Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

ОТ СОСТАВ�ТЕЛЯ

�мена авторов этой страницы уже знакомы вам, уважаемый читатель, по предыдущим публикациям в нашем еженедельнике. Это Михаил Блехман (Монреаль, Канада), прозаик, лингвист, филолог, переводчик и редактор интернет-журнала «Порт-Фолио», и �горь Маранин (Новосибирск, Россия), поэт, прозаик, главный редактор журнала «Обложка». �з обширного творчества наших гостей я подобрал две вещи, по-разному, конечно, написанные, но схожие в том, что в них
замечательно рассказывается о судьбах родных и близких авторам людей, об истории их семей в непростые времена из недалекого прошлого нашей далекой, но никогда не прошлой родины.
Мне показалось, что эти истории будут близки и вам.
Семен КАМ�НСК�Й,
newproza@gmail.com
________________________


Михаил БЛЕХМАН

ЧЁРНОЕ, СЕРОЕ, БЕЛОЕ,
Короткий рассказ — фрагменты большой повести

Мама. Помню!
Мы тогда жили в Козельщине. Козельщина для меня — это как Касриловка для Шолом-Алейхема, только Козельщина, в отличие от Касриловки, есть на самом деле, и она не еврейское местечко, а украинское село. Ну, и я, понятное дело, не Шолом-Алейхем.
Мы в Козельщине были, наверно, единственными евреями. Маму из Харькова в Козельщину отправили по распределению работать адвокатом, а отца — врачом. А я был с няней.
Маму очень уважали. �ногда её возили на бричке. Она была заместителем главного адвоката всей Козельщины, и однажды взяла меня с собой в суд в Полтаву. А ведь ей было всего лишь 25 лет.
В Козельщине можно было целыми днями играть в Чапаева, только для этого нужно было надеть пальто, как бурку. � можно было прятаться в малиновом кусте. Когда тебе три или четыре года, малины хочется сильнее, чем когда тебе пятьдесят, хотя и в пятьдесят её тоже хочется, особенно если к ней пристрастился, когда тебе было три или четыре года.
Однажды я просидел в малиновом кусте с утра до вечера и не откликался на нянин зов. А когда мама вернулась домой с работы и я вылез из куста, у меня от малины высыпала сыпь по всему животу. Говорят, если чего-нибудь переесться, то потом этого никогда больше не захочется. Наверно, имеют в виду не малину. Сколько я ни объедался малиной, так до сих пор не переелся.

Мама. Не помню. Ах, да, конечно! Помню!
Мама и здесь, в Козельщине, и потом в Харькове, была большой модницей. Помню эту её игривую шляпку и платье — оно называлось панбархатное. Сейчас таких названий нет, и платьев тоже.
Хорошо хоть малина осталась.

Отец. Помню!
Отец был главным врачом всей Козельщины, хотя ему было всего лишь 28 лет. У него был свой кабинет в козельщинской поликлинике. Как и маму, отца знала и уважала вся Козельщина, потому что мама защищала, а отец лечил. Как же было их не знать и не уважать?
Отец любил красиво одеться. Тогда в моде были такие брюки — клёш. Чем шире клёш, тем, как бы сейчас сказали, круче. Раньше, правда, так не говорили.
Помню! На Первое мая отец купил мне шарик, надул и завязал. Не помню, какого цвета. Наверно, красный. На отце были эти брюки клёш, а у меня на голове — почему-то такая косынка, а в руке шарик. Мы шли, наверно, по центральной улице Козельщины, после первомайской демонстрации. Сейчас уже нет первомайских демонстраций, зато все шарики — цветные.
Козельщина была Украиной в миниатюре. Там говорили по-украински, только не на суржике, а красиво. Очень красиво, иногда даже лучше, чем просто правильно. К родителям по-украински обращались на «вы», а по-русски — на «ты». � фамилии у людей были настоящие украинские. А украинская фамилия — это как сахарный кавун. Украинское село пахнет цветами, чистым домом, сахарным кавуном и украинскими фамилиями. Например, один из наших соседей был Обидион, а другой — Архиеволокоточирепопеньковский.
Потом мне как-то приятель говорил, что знал человека по фамилии Череззаборвысоконогопереносяйло. Не «ногу», а «ного».

Родители. Помню!
Мама, хотя и была ещё очень молодой, уже знала, что народу всегда хочется отблагодарить доктора. Тем более такого замечательного доктора, который каждого пациента и выслушает сколько надо, и вылечит. Не было ни одного случая, чтобы отец не вылечил. Конечно, отблагодарить было святое дело. Как не отблагодарить? Мама поэтому всегда говорила отцу, чтобы он не брал подарков. Во-первых, это ни к чему, а во-вторых, ни к чему хорошему не приведёт.
Отец и так не брал, и не взял бы ни за что, а они всё равно несли.
Однажды старенькая бабулька, которую отец перед этим вылечил, принесла ему в кабинет оклунок. Как всегда на Украине — в белоснежном платке, аккуратно завязанный. Положила на стол, развязала.
— Угощайтесь, — говорит, — дохтур.
Отец был человеком африканского темперамента. Пришлось старой взяткодательнице уносить не очень уже послушные ноги. А вдогонку ей летели жареная курица и верхнее «ля» дохтура — мой отец очень здорово пел и умел брать любую октаву, например, в неаполитанских песнях.
— Ещё что-нибудь заболит, — громогласно сообщил отец бабульке, — приходи, вылечу. Только с пустыми руками приходи. А курицу свою — правнучке отдай.
Все фельдшеры и сестрички спрятались по кабинетам: курица летела со свистом фугаса. В козельщинской поликлинике коррупции не было места.
Отец рассказал это маме за обедом. Я с пониманием слушал, заедая горячий борщ холодной котлетой. Это очень вкусно, кто пробовал.
Почему-то сейчас вспомнил: во взрослые, но ещё не умные годы, когда о чём-то спорил с отцом, он иногда говорил: был такой маленький, сидел себе на горшочке. А теперь вырос — имеешь собственное мнение. � улыбался. Я тоже улыбался. Представлял себя на горшочке — это было смешно. В отличие от собственного мнения.

Бабушка. Помню!
Это мамина мама. Она была инженером-строителем, причём очень хорошим, если не самым лучшим. Например, бабушка построила в Армении, на озере Севан, самую большую в мире электростанцию. То есть, конечно, не сама построила, а целый институт, а она в нём была главным инженером проекта.
Бабушка возила меня по разным замечательным местам: в Крым, в Ленинград, в Прибалтику. Она говорила:
— Когда меня не будет, ты будешь вспоминать: была у меня бабушка, и она меня везде возила.
Вот я и вспоминаю. А тогда мне это казалось какой-то далёкой метафорой. Я не понимал, что значит — «когда меня не будет»? Теперь понимаю.
Бабушка была очень сильным, волевым человеком, даже немного властным. Моего отца — своего зятя — она поначалу не воспринимала, и даже иногда не замечала его. Считала, что единственная дочка — моя мама — заслужила лучшей партии. Это, наверно, потому, что мой отец происходил из не очень выдающейся семьи. Но когда отец стал уважаемым человеком, бабушка его тоже зауважала.
Вообще-то я не помню никого, кто бы не уважал моих родителей.

Бабушка, мама.
Когда мы вернулись из Козельщины в Харьков, я пошёл в детский садик. То мама, то бабушка укладывали меня по вечерам спать и пели мне песенку, чтобы я уснул. Каждый раз я себе говорил: вот возьму и не усну! � всё равно засыпал. Песенка была каждый раз такая, что попробуй не усни...
�нтересно, если бы мне сейчас спели такую песенку, я бы уснул? Думаю, уснул бы. Как не уснуть?

Родители. Бабушка. Дедушка.
Были мы как-то с родителями в гостях у бабушки и дедушки. �стория случилась незабываемая. Помню: мама стоит у окна, все остальные — отец, дед, бабушка, я — кто сидит, кто стоит. Мама принялась рассказывать о своей работе — она теперь работала юрисконсультом на заводе.
— У нас, — начала мама, — работает хороший парень, Саша, альпинист...
Тут бабушка нахмурилась и задумалась. Мама, зная бабушкин непредсказуемый характер и готовясь к неожиданностям, спрашивает:
— Мама, что случилось?
Бабушка поджимает губы и пожимает плечами:
— Ничего не случилось.
— Нет, ну я же вижу — ты чем-то недовольна, — говорит мама. — Что случилось?
Бабушка опять пожимает плечами:
— Ничего не случилось. Просто фамилия странная. — � снова поджимает губы.
Последовала непродолжительная пауза, и тут у мамы началась реакция —истерический хохот. Такой хохот мне достался от мамы по наследству. Помню, однажды по телевизору показывали Райкина, и я упал с кресла на пол. Так хохотал — думал, не встану. � у мамы начался такой же приступ. Но что ужасно — мама вдохнула, а выдохнуть не может. Жутко покраснела, слёзы на глаза навернулись, внутри хохочет, а наружу это никак не выходит. Кошмар. Застыла на месте, лицо красное, слёзы текут, хохот душит. Ни рассмеяться, ни с места сдвинуться не удаётся.
Мы перепугались насмерть. Отец из-за стола выскочил, подбежал к маме, хлопает её по спине. Что делать — непонятно: то ли скорую вызывать, то ли воды давать. Но как дашь воды, если у мамы рот не может ни открыться как следует, ни закрыться. � просмеяться она никак не может.
Наконец-то получилось у неё расхохотаться, и мы все тоже вздохнули с облегчением. Так смеяться — никакой пользы для здоровья, один вред. А бабушка, снова поджав губы, тихо говорит:
— Не вижу ничего смешного.
Тут уж мы все грохнули и покатились со смеху.

Дедушка.
Мой дед был одним из лучших людей на свете во всей моей жизни. Главным и единственным его грехом было то, что он курил. Запрещали ему курить все, но в основном — бабушка. Деду приходилось курить тайком, прятать папиросу в рукав, не подавать виду. Дед курил папиросы — тогда хороших сигарет не было. А может, он и не стал бы курить сигареты, даже очень хорошие, я не знаю...
Мы с дедом каждое воскресенье утром ходили на марочный базар и покупали мне несколько марок. В основном — колоний, с портретом короля или королевы. Первые три марки, с королевой, мне подарила мама, и с тех пор я собираю марки и люблю, чтобы на них были королева или хотя бы король. Без королевы или, по крайней мере, короля марка не марка, а так — знак почтовой оплаты.
А после марочного базара мы возвращались к бабушке, она кормила нас обедом, и я уходил играть в футбол или кататься на лыжах с маленькой горки.
С бабушкой и дедом мы часто ездили в Крым. Моё детство прошло в Крыму — в Феодосии, Евпатории, Алуште. Там меня бабушка и научила плавать, а дед плавать не умел, только стоял по колено в воде и следил, чтобы я не утонул. Когда мы шли на пляж, у меня на голове была такая войлочная белая шляпа. Она мне очень нравилась, хотя в ней было жарковато.
Однажды, когда мы поехали с дедушкой в Феодосию, с нами приключилась интересная, но холодящая душу история.
Снимали мы комнату на двоих: я спал на одной кровати, а дед на другой. Комната была удобная, с белыми стенами. Только стены эти были такие тонкие, что всё было слышно. Жилось нам замечательно. Море — совсем рядом. Днём отдыхали, потом опять шли на море. Уставали за день сильно — я от купания, а дед — от наблюдения, чтобы со мной ничего не случилось. Потому и не случилось, я думаю, что дед очень внимательно наблюдал.
По вечерам разговаривали во дворе с хозяйкой и соседями, спать ложились, когда уже совсем стемнеет. На Украине ночи тёмные, даже чёрные. � звёзд столько, что некоторым не хватает на небе места, и они падают. А тишина — как будто пели украинскую песню и вдруг замолчали, и песня повисла в небе, и теперь только кузнечики стрекочут.
Дед жутко храпел. Ложился всегда на спину, а на спине всегда храпится сильнее, чем на боку. Вообще-то на боку тоже храпят, но на спине сильнее. Такого храпа я больше никогда не слышал, хотя храпят многие. Дед храпит, храпит, а потом вдруг — как рявкнет, — и снова храпит. Ночью в комнате — ужас как страшно. Утром, бывало, скажешь:
— Дедушка, ты сильно храпел.
А дед искренне удивляется:
— Я храпел? Я никогда не храплю!
Человек никогда не замечает, что храпит, и убедить его в том, что он храпел, невозможно. � разбудить деда было тоже невозможно. Когда дед спал, то, как говорится, хоть из пушек стреляй.
Поэтому я старался уснуть первым, чтобы не слышать, как дед начнёт храпеть. Когда спишь, храпения уже не слышишь. А вот если не успеешь первым уснуть, то потом от храпа не уснёшь.
� вот однажды мне не удалось опередить деда. Он вообще-то засыпал, как и я, моментально, и на этот раз успел меня опередить. Ну, то есть не успел, а как-то взял вдруг и уснул раньше меня. А уснув, принялся храпеть. Храпит, храпит и рявкнет. Храпит, храпит и рявкнет.
Мне ужасно хотелось спать. В комнате было темно и, если не уснуть, — грустно. А как уснёшь при таком храпе? Я проворочался в постели несколько часов. � посвистывал, и покашливал, и пальцами щёлкал — всё, чтобы деда разбудить. Не получается, хоть плачь. Не мог же я встать, подойти к деду и сказать ему на ухо: «Дедушка, не храпи, пожалуйста». Потому что я боялся, что дед испугается и вскочит.
� тогда я решил залезть к деду под кровать и попробовать разбудить его оттуда. Тихонько залез. Лежу и смотрю — кровать провисла: дед был лёгкий, но всё-таки кровать провисала, ясное дело. Стал я потихоньку толкать деда снизу. Не слышит. Я и кашлял, и свистел, и снова толкал. Бесполезно, не слышит. � храпит — сильнее прежнего.
Под кроватью темно, холодно, одиноко. Набравшись храбрости, я высунул руку из-под кровати и потянул деда за что-то — то ли за руку, то ли за нос. Наверно, всё-таки за нос. Дед в ужасе как вскочит, как закричит:
— Мишенька, ты где?!!
А я от страха молчу. Дед — к выключателю, включил свет, бросился к моей кровати, — а меня-то там нет. В комнате — яркий свет, дед бегает по комнате, ищет меня и не находит. Я забился под кровать у самой стенки, и так мне страшно, что и слова не могу выговорить. Наконец набрался храбрости и отзываюсь:
— Я здесь!
Дед не понял.
— Где ты?!! — кричит.
Тогда я вылез из-под кровати. Дед в ужасе:
— Что с тобой случилось?! Почему ты под кроватью?!
Я весь трясусь от холода:
— Ты, — говорю, — храпел, я тебя хотел разбудить...
Дед уже не знал, чему больше удивляться: то ли тому, что я оказался под кроватью, то ли тому, что он якобы храпел. С трудом после этого уснули, но зато до утра не просыпались.
А соседи утром были очень рады узнать, что к нам, оказывается, никто не залез через окно, и никакого погрома не было. Просто ребёнок оказался под кроватью — мало ли что в жизни случается.

* * *
Я помню все фотографии в этом альбоме. Они чёрно-белые и серо-белые, некоторые с жёлтыми пятнами. Но всё равно они очень красивые. Я смотрю на них — и вспоминаю.

� о том, как мои родители, которые были жуткими футбольными болельщиками, меня приучили к футболу, и однажды на игре нашего «Авангарда» с московским «Спартаком», когда Николай Королёв ударил мимо ворот, мама взвизгнула, подпрыгнула и хлопнула из всех сил по колену — только не своему, а соседа по трибуне. Но он ничего не сказал. Как я теперь понимаю, получить по колену от такой красивой женщины — это даже приятно.
� о том, как отец изобретал всевозможные приспособления, чтобы лечить мне руки после болезни. Потом врачи говорили, что непонятно, как я после этой болезни выжил. А мне вполне понятно, как: благодаря им и моим родителям.
� о том, как девочка тонула недалеко от берега, и я хотел её спасти, и сам чуть было не утонул, и бабушка спасла нас обоих. � как мы с бабушкой играли на пляже в футбол — она мне била по воротам, а я отбивал. � как она однажды заплыла вместе с нашей квартирной хозяйкой на несколько километров от берега, а мы с дедом махали им руками и кричали.
� о том, как отец, почти перед самой своей смертью, сказал мне:
— Очень мне стыдно, что когда ты был маленький, я тебя однажды отшлёпал.
А я ему ответил, что ничего такого не было, потому что он меня никогда не шлёпал. Я и сейчас так думаю, совершенно в этом уверен. Он просто что-то напутал. Жаль, я не успел его переубедить...

В этом альбоме ещё много пустых страниц. Мои дети поставят сюда новые фотографии. А потом — их дети, и дети их детей. � так мы всю жизнь будем вместе.
То есть не только жизнь, а... Я пока не знаю, что это. Но будем вместе — там и в альбоме.
Монреаль,
Октябрь, 2005 г.




�горь МАРАН�Н

РќРђ Р РЈРљРђРҐ

Есть такая притча.
В самые тяжелые минуты жизни Бог всегда несет нас на руках.
Но эта история вовсе не о Боге. Она о моей бабушке. Хотя… В общем, решайте сами.

Моя бабушка родилась 1 января по старому стилю и ей дали длинное-предлинное имя – Апполинария. Уже взрослой она переделала его в простое и понятное Полина. Почти всю свою жизнь она была инвалидом — в детстве ее подняла на рога корова, бросила на землю и нога переломилась пополам. До города было далеко, крестьяне жили небогато, в семье, кроме бабушки было еще двадцать детей… Да-да, двадцать братьев и сестер! Не все из них выжили, но прокормить такую ораву… Так и срослась нога — вывихнутой и подогнутой. Не знаю когда и каким образом, но затем под нее вырезали деревянный протез, и под длинным платьем искривленной ноги было почти не видно. Сначала с костылем, затем с палочкой, так и проходила она почти целый век — не дожила до ста лет всего два года и один месяц.

Времена были трудные. Когда Полине исполнилось десять — началась Первая мировая война. В тринадцать грянула Октябрьская революция. Белые сменяли красных, красные белых, а между ними в деревне хозяйничали банды анархистов, идейных и безыдейных атаманов и прочей сволочи. Гражданская война, НЭП, переезд с Украины на Кубань. Она выросла красивой девушкой, на нее заглядывались молодые люди, но нога… Вступила в комсомол, затем в партию. Несмотря на свою инвалидность и четыре класса образования всю жизнь работала. Бедность… Она привыкла жить небогато. Не в деньгах — счастье. Вот личной жизни, той не было.
В канун какого-то революционного юбилея в управлении организации, где она работала, давали бал. На танцы Полина не ходила — какие тут танцы с ее ногой? Но перед балом в честь праздника передовикам вручали грамоты и подарки, должны были вручить и ей. Отказаться было нельзя. Уже тогда она прекрасно шила, и к празднику сшила себе красивое длинное платье. До пола. �зуродованной ноги и протеза было совсем не видно, пройти без костыля до сцены она вполне могла, и Полина решилась.
На сцене стоял стол под красным кумачом, за ним собрался президиум, в зале установили столики для гостей, а в углу настраивал свои инструменты духовой оркестр. Народу было много, и всё большей частью незнакомые — из других организаций. Приглашенные стояли вдоль дорожки и между столиков, плотной толпой, а по этой самой дорожке проходили под аплодисменты те, кого вызывали для награждения. Выкрикнули имя Полины, она поставила у стены свой костыль и, прихрамывая, двинулась к сцене. Она волновалась. Она впервые была на таком торжественном мероприятии, все глаза были устремлены на нее — молодую, красивую девушку в длинном светлом платье. Она прошла почти половину пути, когда непослушный протез запутался в ковровой дорожке, и Полина рухнула на пол. Раздался громкий смех. Люди смеялись… Женщины, мужчины, молодые парни, которые только что заглядывались на нее…. Кто-то громко отпустил шуточку, толпа засмеялась еще громче. Люди ждали, что она встанет и пойдет дальше, а она не могла встать. Полина лежала на красной ковровой дорожке посреди смеющейся толпы и плакала. Ну почему жизнь бывает так несправедлива? Она всего лишь хотела почувствовать себя нормальным человеком. Всего чуть-чуть. Даже не вечер, несколько минут пути до сцены и обратно...
Какой-то человек — там за краем толпы — попытался протиснуться к ней, но ему не дали — всем было интересно, что же произойдет дальше. Человек вскочил на стол, перепрыгнул на другой, спрыгнул на пол, растолкал стоящих впереди, подскочил к Полине и поднял ее на руки. Поднял и понес на сцену. А потом так и стоял там, держа на руках, пока ей вручали грамоту и подарок. � эти же люди, которые только что смеялись, устроили овацию. Они хлопали в ладони, не жалея рук.
— Поставьте меня, пожалуйста, — попросила Полина незнакомца.
Он бережно опустил ее на пол. А затем провел обратно со сцены. Больше они не расставались. Это был мой дедушка.
Через некоторое время он отвез ее в город, в больницу. Знакомый врач осмотрел согнутую ногу и сказал, что можно попробовать обойтись без протеза. Но это очень рискованно, а главное очень-очень больно. Нужно еще раз сломать ногу и срастить ее заново. Так и сделали. Нога у Полины срослась заново, теперь она стала прямой, хотя, конечно, никогда не сгибалась. Зато можно было обойтись без протеза и ходить с палочкой.

В середине тридцатых, когда по стране шли обыски и аресты, у Полины заболела дочь. Еще не моя мама, ее старшая сестра. Ребенка срочно нужно было вести в город, в больницу, но в комитете партии сказали — нельзя. � так выздоровеет, а работать некому. Полина закатила скандал, ей ответили: уедешь — исключим из партии. Серьезное дело. Суровое наказание. В те времена сажали за гораздо меньшие проступки, а то и вовсе безо всякой вины. Но все же, она поехала. Для нормального человека ребенок важнее, чем любая партия. В деревне собрали партком и Полину исключили из партии.
Она провела в городе не то несколько недель, не то месяц, а когда вернулась, не застала никого. Вся партийная ячейка — строго по списку членов партии — была репрессирована.
Полина верила в коммунизм. Она раз за разом подавала заявление о восстановлении в партии. Последнее было подано за несколько месяцев до войны. А затем пришли немцы, захватили архивы и тоже строго по списку арестовали и расстреляли всех коммунистов и кандидатов в партию. Тех, конечно, кто остался в оккупации. В заявлении бабушки стояло ее исконное имя — Апполинария и девичья фамилия — Перепелица. Те самые, под которыми она когда-то в эту партию вступала. Но теперь ее звали Полина, и фамилия у нее была по мужу — Карасева. Немцы не искали Полину Карасеву. После войны она больше ни разу не пыталась восстановиться в компартии. Вместо этого она ходила в церковь.

Есть такая притча.
В самые тяжелые минуты жизни Бог всегда несет нас на руках.
Впрочем, я рассказал вам не о Боге, а о своей бабушке. Хотя…