Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

ОТ СОСТАВ�ТЕЛЯ:
Сергей Кузичкин — автор восьми книг прозы и публикаций в коллективных сборниках издательств «Детская литература» и «Литературная Россия», в альманахах и журналах России. Лауреат многих литературных конкурсов. Член Союза писателей России. Редактор альманаха «Новый Енисейский литератор» (Красноярск). С двумя другими авторами этой страницы — Татьяной Кадниковой (Пензенская область) и Михаилом Грязновым (Санкт-Петербург) — мы уже знакомы по их предыдущим публикациям в нашем еженедельнике.
Семён КАМ�НСК�Й,
newproza@gmail.com
____________________



Сергей Кузичкин
В ДЕНЬ ТВОЕГО РОЖДЕН�Я

Десятого августа день твоего рождения. В этот год тебе исполнилось бы тридцать, но вот уже семь с половиной лет тебя нет с нами. Я давно не был на кладбище и в этот год, оказавшись по стечению обстоятельств в родном городе, не мог не задержаться на денёк-другой, и не сходить на могилку в день твоего рождения. Со мной засобирался сын — девятилетний, аккуратный мальчик, все эти годы воспитывающийся у бабушек и здорово соскучившийся по редко наведывающемуся к родительскому гнезду отцу. Тебя он не помнит совсем, меня знает плохо — бывало не видел по полтора-два года, но узнает сразу и по моему приезду не отходит от меня то и дело повторяя: «Папа, папа». Мамой он зовет одну из бабушек — мою мать.
— Папа, а можно я сам для молодой мамы цветы выберу? — спрашивает он меня, когда мы приходим на цветочный рынок, и, получив согласие, деловито спрашивает цветочниц:
— Белые розы есть?
Белых роз нет, и мы покупаем красные.
— Ты бывал уже на кладбище, Саша?— задаю я вопрос сыну.
— Был. С мамой один раз и один раз с бабой Шурой,— утвердительно кивает он.— Мы сажали цветы на могилке молодой мамы, а я нарисовал маму в красном платье, и папу-моряка и положил под камушек, но портрет папы унёс ветер, а маму размыло дождём.
«О Господи!— задумываюсь я.— Меня действительно носит, словно ветром по свету, а тебя омывает дождём, забрасывает снегом, мимо тебя бегут весёлые журчащие ручьи и расцветают цветы на могилке...»
— Когда ты, папа, был моряком, то, проезжая мимо нашего города, увидел на вокзале молодую маму и влюбился в неё, — продолжает говорить сын, и я с интересом слушаю его.
Я никогда не служил на флоте и не ходил на катерах и баржах, но тебя я действительно встретил на вокзале. Ты поджидала поезд, на котором должен был приехать твой приятель, а я со своим приятелем пытался достучаться в двери закрытого ресторана.
Своего приятеля ты не дождалась, а я не достучался в ресторан и потерял своего товарища, но зато мы познакомились. Правда, вначале ты была не в восторге от нашей встречи и мое настойчивое желание познакомиться, приняла настороженно. Даже попыталась убежать. Я же, преследуя тебя, споткнулся в темноте обо что-то лежащее на асфальтовой дорожке, упал и разодрал гачу брюк. Это тебя здорово рассмешило. Так мы познакомились.
— Потом, папа, ты уплыл в море, а мама тебя ждала...
Мне никогда наяву не приходилось видеть море, всё больше путешествовал по большим городам, тайге, да степным просторам, но я помню, как мы с тобой собирались к морю, однако этой поездке не суждено было осуществиться...
А фантазия у сына все разыгрывается...
— Корабль, на котором ты плыл, попал в бурю, и его разбило о скалы, а тебя выбросило на остров. Когда буря затихла, ты, папа, построил себе лодку, вместо паруса натянул тельняшку и поплыл обратно, а когда доплыл до берега, мама встречала тебя с цветами.
— А что было потом?
— А потом мама вышла за тебя замуж.

... На кладбище тихо и малолюдно. За годы моего отсутствия в родном городе, последняя обитель для бренных людских тел, заметно расширилась. То и дело на крестах, памятниках, тумбах я встречаю фотографии знакомых мне ранее людей. Вот одноклассник Володька Рубахин. Боже! Похоронен два года назад! А вот фронтовик дядя Степан. Всю жизнь он работал вахтером на заводе, любил выпить, и с каждой получки угощал ребятишек дорогими конфетами. А это кто? Неужели первая красавица нашего двора Любка—морковка?! На фото её и не узнать. Все мальчишки-подростки нашего двора в свое время были влюблены в тебя — весёлую и ветреную. Царство тебе Небесное. Спи спокойно. Никто теперь не потревожит тебя...
Вот и твоя могилка. Позолоченная оградка видна издалека. Заходим. Ты внимательно смотришь на нас с фотографии — на возмужавшего мужа и подросшего сына. В первый раз мы вместе пришли к тебе. Ах, Лена, Лена, ты мелькнула в этой жизни вспыхнувшей яркой, но быстро сгоревшей звездой...
Сын аккуратно кладёт к памятнику цветы и внимательно рассматривает фотографию.
— Папа, а мама смеётся?— спрашивает он меня.— Баба Шура говорит, что да, а тетя Лариса, что нет, не смеётся...
— Улыбается,— говорю я.
— � я тете Ларисе сказал, что улыбается. Разве мама не будет улыбаться мне?
... По пути домой сын рассказывает о том, как он ездил с дедом на рыбалку и поймал огро-о-ом-ную, как он говорит, рыбину.
— Как акула. Во какая! — сын разводит руки, как заправский рыбак. Я улыбаюсь и ничего не говорю.
«Боже! Куда еду? Зачем? Куда и кто или что тянет меня снова в дорогу? Подальше от родительского дома, от сына, от матери, от родных и знакомых, от дорогих моему сердцу улиц, двориков, могил? Куда?»

... На вокзал идут меня провожать мать с Сашей.
— Когда теперь приедешь?— спрашивает мать.
— Даже не знаю,— вздыхаю я.— На следующее лето, наверное...
— А ты возьмёшь меня к себе в гости, папа?— задает вопрос сын.— Насовсем я не хочу уезжать от мамы, а в гости бы поехал. Возьмёшь?
— Возьму, Саша...
— Правда?
— Правда...
— Мама, папа на следующее лето возьмёт меня к себе в гости. Ты меня отпустишь?
— Отпущу, — невесело говорит мать, в её глазах слёзы.
... Поезд медленно отходит от платформы, и мать с сыном машут мне вслед. Я киваю им из окна, грустно улыбаясь и думаю о том, что хорошо, что сын не чувствует себя сиротой.
Пока не чувствует...

Татьяна Кадникова
СЧАСТЬЕ БУМАЖНОЙ КУКЛЫ

Мне приснилась мама.
Что она не умерла.
Что она варит щи, красные, как я любила в детстве.
� компот, который я любила в детстве.
По кухне плыл жар, и вся моя жизнь, нескладная, неуютная, обогрелась вдруг и наполнилась щемящим теплом. Мне было жалко, что она торопится уходить, и я сказала:
— Сама-то не поешь?
— Нет, — ее уже ждали. Я видела белое облако и мужскую фигурку на берегу.
— Как там Люда? — спросила она, надевая фланелевый халат прямо на платье, в котором ее похоронили. Халат красный, старый, я берегла его, как будто знала, что понадобится.
— А что ей сделается, Людке? — я протянула маме старые очки. — Толстеет. Богатеет. Колька ее уж полковника получил. Димка — жених.
— Не ссорьтесь. Вас только двое, — строго сказала мама.
Мне показалось: она хотела меня обнять, но вспомнила, что это плохая примета — покойникам обнимать живых.
— Ты сама-то как? — я запоздало поднялась с табуретки. — Как кормят? — Я не знала, что еще удобно спросить про тот свет.
— Нормально. Я даже поправилась, — она подняла в доказательство полные руки. — Сейчас отпускать стали. Я сначала к тебе, — мама взяла пустую сумку, в которой принесла продукты и шагнула в прихожую.
Я хотела спросить ее про отца, но не успела: она ушла в зеркало.
С утра позвонила сестре Людмиле, чтобы обсудить, к чему все это. Еще бы: сон такой…
Не успела толком рассказать.
— К чему, к чему?! — перебила Людмила. — На кладбище чаще ходить надо. Поминки вовремя справлять, — она сразу разозлилась.
На кладбище к маме мы всегда ходили с Людмилой. Она выступала вожаком стаи родственников. Везла их на своей красивой машине, напихивала престарелых дядей и тетей, как шпрот. � они смирели, вели сердечные беседы с великой Людмилой, толщина и густой голос которой заставляли их вжаться в сиденье. В руке ее всегда был дорогой букет. В сумке дорогой алкоголь. В багажнике тряпки для мытья ограды, и она выдавала всем по одной, чтобы не расслаблялись.
Она не позвала меня в этом году, мне не хватило места, и я забыла, конечно, забыла, что прошло девятнадцать лет. �ногда она не зовет меня из вредности, зная, как я отношусь к этим ритуалам.
— Ты хоть знаешь, что на поминки варят? — она начала нападение.
— Ну, так…приблизительно. Если надо, сориентируюсь.
Я уже чувствовала подвох.
— � эт.. в тридцать с лишним лет, — с ехидным вздохом срифмовала Людмила. — Да-а-а-а, сестра. Ты меня в очередной раз удивила.
Сказав, что звонит сотовый, она положила трубку.
Назревала ссора.

Я ее ненавидела все сознательное детство. За то, что она — старшая. А мне — все «по наследству». За то, что у нее волосы спадают черной волной, как у немецкой куклы. А у меня детское прозвище — «звонок лохматый»: на голове — разворошенная соломенная копна, а голос, как сигнал sos. Когда я плачу, у меня у самой закладывает уши.
Она тоже хотела другую сестру.
Как только она ни издевалась надо мной! Выгоняла меня босиком на снег. Ноги мои ранились корочкой наста. Я театрально выла, призывая небо в свидетели.
Она закрывала меня в старом шифоньере. Это тоже из области пыток холодом. Шифоньер, празднично-желтый, был набит разным пахучим тряпьем, и я, дрожа, лезла в кучу ветоши, как червяк в перегной. Шифоньер стоял на террасе, и могильный холод царил в его недрах.
�ногда наши мелкие потасовки перерастали в настоящие баталии. Мама садилась на корточки и плакала во время наших драк: «Девочки, вы же покалечите или убьете друг друга». Она пыталась схватить одну из нас за полу ситцевого халата, когда мы валялись по полу.

…�ногда мы мирились, и Люда доверяла мне причесывать свои волосы, делать из них «хвостик». Тогда я брала большую расческу, с колючками на розовом поросячьем брюшке, «массажную», и осторожно дотрагивалась до ее волос. Заглядывала в лицо: «Не больно?» Она сидела спиной ко мне на детском стульчике и снисходительно повелевала: «Чего боишься-то? Сильней чеши! Главное, чтоб петухов не было!». Давала мне резинку, и я дрожащими ручонками делала, сама не знаю что, потея от ответственности.
Когда я рисовала в тетрадке бумажную куклу, то я рисовала свою старшую сестру. � платья, самые лучшие, длинные и пушистые книзу, складывала в шкафчик, сделанный из тетрадки в клеточку. На нем было написано, как на детсадовском, «Люся».
Если честно, она была настоящей принцессой, нежной и ранимой. Плакала из-за дворовой соседской собаки: «Ну, когда ее уберут, мамочка», но никто-никто не слышал этого тоненького голоска.
—Что же мы можем сделать? — мама пожимала плечами. — Она дом охраняет. � на цепи. � вы теть Дусю, что ль, не знаете, скандалистку эту…
Я, проходя мимо реденького соседского забора, не могла удержаться от соблазна: дразнила псину, стараясь попасть огрызком яблока в огненную пасть, и злобный пес взвивался на дыбы, приподнимая будку. Будка была здоровенная: сквозь забор с ней не пролезешь.
— Хороший песик, пока! — я, помахав рукой, весело бежала дальше.
Помню день, когда страшная собака сорвалась и искусала Люду.
Мою сестру, маленькую и худенькую, принесли и положили на диван, почти мертвую. Приехал грустный врач, посидел, обхватив двумя пальцами ее запястье, потом сказал: «Шок». В душе я поклялась вырасти и застрелить чудовище.

…Когда Люду повели в первый класс, мама была на седьмом небе от гордости (семейное предание сохранило это событие). Она играла в дочь, как иногда играют в ранних детей молодые мамы. Люда гордо носила ореол своей необыкновенности.
— Ах, какая девочка! — удивлялись десятиклассницы, трогая ее банты и локоны. �м кто-то сказал о первоклашке небесной красоты. Они специально приходили посмотреть.
— Ну, просто кукляшечка! Смотрите: ресницы до бровей достают. Чудо какое!
В восемнадцать она вышла замуж. В день свадьбы ее воздушные кудри образовывали черную корону.
Тоненький нос шевелился, растерянные глаза готовились исторгнуть дождик. Ресницы и челка были почти одинаковой длины. Она нас покидала. Принцесса уезжала в сказочную страну. Там все продавалось, даже сгущенка, не говоря уж об апельсинах и обезжиренной колбасе. Все это было на пышном торжестве.
Белое бумажное платье сестры трепетало, туфельки семенили, ее несло ветром за мужем, горбоносым дядей, на двенадцать лет старше. Я знала: маме он безумно нравился тем, что вместо неразборчивого «зд-рассть» скзозь зубы, как остальные женихи, говорил: «Добрый вечер, Антонина Николаевна!» и приглашал ее к совместному ужину, который она сама приготовила. Еще у него был бархатный малиновый пиджак, в котором можно было ходить «хоть в театр, хоть ресторан». А в ресторане мама ни разу не была.
«�нтеллигент до мозга костей», — хвалилась мама соседке тете Дусе.
Мне заплели две косы, совсем детские. Люда играла роль примерной невесты. Я — примерной сестры невесты. Накануне она подарила мне коробку со своими бумажными куклами.
— Они мне больше не нужны. Можешь куда хочешь девать. (Кстати, одна из них, Альбина, до сих пор живет в коробке из-под шоколадных конфет).

…Почему-то не было тайной, что моя сестра не любила жениха. Но мама сказала:
— Разве можно так долго встречаться? Почти год уже.
Послушная Люда опустила глаза. � скоропалительная свадьба состоялась.
Через два месяца выяснилось: дядя в бархате — хронический алкоголик.
Пиджак, оказалось, и сшит был по назначению: для частых походов по питейным заведениям. � не только ресторанам, а везде, где наливают.
— Ну и что, что не пришел? А другие как живут? Ты жена. �щи! — напутствовала принцессу свекровь.
Лицо ее было неприятным, сморщенным как слоновий хобот. А глаза совсем не как у слона — злые. � принцесса ходила по полям и по гаражам в поисках своего принца. � молчала, молчала, как та продрогшая девушка, которая спала на горошине.
Пока не произошла история с красной лужей. Красная лужа стала появляться под столом. «Это же просто грязь! Надо чаще мыть полы», — заключила свекровь, вытерев пятна и исследовав их на тряпке. � Люда мыла. Но лужа — о, ужас! — появлялась опять. Однажды ночью раздалось четкое: «Кап!»
Принцесса подкралась в ночной сорочке к зловещему месту. Пятна на потолке бывают, когда наверху — труп, а на полу откуда? Она протянула дрожащую руку к страшному месту и понюхала пальцы. Знакомый запах! Вино, прекрасное южное вино, стоявшее в антресоли — они привезли его из Крыма, из свадебного путешествия — капало из наклоненной бутылки. Кап! Кап! Но пробка закрыта! Загадка!
О, изобретательность бархатного принца!
Это он проколол шприцем маленькие дырочки в золотистой фольге и попил таким образом вина из целых пяти бутылок. � красная капель залила светлый пол. В состоянии опьянения его переполняла любовь к юной принцессе:
— Ты кто? — с любопытством спросил он ее однажды, проснувшись. — В каком цехе работаешь?
На следующий день Принцесса вернулась домой. Ее привела за руку мама, папа, молча, нес тяжелую сумку. Хотя накануне, помнится, мама отцу говорила:
— Что делать-то? На улицу теперь не выйдешь. Стыдоба-то какая. Растили-растили дочь — и на тебе.
Я помню, как вечером подлизалась к маме и выпалила ей в теплоте сердечной на ушко:
— Хорошо, что вы взяли Людку назад.
— � чего это ты вдруг? Вы ж с ней вечно воюете, — ей не понравился мой детский лепет.
— Ну, ты ж раньше ей говорила: «надо жить, терпеть, Бог терпел и нам велел» и «мы тебя кормили, теперь пусть муж кормит», — мне удалось не только точно передать взрослые слова, но и мамину интонацию. Да и вздохнула я, как она, с присвистом в конце. Получилось похоже, потому что мы вообще с ней очень похожи. Мама покраснела. � мне стало не по себе.
…Сестра долго болела. Она все время лежала на кровати поверх роскошного розового атласного покрывала — оно прежде было ее приданым. Тонкая белая рука свешивалась с кровати до пола. Люду рвало от воспоминаний. Мы все ходили вокруг и говорили: «Тс-с-с!» Случилось что-то ужасное, что всех сблизило в доме, но об этом нельзя было говорить вслух.
Я принесла коробку с ее любимыми бумажными куклами, вернула даже ту, Альбину, правда, с оторванной головой. Положила на кровать. Но она отодвинула ее: «Не надо».
Тогда я выпросила у Принцессы свадебную фотографию и выколола глаза ее мужу. Мне не нравилось, как он смотрел. Потом выколола глаза свекрови. А Людмиле самой подрисовала длинные волосы и корону на голове.
Сестре понравилось.

Мне приснилась мама.
Человек я слабоверующий и не понимаю ничего в обрядах, но практичный.
Я подумала, что мертвые не отличаются от живых. Они должны кушать после смерти то, что любили при жизни.
На следующий день я сварила красные щи из говядины, которую никогда не покупаю. � компот из яблок, которые давно не люблю. По цвету они были точно, как те, сновиденческие.
Я задумчиво шевелила ложкой в тарелке и думала о своей сестре: «Как же не поссоришься с ней…Человек такой…».
Раздался телефонный звонок. Звонила Люда:
— Привет, сестра…
Дальше неразборчиво.
— Что у тебя с голосом… Простыла? — спросила я миролюбиво. Голос у нее, и правда, иногда такой бывает от волнения, тоненький, жалобный, как у девочки, несмотря на пышные, благоухающие формы и могучий дух.
— Не слышишь что ль? Плачу, — Людмила продолжила тихо всхлипывать. — Мне мама приснилась… Что она в кухне-е-е-е… � что в ха-ла-те — своем… ну, ты помнишь, красный такой… у тебя где-то лежал…
— Щи варишь? — спросила я понимающе.
Людмила кивнула на том конце провода.
_______________________________________



Михаил Грязнов
М�ШК�НЫ КОРАБЛ�К�

— Нам нужно расстаться, — Марина опустила голову и, чтобы не разрыдаться, стала переставлять на столе посуду, — я так больше не могу, — с ударением на слове «так» повторила она.
�горь вздохнул — подобные расставания давно стали традицией и лишь наводили тоску.
— Я устала, понимаешь? Пока ты со мной, ничего в моей жизни не изменится. Мне нужен не приходящий любовник, а человек, с которым я могу жить, на которого смогу опереться
— Ты и так со мной живешь.
— Я хочу с тобой не только ложиться в постель, но и просыпаться, и не хочу, чтобы ты все время куда-то уходил.
— Послушай,— �горь сделал участливое лицо, — я тебя не понимаю. Тебе нужен мужик? Я здесь. Нужна опора? Завтра пойдем по магазинам. Гвоздь прибить? Вызову специалиста, пусть вколачивает, куда тебе заблагорассудится.
— Я устала, моему сыну нужен отец, а не приходящий дядя. Понимаешь?
— На прошлой неделе я забирал Мишку из садика, а вчера мы вместе гуляли. Не понимаю, в чем проблема?
— Проблема в том, что на этот раз мы окончательно расстаемся.
�горь пожал плечами — в тот же ритуал входил непременный звонок Марины через пару дней, с просьбой о встрече и все становилось на свои места. Ну, в самом-то деле, ведь это ее сыну нужен отец? Почему никто не спросит: «А нужен ли тебе, �горь, сын»? Да, ему хорошо с Мариной, но почему за это он должен расплачиваться налаженным холостяцким бытом?
— Уходи.
�горь снова пожал плечами и прошел в коридор.
— Нет, постой.
�горь хмыкнул — главное не спорить с женщиной, она сама будет разговаривать с собой и сама же себя переспорит.
— Мишка вчера просил, чтобы я поиграла с ним в кораблики. Я положила ему в ванную игрушки, но он расстроился и сказал, что я не умею играть.
— А какие ты ему дала кораблики?
Марина открыла дверь ванной и показала полку с купленными в Детском Мире игрушками. Половину из них �горь покупал сам и выбирал с любовью, какая часто проявляется у мужчин средних лет, не наигравшихся в детстве.
— Он прав, это не кораблики, а куски пластмассы. У тебя есть простая белая бумага?
Марина вынула из принтера лист и вынесла его в коридор.
— Погоди, так не получится, я разденусь, — �горь снял уже надетую куртку, — пойдем.
На кухне он положил бумагу на стол, несколько раз согнул, пригладил и через минуту на ладони стоял небольшой бумажный парусник.
— � что дальше? — Марина в недоумении смотрела на кусок бумаги, безусловно проигрывающий любому из «детскомировских» корабликов.
— Дальше? Неси еще.
Марина принесла несколько листов бумаги.
— Фломастеры.
Марина фыркнула. Ее всегда удивляло, что она, весьма самостоятельная молодая женщина, так легко откликалась на приказной тон �горя:
— Красный и зеленый, сойдет? Остальные не пишут.
— Давай красный, — �горь нарисовал фломастером заковыристые звездочки на половине корабельных парусов.
— Теперь зеленый, — и на оставшихся зазеленел изумрудный листик.
Марина с удивлением смотрела, как этот серьезный, в общем-то, человек, высунув кончик языка, раскрашивает сложенные бумажные листы и из ее глаз помимо воли, покатились слезы. Стараясь не сопеть, она промокнула лицо и вытерла платком нос.
�горь набрал в ванну воды и выстроил по дальним краям кораблики:
— Твои — со звездочкой, мои — с листиком. У тебя есть, чем бросать?
— Чего?
— Ну, мячик какой-нибудь, есть?
Марина потянулась к полке и взяла с нее легкий шарик от настольного тенниса.
— А еще?
Нашелся еще один.
— Этот будет твой, а теперь смотри, — сказал �горь и с азартом бросил в ванну свой мяч. Он попал в один из корабликов, тот намок и расплылся на воде.
—Я попал! Твой корабль убит! Это был головной крейсер, видишь, у него на трубе три листика? Теперь ты.
Марина неловко размахнулась, и мячик зазвенел среди бутылочек на зеркальной полке.
— Ты чего? Кидай еще раз, этот не считается. Бросай!
Марина снова размахнулась, и мяч упал между корабликов, подняв небольшую волну.
— Ты промазала! Снова я!
Мячик снова угодил между двумя кораблями, они намокли раненными бортами и слегка накренились.
— Я два твоих ранил! Поняла, как нужно играть?
Глаза у �горя горели, он прыгал по ванной словно ребенок, а Марина отвернулась к двери и уже не сдерживаясь, разрыдалась.
— Ну, ты чего? Ну?.. — �горь обнял ее за плечи.
— Я не умею… не умею играть в кораблики… — сквозь всхлипывания повторяла Марина. Она уткнулась �горю в плечо и рыдала самозабвенно, как в далеком, бывшем лет тридцать назад, детстве.
— Не умею… понимаешь?
�горь гладил ее по голове, бормотал бессмысленные слова и снова гладил. Через некоторое время, Марина почти успокоилась и лишь изредка всхлипывая, вытирала платком мокрый распухший нос.
— Мне пора…
Когда захлопнулась дверь, Марина зарыдала уже не сдерживаясь, совсем как обиженный ребенок.

К вечеру, Марина высушила на батарее кораблики и уже вместе с Мишкой запустила их в ванну.
— Ма…а чего они мятые? Посмотри, один уже раненный, и краска здесь смылась, — теребил ее сын.
— Какие есть, ведь ты хотел играть? — и Марина первой бросила мячик в Мишкин корабль. К ее удивлению, мячик попал в цель, и кораблик растекся бумажной медузой.
Мишка поднял на нее закипающие слезами глаза:
— Мама, ну мы же еще не договорились, надо вместе бросать.
Марина посмотрела на сына, руки ее безвольно опустились вдоль тела, и она снова заплакала.
— Ты чего, мама? — Мишка заволновался и стал теребить ее за подол халата, вытирая рукой набежавшие слезы.
Внезапно в коридоре затрещал звонок.
— Мишка, это к тебе?
— Нет, мам, уже поздно, мои все спят.
Марина вытерла лицо, подошла к двери и, взглянув в глазок, открыла дверь.
— Ты?
— Может, я войду? — �горь переступил порог и поставил на пол большую спортивную сумку, — остальное барахло привезу завтра.
Он снял куртку, и прошел в комнату мимо замершей в коридоре Марины. �з ванной выбежал Мишка, и протянул �горю раненный кораблик:
— Смотри, он совсем развалился.
�горь приобнял Мишку за плечо и увлек в кухню:
— Давай его сюда, будем ремонтировать.
Мишка вскарабкался коленками на табуретку, и, упершись в стол локтями, положил хитрую мордаху на ладошки:
— А ты играть с нами будешь?
— Буду… — �горь увлеченно поправлял фломастером звездочку.
— А завтра, будешь?
— � завтра буду.
— А после-послезавтра?
— � после-послезавтра буду, если твоя мама меня не выгонит.
Мишка оглянулся в коридор, где все еще стояла растерянная Марина, и сказал:
— Не выгонит. Потому, что она не умеет со мной играть, — и, оглянувшись на Марину, показал ей маленький розовый язык.