СЛЕДЫ НА ПЫЛИ
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ:
Бруштейн Ян Борисович родился в Ленинграде, вырос в Пятигорске, живет в Иванове. Кандидат искусствоведения. Работал журналистом, преподавателем вуза, президентом и главным редактором негосударственных телекомпаний "7х7" и «Барс», автором и ведущим политических, экономических и познавательных программ. Публиковал статьи о театральном, изобразительном и народном искусстве, стихи и рисунки в журналах «Театр», «Театральная жизнь», «Юность», «Знамя», «Волга», газетах «Культура», «Комсомольская правда», «Известия», сборниках и альманахах. Автор книг: «Карта туманных мест» (альбом компьютерной арт-графики и стихов, 2006 г.), «Красные деревья» (стихи в собственном оформлении, 2009 г., Москва). Живопись и компьютерная арт-графика автора были представлены на семи персональных выставках. Мы предлагаем вашему вниманию подборку стихов и рисунков Яна Бруштейна, подготовленную при участии редактора Татьяны Китаевой (Москва).
Семен Каминский,
newproza@gmail.com
_______________________
Ян Бруштейн
СЛОВО
Эта вечная наша надсада:
Разговоры, как через стекло,
И последнее слово мне надо
Громко выкрикнуть, чтобы дошло.
Так бывает порой между нами
На вокзале, на выдохе дня –
Ты потешно разводишь руками
И не хочешь услышать меня.
И стремительна ты, и готова
К этой новой, отдельной судьбе.
И мое задыхается слово,
И пути не находит к тебе.
ОТ ПОРОГА ДО ПОБЕГА...
Алексею Ивантеру
От порога до порога, от побега до побега
Хороша моя дорога, не видна моя победа.
Путь от храма до притона, жуть от хохота до стона -
Только тихая протока остановит непреклонно.
Нет лекарства от ухода кроме совести укола.
Жаль, что вывелась порода, эту помнящая школу.
Можно босыми по снегу, можно с криком: «Стыдно, братцы...»
От порога до побега главное - с крюка сорваться!
В мире шатком, в мире гулком - опрокинутые лица...
А приходишь - на могилку, поклониться, поклониться.
ДАЛЕКО ПIД ПОЛТАВОЮ
Лубны, Миргород, Диканька - ты попробуй, чудик, встань-ка на забытые следы.
Девочкой была бабуля, и степные ветры дули, и стихали у воды.
Принимала речка Сула все, что смыло и уснуло, уносила до Днiпра -
Все испуганные плачи, все девчачьи неудачи, все побеги со двора...
Лубны злые, золотые, в прежнем времени застыли, словно муха в янтаре,
Вместе с криками погрома, вместе с ликами у дома, и с убитым во дворе.
Миргород, Диканька, Лубны… Снова улицы безлюдны, только ходит в тишине
Николай Василич Гоголь - вдоль по улице убогой, в страшном бабушкином сне…
МАЛЕНЬКИЙ САПОЖНИК
Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,
Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!
Страшный фининспектор проходит по дворам,
Дедушка седеет, но трудится в ночи.
Бабушка – большая и полная любви,
Дедушку ругает и гонит спать к семи…
Денюжки заплатит подпольный цеховик,
Маленькие деньги, но для большой семьи.
Бабушка наварит из курочки бульон,
Манделех нажарит, и шейка тоже тут.
Будут чуять запах наш дом и весь район,
Дедушка покушает, и Яничке дадут.
Дедушку усталость сразила наповал,
Перед тем, как спрятать всего себя в кровать,
Тихо мне расскажет, как долго воевал:
В давней – у Котовского, и в этой …
будем спать…
Маленький сапожник, бабуле по плечо,
Он во сне боится, и плачет в спину мне,
И шаги все слышит, и дышит горячо,
И вздыхает «Зингер» в тревожной тишине.
МОЙ ПРАДЕД, ПЛОТОГОН И КОСТОЛОМ
Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом,
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул – сводило животы
У скандинавов, что молились снегу.
И рост – под два, и с бочку – голова,
И хохотом сминал он злые волны,
И Торы непонятные слова
Читал, весь дом рычанием наполнив.
А как гулял он, стылый Петербург
Ножом каленым прошивая спьяну!
И собутыльников дежурный круг
Терял у кабаков и ресторанов.
Проигрывался в карты – в пух и прах,
Но в жизни не боялся перебора.
Носил прабабку Ривку на руках
И не любил пустые разговоры.
Когда тащило под гудящий плот,
Башкою лысой с маху бил о бревна.
И думал, видно, – был бы это лед,
Прорвался бы на волю, безусловно!..
Наш род мельчает, но сквозь толщу лет
Как будто ветром ладожским подуло.
Я в сыне вижу отдаленный след
Неистового прадеда Шаула.
ТОЧУ НОЖИ
Страшноватый, кривоватый, он ходил: «Точу ножи!»
Голос тихий, как из ваты, как из каменной души.
Мы дразнили инвалида, рожи корчили вдали,
И швырял он, злясь для вида, мерзлые комки земли.
Шляпу надевал из фетра, улыбался криво нам,
Молча раздавал конфеты осторожным пацанам.
А под вечер, водки выпив, не сдержав тяжелый вздох,
Он кричал болотной выпью: «Швайне, ахтунг, хенде хох!»
Бормотал, дурной и жалкий, про войну, про спецотдел,
Как боялся, как сражался, как десятку отсидел.
С воем задирал штанину, и совал протез в глаза,
И стекала по щетине бесполезная слеза.
...Утро стыло в переулке, и не видело ни зги.
За окном, в пространстве гулком, слышались его шаги.
Между нами тьма такая... Через время, через жизнь
Слышу голос полицая: «Подходи, точу ножи!»
СУХАРИ
А бабушка сушила сухари,
И понимала, что сушить не надо.
Но за ее спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.
И над собой посмеивалась часто:
Ведь нет войны, какое это счастье,
И хлебный рядом, прямо за углом…
Но по ночам одно ей только снилось –
Как солнце над ее землей затмилось,
И горе, не стучась, ворвалось в дом.
Блокадный ветер надрывался жутко,
И остывала в памяти «буржуйка»…
И бабушка рассказывала мне,
Как обжигала радостью Победа.
Воякой в шутку называла деда,
Который был сапером на войне.
А дед сердился: «Сушит сухари!
И складывает в наволочку белую.
Когда ж тебя сознательной я сделаю?»
А бабушка сушила сухари.
Она ушла морозною зимой.
Блокадный ветер долетел сквозь годы.
Зашлась голодным плачем непогода
Над белой и промерзшею землей.
«Под девяносто, что ни говори.
И столько пережить, и столько вынести».
Не поднялась рука из дома вынести
Тяжелые ржаные сухари.
ЯБЛОКИ
А этот сторож, полный мата.
А этот выстрел, солью, вслед...
И как же драпал я, ребята,
Из тех садов, которых нет,
Как будто время их слизнуло –
Там, где хрущевки, пьянь и дрянь...
И сторож, старый и сутулый
Зачем-то встал в такую рань!
...Пиджак, медаль, протез скрипучий -
Он, суетливо семеня,
Ругая темь, себя и случай,
В тазу отмачивал меня.
И пусть я подвывал от боли
(Кто это получал, поймет) -
Грыз яблоко, назло той соли,
Большое, сладкое как мед.
Я уходил, горели уши,
И все же шел не налегке:
Лежали яблоки и груши
В моем тяжелом рюкзаке.
СЕСТРОРЕЦКОЕ
Марине Шапиро
В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив,
Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.
Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,
Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.
Эта финская водица да балтийский ветерок…
Угораздило родиться, где промок я и продрог,
Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б -
Где ядреным хлебным квасом запивал соленый хлеб,
Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,
Где лупил я их, ребята, а потом они – меня.
Только мама знала это и ждала, пока засну…
Я на улицу с рассветом шел, как будто на войну.
Чайки громкие летали, я бежал, что было сил,
Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...
Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,
Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!
Непомерная удача, я плыву, а значит – жив…
Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.
ПИТЕРСКОЕ
Мне старая улица Шамшева
Прошамкает вслед нецензурно.
Доныне душа моя там жива –
В сараях за каменной урной.
Её поджигали беспечно мы,
И статные милицьёнэры
Неслись, получая увечия,
Ругаясь и в душу, и в веру,
За нами. Но мы, слабокрылые,
Взлетали над крышами ржавыми,
Над ликами, лицами, рылами,
Над всей непомерной державою,
Над тихой квартиркой бабусиной
(Пушкарская, угол Введенской),
Домов разноцветные бусины
Сияли игрушками детскими.
Любили мы, к ветру привычные,
Отличную эту затею,
И крылья, к лопаткам привинчены,
Никак уставать не хотели.
Смотрели на город наш махонький,
Туда, где такой бестолковый,
Помятой фуражкой размахивал
Восторженный наш участковый.
СЛЕДЫ НА ПЫЛИ
1.
В пустом пространстве этого стиха
Вдруг возникает тоненькая нота –
Как будто ты стоишь за поворотом
И я тебя предчувствую. Греха
В том не найти. Предчувствие обманет.
Тебя за поворотом просто нет.
И без тебя в моей строке настанет
Горячий и стремительный рассвет
И без тебя мне будет губы жечь
Обманчивая ласковая речь,
Чужая кожа остановит руки,
И смех чужой, и платье, и меха...
Всё без тебя. Всё без тебя, в разлуке,
В пространстве нерожденного стиха.
2.
А женщина чертовски хороша!
Богата – за душою ни гроша.
И, как стихи, она непоправима,
И, как стихия, пронесется мимо,
И скажет, усмехнувшись: «Я хандрю...
Уйду. А может – вечность подарю.»
И будет вечность. Или – будет вечер,
И сдержанность неторопливой речи,
Старинной музыки тоска и ворожба.
Почти вражда. Нечаянность. Судьба...
Уйдёт. Припомню все, едва дыша.
А женщина – чертовски хороша!
3.
Наши долгие длинноногие годы промчались, следами на пыли.
А что же осталось, не песком на подошвах – в душе, в тайнике заветном?
Какие богатства, какие золотые россыпи мы накопили,
Или только одному научились – тянуться да вглядываться, вслед за памятью, за бегущей водой, за ветром?
Мы всё ещё кажемся сами себе неисправимо молодыми,
И, в случае чего, возможно, сумеем начать сначала.
Много прошедшие, знающие – поверим ли, что стали остывшими и седыми...
Но как же сделать, чтобы ночами душа не кричала?
А вдруг однажды, в судный час, когда спросят: «Ну, как прожили?» –
Перелистав наши неимоверно многочисленные годы, месяцы, дни,
Мы испугаемся, так ясно увидев: чужие...
И Господу в ноги бросимся: «Соедини!»
ПЕРЕКРЕСТОК
Я утром вышел из пальто, вошел в седой парик.
Старик с повадками Тельца стучал в литую медь.
Шел ветер с четырех сторон, вбивал мне в глотку крик,
И шрамы поперек лица мне рисовала смерть...
В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу
Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа –
На той проклятой стороне, на страшном берегу,
Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа.
Смотрите, я улегся в снег, пометив красным путь,
И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь...
Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь,
И позабуду, что хранит во все века февраль.
Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо
Свои промокшие глаза, небывшую судьбу.
От страшного рубца отмыл промерзшее лицо,
И в памяти заштриховал: по снегу я бегу....
ОКРАИНА. Монолог женщины
С битьем посуды, с криком и гульбой,
С трясущимися жадными руками –
Такой ко мне пришла твоя любовь,
Такую заработали мы сами.
Окраинный невозмутимый быт,
И руки у парней – пожестче терки,
А челками зашторенные лбы
Тверды, как наши темные задворки.
Но утром ты сказал: «Меня прости …»
Задумался, добавил мрачно: «Детка»,
И спряталась рука в твоей горсти -
И было на тебя не наглядеться.
…Как схоронили – я и детвора,
Сгоревшего в работе непомерной,
И как потом гуляло пол двора,
С битьем посуды, яростно и скверно,
И как наутро сын, пьяней вина,
Привел в наш дом испуганную Люду…
Наверное, была моя вина,
Что не сумела вырваться отсюда.
Что этот прах не отряхнула с ног,
Что всех тянула, ломовая дура…
Но по-отцовски громко спит сынок,
И вот под боком скрючилась дочура.
И можно, тихо вспомнив, расцвести
Среди вот этой жизни, злой и едкой –
Как нежно он сказал: «Меня прости»,
И как чудесно он добавил: «Детка…»
НАЗВАНЬЯ НЕТ
Определители звонков, и блокираторы замков,
И пара дюжих мудаков спасут ли от отстрела?
Смешно поэту одному – ведь он не нужен никому!
И не дрожит в пустом дому его больное тело.
Конечно, я все это вру, и тихий омут – не к добру.
Поэту страшно на ветру безвременья, забвенья.
Вопит и корчится душа, и пусть в кармане ни гроша,
Но слушает он, не дыша, как умирает время.
Прости, ведь я лукавлю, брат: он стал прославлен и богат,
На пальце – камень в сто карат, и отдыхает в Ницце...
Но по ночам, испив вина, он знает, в чем его вина,
Обрывки строк лишают сна, и бьется он, как птица.
Ты вспомни, клоун ли, пророк, на крик ли, или говорок,
У перекрестья всех дорог мелькни недужной тенью...
Вот так и жил бы без затей, не ожидая новостей,
Среди зверей, среди детей. Но нет ему спасенья!
ДУША И ТЕЛО
Между брамселем и гротом, между флейтой и фаготом размещается душа.
Ну а тело – между стулом и окном, откуда дуло, как в висок из калаша.
Мачты пели и скрипели, скрипки пили и вопили, задыхаясь от тоски.
И Харон просил свой пенни, и метались кони в мыле, уходя из-под руки.
Паруса боялись штиля, а душа боялась плена, но ее никто не звал.
Все ходили и шутили. Каменел он постепенно. Понемногу остывал.
Шла душа дорогой торной меж бушпритом и валторной на сгущающийся свет.
Мир парил под парусами.
Тело тихими глазами медленно глядело вслед.
НИТЬ
Выводит художник последний рассвет,
Он знает, что выпадет завтра ему –
Ворует художник из россыпи лет,
Рисует себе и тюрьму, и суму,
Малюет укрытый деревьями дом,
Веселых и злых нерожденных детей,
Жену, что старательно плачет о нем,
И друга (утешит без всяких затей).
Залетная птица – всего три мазка,
За ней плотоядно крадущийся кот,
И лишь у собаки застыла тоска
В глазах. И сегодня - петух не споет.
Задымленный сад - нечто вроде Ватто,
Забор покосился – пора подновить...
Художник встает. Надевает пальто.
Уходит. И здесь обрывается нить.
ВЕТЕР
Когда начинается северный ветер, держи паруса,
Несет он не только тоску, и песок, и заточенных птиц.
Приходит чешуйчатый зверь, и грызет на гремящих часах
Минутные острые стрелки, и падают прочерки лиц.
Когда начинается западный ветер, пей яблочный сок.
Дави эти желтые, красные, в добрые бочки налей.
Поднимется пена от сидра, и голос твой будет высок,
Тогда золоченые кубки достань, и расставь на столе.
И жди: если ветер с востока обрушится ржаньем коней,
Наполни разверстые пасти, и заново кайся, и вот
Дождешься ты южного ветра. Тогда ни о чем не жалей:
Над миром и местом раскосое солнце взойдет.
МИФ О КРАСНЫХ ДЕРЕВЬЯХ
К реке шагали красные деревья,
К воде спешили красные деревья,
По шагу в год – но все же шли деревья,
Надеясь, что когда-то добредут.
А впереди лубочная деревня,
Красивая и прочная деревня,
Волшебная и хлебная деревня
Ждала, когда поближе подойдут.
Точила топоры она и пилы,
Железами по воздуху лупила,
И удалую пробовала силу,
Которая всегда одержит верх.
Деревья же не ведали испуга,
И, землю бороздя подобно плугу,
Поддерживая бережно друг друга,
Брели они к воде за веком век.
К реке спустились красные деревья,
К воде припали красные деревья…
Навстречу вышла целая деревня
И предъявила древние права:
На то они на свете – дровосеки,
Зимой хотят тепла и скот, и семьи,
И вот срубили красные деревья
На красные прекрасные дрова.
Кораблики из них строгали дети,
И, у огня играя, грелись дети,
И в том, что нет чудес на белом свете,
Не видели особенной беды.
А корабли куда-то плыли сами,
Бумажными мотая парусами,
И вздрагивали красными бортами,
Достигнувшие все-таки воды.
ЛУННАЯ ДОРОГА
Когда я по лунной дороге уйду,
Оставлю и боль, и любовь, и тревогу,
По лунной дороге, к незримому Богу
Искать себе место в беспечном саду,
По лунной, по млечной...
И легок мой шаг,
Пустынна душа, этим светом омыта,
По лунной дороге, вовеки открытой,
Легко, беспечально, уже не спеша,
Уже не дыша…
И мой голос затих.
Два пса мне навстречу дорогой остывшей,
И юный – погибший, и старый – поживший,
И белый, и рыжий. Два счастья моих.
И раны затянутся в сердце моем,
Мы вместе на лунной дороге растаем –
Прерывистым эхом, заливистым лаем.
И всё. Мы за краем. За краем. Втроем.