месте переднего — пустая клеточка.
— Шашель все дерево съел. Труха одна, — старуха нагибается, подбирая сухие палки. Катька волочет страшный куст — ботва то ли помидорная, то ли огуречная. Кидает с размаху в костер. �скры, взметнувшись, подпаливают начинающее чернеть небо.
В саду под вечер возятся кроты, белки, ежики. Копошатся дождевые черви, августовские звезды ждут ветерка, чтобы упасть. Воздух в Сочи фиолетово-плотный, горячий, полон электрических разрядов. Катькины глаза плачут от гари. Старуха покашливает. Дым стелется густой, коричневый, тягучий, ложится под яблоки, груши, киви. Но им нравится по вечерам: старуха сидит, нахохлившись, как ночная птица, уронив острый подбородок на грудь, Катька крутится на пеньке, белея острыми коленками.
Натахе некогда рассиживаться. Она расположилась неподалеку: кистью возит по доскам, пропитывает их составом, чтобы не горели, если пожар. Свежие доски светятся в сумерках, а там, где покрашены, мертвеют и гаснут.
— Сейчас петь будем?! — спрашивает Катька бабушку понимающе. Сладко чавкая, надкусывает инжир и прожевывает кусочек. Черный квадратик врезается в сладкую мякоть.
— Как хотела меня мать
Да за первого отдать,
А тот первый — в любви неверный.
Не отдай меня, мать!
— пошевелив губами и почмокав, голосисто затягивает старуха.
Натаха, прислушиваясь, поднимает голову. Шея ее ноет, коленки гудят: «Ну, затянули. Что старый, что малый!»
— Не отдай меня, мать, — весело поскуливает Катька. Щенячий голосок ее бьет точно в высокие ноты и обещает стать голосищем.
Душа Натахи сворачивается и вспыхивает, как лист сухого инжира. Сколько прошло, а все горит. Не отпусти тогда мать, спасибо бы сказала! В Сочи из Какчитава Натаха приехала с �горем, сразу после училища — шабашили вместе. Сочи, говорил он, город — карточная колода: молодых любит.
А сам �горек погулять — эх как! — любил, душа широкая. Привечали его бабы на всем побережье! Сколько терпела! Ничего не забывается! А как по грядкам на карачках ползала?! Коврик резиновый положит, садится и от куста к кусту переползает, огород-то огромный. Все одна! Зато зимой погреб полон. Это сейчас бы сказала: а гори оно все синим пламенем. В каких морях он нынче плавает, �горек-то?
А Катька как поет-заливается! Сразу вопрос: откуда слова знает?! Да не только слова, как будто всю историю Натахину знает. Не положено детям про родителей знать! Вот и оставь с бабушкой. Еще не то услышишь.
— Как хотела меня мать да за другого отдать…. — замолкает старуха на втором куплете.
— А что со вторым?! Не помню уж. Кать, поди у матери спроси, какой он был, второй, может, она вспомнит.
— Что! Что! — сердится издалека Натаха, — нашли у кого спросить!
Потом нехотя отвечает: «Тоже хорош был. По подружкам шлялся». Ворочает тяжеленную доску. Сегодня она калымит дома. Вечером разгрузили машину. Если ночью пойдет дождь, доски надо укрыть пленкой, иначе вся работа — коту под хвост.
— А тот, другой, ходит до подруги. Не отдай меня, мать! — обрадованные подсказкой, выводят Катька с бабушкой.
«Этак соседям все нутро вывернут. А ведь два года прожили с �горьком. Горит душа! Горит Сочи под Лысой горой. Поют цикады, и пахнет так, как будто духи пролили. � тогда так пахло. В тот год она море впервые увидела! Дура-дурой была! В шторм плавала. Уж воды соленой нахлебалась — не знала, что потом слезами выйдет! Один раз швырнуло ее об волнорез, и большущий шишак на лбу вылез. � рука до сих пор ноет, когда на весу. Вот и судьба так: то полоснет по глазам, как море, издали, то шмякнет — костей не соберешь».
— А тот третий, как во поле ветер...
Ветер точно надует дождь. Несколько крупных капель уже упало на спину. Тяжелые. Холодные. Бр-р! Ванечка-молдаванин, с которым теперь живет, тот точно, как во поле ветер. Появился в ее котухе, сразу с пультом от телевизора: спорт смотрит. Чернявенький, опилки в волосах. Откуда пришел, куда ушел — отчет не держит. У него даже запасных трусов не было. Натаха двое купила, цветных, в ромашках. Вон на веревке светятся. А ей и нравится такая цыганская любовь — и сладкая, и тоскливая. Может, у него семья в Кишиневе, не спрашивает она. � что об этом голову ломать? Сегодня он помог бы, да носит его где-то.
— А тот четвертый — ни живой, ни мертвый…
— Это как, бабуляка, ни живой, ни мертвый? — вспархивает Катькин звонкий голос посреди песни. Старуха тоже перестает шебушиться, задумывается:
— Наташ, ты, что ль, объясни Катьке!
— Это ни рыба, ни мясо, — по-кошачьи выгибает затекшую спину Натаха, крутит головой. Снимает и вновь повязывает косынку — концы над челкой, чтоб не сползала.
— Это когда все сама. Вот тетя Галя, соседка, ко мне приходит... Шоколадку купит детям, а ее хахаль вечерком заявится и сожрет. � вообще, мам, хватит на меня стрелки переводить, сама Катьке объясняй, раз она такие взрослые песни поет, а то у меня грубо получается.
— А тот пятый — пьяница проклятый.
Не отдай меня, мать!»
— поют они уже согласно, наклонив головы друг к дружке.
«Ну, это про Тольку». — Возит плоской кистью по доске Натаха. Добралась мать в своей песне и до бывшего зятя Тольки. Что-то она раньше так не пела. �ль пела, но слова какие-то другие были. А про алкашей, точно, не было. Может, она сама сочинила? Ведь баловалась когда-то, стишки писала. � сама Натаха в мать, голосистая. Когда песни на стройке поет, люди под окнами встанут и слушают. � работу свою любит. � — нате вам, пожалуйста, — аплодисменты в конце.
Толька, беспутный Натахин муж, живет через стенку, куда ж его теперь деть, раз Катьку родили. Дом поставили. На Толькиной половине вонь всегда. В холодильнике мышь повесился. Но подбирают его бабы, которые без мужиков не могут. Связался в прошлом году с циркачкой. Фигурка обалденная у ней была! � Натаха-то сама все под поясок носит (растолстеешь — на стремянку не влезешь), а эта Светланка, вообще, слов нет. Так споил ее проклятый Толька. Умерла во сне. Он и хоронить не поехал, перед дитями ее стыдно. Двоих сиротами оставил. А сейчас этот поганец-Толька флигель задумал ставить — на грядках с Натахиными огурцами — и сдавать на лето. Чтоб самому, значит, дурака валять.
«Позвать Тольку, что ль, чтобы с досками помог? Котлет ему пожарить», — задумывается Натаха и косит глаза в сторону Толькиного темного окна. — «Нет, этот за котлеты не пойдет. Ставь, скажет, бутылку».
— А тот шестый малый, недорослый...
— Эх, недорослый… — вдруг молодо хохочет старуха, взмахивает над костром темной кофтой, как будто бьет крыльями, — Наташк, помнишь, у тебя жених был в школе? Шибздик! Сережкой что ль звали?
— Ну, мам, вспомнила… В сорок пятом под Берлином… � что прицепилась-то ко мне сегодня? Поешь и пой!
Нет, ниже ростом Натахе всегда не по душе были, хотя она и сама не великан. Этот Сережка ходил к ней вроде уроки вместе учить: ботинки поставит, а размер воробьиный, как у Натахи. А может, один на свете и любил по-настоящему. Э-э-х....Хотя это сейчас так кажется, а тогда не казалось почему-то.
Когда ж эта песня до конца доберется? � чего там в конце-то? Убей, не помнит Натаха. Но, скорее всего, мало хорошего осталось, как и в жизни.
— Как хотела меня мать
Да за семого отдать.
А тот семый, красивый и веселый
Не захотел меня брать!
«Ну вот, приплыли. Кто б сомневался?» — наедине с собой ухмыляется Натаха, отставляя ведерко и аккуратно промакивая кисть светлой тряпкой. Потом медленно вытирает руки. — «Красивый-то и веселый, значит, первый, тот который неверный был. Это опять про �горька. Вот так «семый»! Так и в жизни все по кругу идет. Значит, не в этом смысл — первый, второй, а в чем-то другом, что словами не выразишь». � распрямляет Натаха высокую грудь и кричит в исступлении:
— Мам, ты еще Катьке судьбу накаркаешь! Что дитю на ночь поешь?
— Да разви я обижу ее, Катю-т? Я ее с детства высмотрела. Она самая родная мне. А из песни слов не выкинешь, — старуха обиженно шуршит в темноте. Шевелит палкой костер, взметывая искры в полнеба. Тени шарахаются по кустам, будоража сад до самых глубин. У калитки фырканье и визг: кошка охотится на крыс.
— А не надо такие песни петь, чтоб ребенку судьбу портить, — умеет Натаха вопрос ребром поставить.
— Я прошлый раз пела «Дуня перевоз держала» и «Соловей кукушечку уговаривал», — оправдывается старуха, почувствовав дочерино настроение, — ты тоже ругалась. Говорила, что неприличные. А я других песен не знаю.
«Ну, сейчас заведется старая: зачем привезла меня в Сочи, в такой земле даже картошка не растет, а уж мне, старухе, в такой земле лежать и вовсе не хочется, в Казахстан хочу, снега зимой хочу», — много лет Натаха слушает одну и ту же пластинку.
— Тогда про Марусю и солдат, давай, бабуляка, — весело пищит Катька, дуя в остывающий костер. Огромные глаза ее сверкают. Лицо перепачкано инжиром.

В тихую погоду можно услышать, как вдалеке шумит море.
До глубокой ночи Натаха шабашит по домам, а ходит на Лысую гору пешком. Ничего не боится. � в двенадцать ходит, и позже. Ночью в море можно искупаться. � никаких тебе курортников. Почти пусто на пляже. Целуются молодые. Вспыхивают синие огоньки сотовых. Не завидует Натаха чужой любви, у самой до сих пор душа горит.
Если лечь на воду, то слышно, как трещат паруса. Это море выходит из берегов. Буйки красные, похожи на упавшие воздушные шары.
В этом году они с Катькой впервые заплывали за буйки, море там чистое, и, если повезет, увидишь, как играют дельфины.


Владимир Хохлев
ПЕРЕДОЗ�РОВКА

К сорока пяти годам Митя, как и предполагал, перенес инфаркт, оклемался после него и перестал дергаться. Он дорос до старшего конструктора в «Металлопроекте», зарплата устраивала, работа нравилась. Его кульман стоял в маленьком кабинете у окна, и работать на нем было уютно.
�стория началась, когда освободилось рабочее место напротив. Техник Ксения Петровна ушла на пенсию. Митя обрадовался одиночеству, работал спокойно, в обед пил чай с бутербродами и часто, как ответственный работник, брал чертежи домой — доделать вечером. Дома у него тоже был кульман — самодельный, он любил работать долго и очень часто ложился спать за полночь. В его комнате стоял маленький диван, и Митя засыпал на нем, не беспокоя среди ночи свою супругу Марину �вановну. Обязанности мужа он исполнял один раз в неделю, в пятницу. Его жена была готова принимать его и почаще, но как-то привыкла и устоявшийся порядок не меняла.
Крепкий домашний быт, авторитет на работе, имидж серьезного, ответственного человека нравились Мите и давали удовлетворение жизнью.
Однажды Митин начальник вызвал его в свой кабинет и представил нового техника Юлю. Митя поздоровался, представился и повел Юлю к себе. Он показал ей рабочее место, рассказал о распорядке дня и объяснил, что нужно делать. В обеденный перерыв, доедая бутерброд, он отметил про себя, что Юля очень красива.
Юля действительно была красивой, стройной и свежей. Она совсем недавно стала техником и еще мало что понимала в этой работе. Зато она любила музыку, кино, любила ходить на свидания и нравиться мужчинам. Ее длинные ресницы обрамляли огромные красивые глаза, каштановые волосы лежали в стильной, модной прическе, а влажные губы были всегда приоткрыты. Как для поцелуя. Несмотря на эти скрытые желания, придя работать в «Металлопроект», такой солидный проектный институт, Юля решила стать хорошим техником и поэтому с первого дня настроилась в рабочее время на работу. Она спрашивала Митю обо всем, выясняла все тонкости дела. � дело пошло!
Митя, вообще, к женскому полу относился хорошо, по молодости любил пофлиртовать, но сейчас не увлекался этим и следил за своим здоровьем. Особенно за артериальным давлением.
Юля, привыкшая к мужскому вниманию и умеющая себя красиво и таинственно подать, без всякой задней мысли одаривала собой и Митю, отработанно распахивала ресницы, шутила и улыбалась. Митя увлеченно передавал ей свой опыт и отношение к работе. Ведь чертежи, которые он выпускал, были для него не просто чертежами. Уголки, сварные швы, косынки, сечения металла одушевлялись Митей в листе и жили своей металлической жизнью. Особое значение имели разрезы, в них он раскрывал смысл и задачу конструкции. По сути. В разрезах внешнее наполнялось внутренним, и только Митя, как ему казалось, понимал это. Перед работой он всегда остренько оттачивал карандаши, чистил резинку, аккуратно «кнопил» к кульману новый лист. Юлю это смешило. � нравилось. Она тянулась к Мите как к профессионалу высокого, высочайшего класса.
Через неделю совместной работы Мите захотелось поговорить с Юлей не только о металле. Съев свои бутерброды за половину отведенного на эти цели обеденного времени, он вышел на жаркую летнюю улицу, дошел до угла, к киоску мороженого, и купил эскимо. Вручая его Юле, он сказал коротко и просто:
— Это вам!
— Мне? — удивилась Юля. — Это единственное, чего мне хотелось сейчас, в этой жаре! Как вы догадались?
Митя смущенно потупился и ничего не ответил. Юля игриво заявила:
— За это я должна вас расцеловать.
Митя смутился еще более.
— Ну что вы? — он смотрел на Юлю и радовался. В душе. Не расцеловав наставника, Юля откусила немножко.
— А вы не хотите мороженого?
— Хочу, но после вас, оставьте мне немного, — Митя сел за свой кульман.
— Я съем весь шоколад, если хотите, кусайте сейчас. — Юля протянула ему эскимо. Митя выглянул из-за кульмана, смело, как в молодости, встал, подошел к девушке и откусил прямо из ее рук.
— Спасибо!
— Это вам спасибо! — Юля окатила его веселым смехом и любовью.
Митя вернулся на свое место встревоженным. «Какая милая девочка и как ко мне неравнодушна», — подумал он и думал об этом до конца недели. На работе и дома. В пятницу, в конце рабочего дня он, сам не понимая, как это произошло, подобрался к Юле сзади и коротко поцеловал в щеку и шею. Юля женственно охнула.
— Вы же меня всю искололи.
— Простите, я не хотел. — Митя грустно распрощался с девушкой на выходные.
«Вы меня всю искололи, — повторял он про себя, пока ехал домой. — Так могла сказать только настоящая женщина». Митя тер щетинистую щеку и улыбался. На выходных, предвкушая продолжение отношений с Юлей, он был небывало ласков с женой. Субботним утром принес ей кофе в постель, долго сидел, прижавшись к ее боку у телевизора, и, нарушая традицию, пришел к ней еще раз в ночь с субботы на воскресенье. Наутро Марина �вановна поднялась выше этажом, к закадычной подруге Тамаре и рассказала ей о последних событиях во всех подробностях:
— Митьку не узнать! Такой ласковый. На себя не похож!
Опытная Тамара сразу догадалась о причине такой метаморфозы, но, чтоб не огорчить соседку, не имея подтверждений догадкам, от комментариев воздержалась.
В понедельник, придя на работу, Митя галантно, по-старинному раскланялся перед Юлей. Та ответила ему дружелюбным взмахом крыльев — ресниц. Митя переполнился счастьем и дальше все рабочее время украдкой наблюдал за девушкой, ерзал на своем стуле, носовым платком собирал пот с широкого лба.
В течение недели Митя ходил к жене каждую ночь. Он жал ее что есть сил и засыпал полностью измотанным. Марина �вановна улетала на небеса и плыла там, как облако в потоках ласкового ветра. На работе в пятницу Митя совсем потерял покой, он буквально ел глазами предмет своего увлечения, работа не шла, он беспрерывно потел и суетился. Юля же, как будто ничего не замечая, отвечала на его знаки внимания просто и естественно. �ногда она смущалась, и на ее щеках выступал легкий, нежный румянец, иногда провоцировала Митю сама. Она даже почему-то не пошла на обед.
— Нельзя все время сидеть на стуле. Мы будем делать производственную гимнастику, — Юля устроилась посредине кабинета и начала выполнять упражнения. Движения ее были красивы и женственны.
— Повторяйте за мной, — поманила она Митю. Тот подчинился, встал рядом и повторял, пока не запыхался. Затем присел, любуясь девушкой. При движении рук вверх, ее воздушное платьице легко вздымалось, обнажая красивые, как будто скульптором вылепленные, загорелые колени. Юля тянулась к потолку, Митя — к ее коленям. Когда же Юля в конце занятия запрыгала, меняя положение ног: вместе-врозь, вместе-врозь, Митя не выдержал. Он подошел и, глядя прямо в глаза, прерывисто произнес:
— Я хочу быть с вами!
— Как это? — ресницы девушки запорхали, как крылья бабочки — быстро и часто.
— Поедемте со мной.
— Куда?
— Мы купим шампанского и будем любить друг друга!
— Я вас и здесь люблю! Вы такой добрый, и так много мне помогаете!
— Я не об этом! Хотя... — Митя окинул комнату взглядом, который остановился на маленькой кожаной кушетке в углу, у чайной тумбочки, — Можно и здесь. Вы удивительно правы. Сколько там времени у нас осталось от обеда?
Не дождавшись ответа, он схватил какой-то пакет и уже в дверях крикнул:
— Ждите! Если задержусь, прикройте меня.

Митя вернулся с шампанским, шоколадом, фруктами, печеньем и конфетами. Он быстро запер дверь кабинета на ключ и «закнопил» стеклянное окошко в коридор куском ватмана. Затем расставил на тумбочке принесенное и слегка выдвинул кушетку.
— Присаживайтесь здесь, пожалуйста!
— Зачем это? — присев, спросила Юля.
— Сейчас вы все узнаете! — За неимением бокалов Митя наполнил шампанским чайные чашки и произнес тост. — За нас!
Он присел рядом с девушкой на пол и, приподняв край платья, нежно поцеловал ее бедро выше колена. Он шел дальше и выше, все распаляясь и распаляясь. � когда он почти добился своего...
Митино лицо побагровело, затем посинело, губы стали фиолетовыми, он скатился на паркет, задыхаясь и хватая воздух широко раскрытым ртом. Юля, наспех оправив платье, судорожно задвинула кушетку, убрала лишнее с тумбочки, сорвала ватман с окошка и позвала на помощь. Сбежались сотрудники, приехала скорая. Мите сделали укол, было диагностировано предынфарктное состояние, и его на носилках, укрыв до подбородка белой простыней, увезли в стационар. По дороге случился второй инфаркт.
Полтора месяца Митя провалялся на кардиологии, снова оклемался и снова вернулся на работу. Техника Юли в его подразделении уже не было.
� хорошо.
Митя знал, что третьего инфаркта он не перенесет.