Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

ОТ СОСТАВ�ТЕЛЯ:
Али Алиев родился в Охотском море, вырос на Кубани, полжизни прожил в Петербурге. Публицист, редактор, переводчик с немецкого. В настоящее время живет в Германии. Мы предлагаем читателю фрагменты из книги Али Алиева «Что я знаю о женщине», куда вошли около пятидесяти коротких зарисовок-очерков автора как из прошлой жизни на родине, так и из германской действительности — жестких, беспощадных к себе и окружающим наблюдений житейских коллизий, порой лиричных, чаще эпатажных, но всегда острых и достоверных.
Семен КАМ�НСК�Й,
newproza@gmail.com
____________________

Али Алиев
�з книги «Что я знаю о женщине»

ОД�НОЧЕСТВО

С одиночеством у меня давние счеты. В Ленинграде, во второй половине восьмидесятых, я после развода нанимал квартиру в спальном районе, на Ржевке. Метро туда тогда еще не прорыли, и всё движение от конца Старо-Невского до спальных новостроек осуществлялось автобусами, вечно дребезжащими всеми своими жестяными частями, скрипящими резинками окон в оконницах и до отказа набитыми публикой — счастливыми обладателями отдельных квартир в перспективном районе.
Целый день я крутился на людях: днем душил сопроматом студентов техникума, а вечерами развлекал алгеброй и тригонометрией слушателей вечерней школы, здоровенных, за малыми исключениями, пролетариев. Неудивительно поэтому, что когда я вечером, в полдесятого, вваливался в свою нанятую квартиру, самым приятным был поворот ключа в замке с внутренней стороны двери, отсекавший мою приватную жизнь от буйной и шумной ленинградской предперестроечной повседневности.
В приемное окно видика вталкивалась кассета, и если по каким-то причинам ни одна из студенток или учениц-вечерниц в этот вечер не оказывалась у меня под одеялом, я даже радовался — вот он, настоящий покой.
Однако не всё в моем быту обстояло так благополучно, как может показаться. Наваливался январь, ртуть падала порой ниже тридцати, машина с утра не заводилась. Но что самое неприятное — резко снижалась подвижность упомянутых барышень. Теперь, когда стрелка часов подтягивалась к десяти вечера, уже не приходись ожидать звонка-колокольчика, возвещавшего появление дамы. Дамы отсиживались в натопленных гостиных по месту жительства и не желали морозить себе ноги в транспорте и на остановках, я же по причинам служебной этики не рисковал подсаживать их в машину сразу после занятий. Да и машина, как сказано, не всегда заводилась. Уютные и ласковые вечера сменялись нудным просмотром новых фильмов и незамысловатым отходом ко сну. Телефона в квартире не было и поставить его не представлялось возможным. Зимой наступало одиночество.

Нечто похожее происходило и летом, на каникулах. Тут уж я по-настоящему маялся. Девки разъезжались на дачи или юга, в городе оставались только ленинградские патриоты. Ехать мне было некуда. Два месяца каникул превращались в пытку.
Вначале я читал вечерами журналы и вырезал из них интересные заметки, картинки и карикатуры. Всё это без мысли и порядка подшивалось в большие папки, и когда папок стало десять, я почувствовал, что занят не тем...
Главное, что вечерами меня не оставляли нервозность, взвинченность, мысли о несвершенном и нереализованном. Я попробовал применить алкоголь. Симптомы смягчились, но не исчезли. Более того, некоторые раздумья приобрели фатальный характер... Как раз тогда впервые появилась Саша.

�стория эта началась... нет, скорее получила свою печальную развязку из-за трубы. Небольшой, с ладошку размером, восьмикратной подзорной трубки, вывезенной мной вкупе с прочими милыми сердцу безделушками из России.
Саша тогда уже пошла налево. Будучи зажатой в угол моим дедуктивным методом, она во всем созналась, уверив меня, однако, что в новую связь она была втянута чуть ли не силой или, как она выразилась, силами чар, что, мол, дескать, кавалер выказал ей свою влюбленность таким эксцентрическим способом, что ей ничего не оставалось, как уступить его домогательствам. Что это был за способ — а здесь у меня был естественный донжуанский интерес — подружка рассказывать наотрез отказалась, сославшись на суверенность интимной сферы. «Дура! — сказал я ей веско, устав угрожать и упрашивать. — Смотри у меня!»
На следующий день после разговора я заехал в ДЛТ1 и приобрел там в отделе фотооптики восьмикратную трубу. Теперь, когда выпадала минутка и позволяли обстоятельства, я устраивался в одной из телефонных будок в сквере напротив Сашиной работы. Чтобы не возбуждать подозрений, я листал записную книжку, время от времени снимал трубку или изображал, что опускаю в автомат монету.
За подружкой являлся ее эксцентричный кавалер. С трубой подружкина мимика читалась до мельчайших деталей. А кавалер... ну что мне за дело до какого-то эксцентрика? Чтоб он сдох...
В один прекрасный день — и весьма кстати — я сунулся в почтовый ящик и обнаружил в нем разрешение на выезд. Благодаря знакомствам дела мои уладились за неделю, так что спустя десять дней после описанного разговора я уже насасывал кислый леденец и нехотя следил за набирающим скорость унылым пулковским2 пейзажем, ожидая отрыва шасси от взлетной полосы и соответствующего бульканья в желудке.
Заграница завертела, затуркала, поматросила, навалилась и... отползла. Поскольку в новой, тоже нанятой, а не жэковской квартире всё поневоле устроилось по-старому. Что нам заграница! За окном то же солнце, в розетке — двести двадцать, колбасы всякой полно... � трубка-подзорка угнездилась на подоконнике в модном заграничном стакане, вместе с нерусскими карандашами и советской, со школьных времен сбереженной линейкой.
� тут я заметил рыженькую...
Девчонка была что надо: волосики светленькие, икры толстенькие, попка оттопырена. � над губою — как видно было в подзорку — любопытный пушок.
Потом я оказался с ней рядом в очереди в кассу в соседнем магазине, специально подгадав со своей закупочной тележкой констелляцию у пункта оплаты и несколько неделикатно отпихнув соперников.
Волосики на губе были тоненькие, нежные. Кожица так и светилась. � запах... Чем, конечно, заграница нас уела — так это гигиеной тела. Так бы, наверное, всю и облизал...
Труба теперь была без надобности — улица узкая, видно всё невооруженным глазом. Опять же в торговой точке регулярно встречаемся. Я уже и кивать ей при случае начал. � глазами этак делать: дескать, надо же — такие люди и без охраны...
Она постоянно покупала пиво. � не то чтобы бутылочку, а... есть здесь такой половинный ящик, на одиннадцать штук.
Что же это, думал я тревожно... Насосется такая пушистая прелесть пива и потом мочится. Часто и шумно. Отвратительно!
� вдруг в один прекрасный день замечаю: папашка. С лысиной. Выходят вместе из парадного, он ее за плечики обнимает, в носик целует — и расходятся. Он затискивается в свой «гольф», а она дует в сторону лабаза.
Так вот куда пиво! Мне сразу полегчало... Я понимаю, если девушка выпьет немного красного вина. �ли хлопнет, в конце концов, стопку водки. Но не пивом же надуваться!
� вот я сижу у окошка, поглядываю на улицу и неторопливо выдумываю себе трогательную историю о почившей супруге лысого девкиного папаши...
� тут мой взгляд падает на заграничный стакан с трубой-подзоркой. А окна моей чаровницы — напротив и этажом ниже... Подглядывать нехорошо — это я выучил с детства. Но для того и писаны правила, чтобы не принимать их уж очень всерьез...

Здесь начинается грустное. Пару дней я не видел ничего, кроме спорадически мелькающей там и тут по квартире девчушки. Наблюдать ее, не будучи увиденным, было не менее зажигательно, чем дышать ей в затылок в очереди в кассу. Труба теперь не возвращалась в стакан, а лежала на подоконнике наизготовку.
� тут появился папашка. То есть он, конечно, уже не раз появлялся в моем окуляре. Но в такой ипостаси...
...Папашка вдруг обхватил мою девочку, стянул с нее майку и принялся мять и тискать ее груди... Я отставил трубу и протер глаза. Потом взглянул еще... Я хотел звонить в полицию! Не знаю, как я уснул в эту ночь...

Наутро я снова встретил девчонку... — и что же? ни следов борьбы, ни царапин... ни-че-го!
С трудом кивнув, я проследовал за ней в торговую точку, сопровождая ее незримо во всех ее эскападах, и затем снова подвел к дому... � тут появился этот! Опять обхватил, опять целовал... затем втиснулся в «гольф» и, наконец, отчалил.
Тут уже я не выдержал. Выждав минут двадцать, я пересек улицу и, наугад нажав несколько звонков, добился, чтобы мне открыли. Крикнув дурным голосом: «Post!», я поднялся на заветный этаж и позвонил в дверь.
Открыла она. Вскинула ресницы. «Brauchst du Hilfe?.. Komm rein!»3 �, едва захлопнув дверь, обхватила меня, закружила, таща внутрь, вглубь, в одеяла, в расхлестанную не ко времени постель.
� да, верно, волосики над губой. Всё как я ожидал. Крепкий, ухватистый таз, глубокое лоно...

Мы стояли в дверях... Я, кажется, мигал. «Komm wieder...»4 — прошептала она и приложила палец к губам, указав на соседские двери. «Папка старый уже... Приходи!»
«Отче наш... — бормотал я, спускаясь по лестнице. — ...�же еси на небесех...»

1. «Дом Ленинградской торговли» — крупный универмаг
2. Пулково — Ленинградский аэропорт
3. Тебе что-нибудь нужно? Заходи...
4. Приходи еще...




ГЕРМАН�Я. Дежавю.
Если ехать в Германии на поезде местного следования, да еще и не в час пик — запросто может привидеться родина. А тут еще, как на грех, и остановка на месте нашего конторского пикника называлась знакомо и незатейливо: «68er km».

68-й километр... От Финляндского вокзала электричка тащится до него не менее полутора часов. Входят и выходят пассажиры. Ленинградская публика, в городской одежде и со столичными выговором и манерами, постепенно сякнет числом, стушевывается, редеет, или, наоборот, группируется где-то в углу вагона, независимо от исходной, при посадке на вокзале, совместимости или несовместимости, всё более вытесняемая «областными» — пьянчугами, рассчитывающими в обеденный перерыв закупить пару «фугасов» портвейна на соседней станции, усталым агрономом или землемером, сопровождаемым едва созревшей девчонкой-нарядчицей с холщовой сумкой на ремне через плечо и в замызганных резиновых сапогах, совхозным снабженцем в «немарком» костюмчике моды пятидесятых, так ни разу и не отданном в чистку, дачниками, рассчитывающими, как и пьянчуги, на большее изобилие в магазине потребсоюза на соседней станции («возможно, завезут сосиски!»), — это совсем иной, нестоличный контингент, встречающийся в транспорте, вероятно, повсеместно на некотором отдалении от крупных городов и составляющий в этнографическом смысле серединку на половинку нашего пестрого народа — немыслимо далеко от арбатских кривляк и так же немыслимо от упитой и поколениями укатанной неурожаями череповецкой глубинки. О дальних палестинах, вроде Сибири, распространяться не станем — это тема особая, отдельная. Да и есть у российского Северо-Запада своя неповторимая специфика, свои ландшафты, свои каноны, свои человеческие типы. Что нам до Сибири?..
К этой публике в майско-июньское время добавляются стайки студентов с рюкзаками и неизбежными гитарами. Молодежь отправляется в ближний поход — взяты напрокат палатки и спальные мешки, запасены крупы и картошка; спички и соль тщательно обернуты полиэтиленовой пленкой и перехвачены суровой ниткой; прогуливаются лекции, семинары и лабораторки — с каким-то веселым отчаянием...
Сессия на носу, зачетов сдано едва ли половина — как тут не махнуть на всё рукой и не слиться — хоть на пару деньков — с ненавязчивой северной природой?
Гитарист-недоучка бренчит подходящее к случаю туристическое («...люди идут по свету, им вроде немного надо...»), студенточки зримо томятся и с трудом ворочают очами, парни, примерив еще на вокзальной платформе антураж защитников и рыцарей, так и тащат его в поезде, нимало, кажется, им не тяготясь... а если к тому же еще и вечереет, и небо за поездными стеклами синеет, краснеет, а затем лиловеет (агрономы и девчонки-нарядчицы к этому времени уже сидят в своих бревенчатых домишках перед мигающими серо-голубыми экранами), то обстановка делается мреющей, романтической. Особенно если на Финляндском была предусмотрительно прихвачена пара пива и вторая бутылка как раз подходит к концу, а до 68-го километра ехать осталось ровно четверть часа... Романтика тут легко трансформируется в умиление.
Можно снова выйти покурить в тамбур, поглазеть на мелькающие под сцепкой вагонов шпалы, и снова, как впервой, поразиться одаренности народных сказителей и баянов. Вот из надписи «Двери открываются автоматически» путем простого сцарапывания лишних букв и их элементов возник очередной шедевр фольклора — «Двери отрыгаются магически». Потрясающе! Вместо «магически» может стоять «ароматически», при этом «р» изготовлена подскабливанием «в» и несколько выпадает из строчки графически... Но не семантически!
Бывает, что надпись-предупреждение предваряется императивом «не прислоняться». Тут творческая задача оказывается не по зубам народной самодеятельности и от надписи остается банальное и бессвязное «слон», либо она соскабливается до безвкусного «не писоть», требующего от читающего воображения и известной меры испорченности.

Впрочем, для кого я всё это пишу? Тем, кто видел и соучаствовал, это давно неинтересно, а новой младой поросли и подавно. У них свои, новые фишки, нам, старичью, непонятные. �, слава богу, что великий и могучий не тормозит, движется — пусть даже и маргинально, на пределах дозволенного, но на то он и могучий. Справится, сдюжит...
— Превед, тьотка!
— Превед, пупсег!
— Я не пупсег, я медвед!
— Вау! Хорошо, что не путинг!
Мне нравится. А то, что опять досталось президенту, — у демократии свои законы, и не нам, пишущим, соваться в политику. Всё равно там почти все — непишущие.

Но вернемся к дежавю. Когда ездишь часто, типажи из ближнего к городу транспорта систематизируются и упорядочиваются. В память впечатываются штампы — куски разговоров, жесты, коротенькие сюжеты. Потом — по необходимости или, наоборот, непрошено — они выныривают из глубины сознания и дублируют, чуть опережая, ситуацию реальную. Конечно, это не дежавю в привычном смысле. Хотя бы из-за ощущения реальности и оригинала, и его дублера в сознании. Это скорее накатанные рельсы первичного восприятия, навязчивые и повторяющиеся рефлексии, не забирающиеся, вероятно, чересчур глубоко в мозг и всплывающие сами собой при формальном повторении цепочек событий.
Сложно... Неохота разбираться. Во всяком случае, когда сельская нарядчица в заляпанной обуви сходит на остановку раньше усталого агронома, я знаю, что она скажет ему при прощании. � почти никогда не ошибаюсь. А если приходится ошибиться, не расстраиваюсь и не прислушиваюсь. Не хочу портить себе клише. Жить и так непросто — пусть хоть в мелочах всё идет по-накатанному...

Мила появилась потом, намного позже. В голодные горбачевские годы она кормилась эпизодическими заказами от «�нтуриста», сопровождала какие-то группы и богатых туристов-индивидуалов, приехавших поглазеть на питерские диковины. �ндивидуалы были разные — одни приезжали прощупать почву для вложения денег, другие погулять и потрахаться, третьи — собрать материал для заметки в местную газетку где-нибудь у себя Калабрии, а затем уж погулять и потрахаться.
Участвовала ли Мила в их разгулах, меня, честно говоря, не интересовало. Она была стройна, мила и хрупка на вид. Хотя именно на вид, поскольку при развитии знакомства я вскоре обнаружил у нее очень аппетитные бедра и вплотную к ним примыкающие верхние части молодого тела.
Миле было двадцать два. Это мой любимый возраст. Пятнадцать лет разницы для мужчины только фора, делающая его жизнь лёгкой и приятной. Он искушен, он финансово обеспечен, у него есть машина, а главное — у него есть если не квартира, то, по крайней мере, комната, в которой молодое существо может не только без остатка отдаваться ему с задором неофита, но порой и оставаться на ночь, позвонивши родителям и наврав им, что надо готовиться к контрольной, и делать это лучше у Танечки или �рочки. Девочки, конечно, тоже извещаются о предстоящих занятиях, и если есть охота, то сами вскоре подтягиваются в вечерней мгле в холостяцкую берлогу, чтобы набраться опыта в неопасном групповичке с опытным кавалером своей подружки. Прелесть!
А утром все они выбираются из постели на кухню, с намятыми подушкой щеками и спутанными гривками, в своих спальных трусиках и маечках... � слегка стесняются взрослого дядьку, готовящего им кофе и тосты с маслом и сыром. � улыбаются и курлычут, как галчата, увидевшие над гнездом заходящую на посадку мамку-галку.
Галка — это сейчас я. Ласковый, взрослый, надежный...


ВЕРА. Колечко.

Майе К.

Верка свалилась как снег на голову. Сирийцы ее уволили, она обиделась, взяла сколько-то денег и махнула в Германию просраться. На третий день ее побывки мы столкнулись носами на пешеходке.
— Здра-а-вствуйте, котик... — протянул я со всей возможной язвительностью.
— Здравствуйте-здравствуйте! — кривляясь, воскликнула она и, обхватив меня за шею, чмокнула в губы и в нос.

...Прошла неделя. �зредка мне всё же удавалось до нее дозвониться. Но что-то важное из той жизни было, очевидно, утрачено навсегда.
Я бесконечно зевал и спотыкался. Мозгам не хватало кислорода. «Купи железа...» — посоветовала всезнающая Люська. «Ты не понимаешь...» — цедил я. � всё думал, думал, думал.

Наконец мы снова встретились с Веркой на пешеходке и отправились прогуливаться.
— Во! — вдруг вытянула она руку в сторону витрины. — Давай зайдем в сидишник1... Мне нужны сувениры...
Машина была запаркована по правилам, время на парк-шайбе выставлено верно — у нас впереди было не меньше двух свободных часов.
Мы перерыли залежи дисков в музыкальном магазине, приценились к «иподу»2 в отделе электроники, проглядели насквозь секцию игрушек, умилившись плюшевым хомячкам и другой тряпичной живности, и, наконец, снова выбрались на пешеходку. Распаренная немецкая публика в неглаженных тишотках перла пакеты с покупками, давилась у стоек с распродажами, заглатывала на ходу куски обмазанных горчицей сосисок, отрыгивала, орала на детей, сквернословила; турки всех сортов сквозили вокруг с таким гордым видом, как будто аллах только что поручил им лично нечто очень важное, — в общем, всё было почти как обычно. Почти.
— Стой! — вдруг сказал я, повинуясь внутреннему позыву. — Не туси так шибко... Нам сюда.
Мы, держась за руки, стояли перед ювелиром «Крист».
Внутри было торжественно и прохладно, витрины неброско светились, солидных лет дама за стойкой тут же скроила для нас сладкую улыбку. Психологи! Младенцу ясно, что если двое за ручку заходят к ювелиру — значит, будет выручка.
Дама у «Криста» была, однако, редким специалистом — во всяком случае, уже третье добытое ею из-под прилавка — заученная доверительность! — колечко из белого золота не только уверенно лезло на пальчик моей пассии, но и однозначно нравилось мне. � пассии, кажется, тоже. Подтянутые и гладкие скулы ее слегка порозовели. Верка нервничала. Ей было неловко.
— Давай, давай! Хорошее! — попытался я поддержать ее в ефрейторской манере.
— Пойдем лучше в «H&M», правда... — Она подняла на меня свои немыслимые глаза. — Не обижайся, пожалуйста...
— Оставьте до завтра, если можно... — бросил я тетке за стойкой, та кивнула согласно, и мы ретировались к видимому веркиному облегчению. Она, кажется, потела...
— Тебя не продует? — спросил я, сосредоточив в интонации весь свой наличный запас предупредительности и ласки.
Верка и вправду поежилась и виновато улыбнулась.
— Пойдем в ХаЭм. Не обижайся.
— Хайнц унд Мориц, это два немецких придурка, типа комиксов. Знала?
— Нет... — легко ответила она и хорошо улыбнулась перемене темы.
— Шучу... Сам не знаю. Но Макс и Мориц реальные в натуре фольклорные фигуры. Даже аптека где-то тут рядом так называется.
— Дикари... Назвать аптеку комиксом...
— Это вы дикари, в вашей Азии. На верблюдах кто ездит? Макс унд Мориц?
— У нас не Азия, у нас Ближний Восток.
— Вот я и смотрю, что у тебя глаза раскосые, ближневосточные. Вот щас поцелую...
— Целуй...
Верка опустила веки, я слегка прикоснулся к ним губами, нахально и всем языком сразу лизнул снизу вверх рот и нос, тут же обтер слюну щекой, обхватил девчонку за плечи, слегка прижал и, наконец, завершив ритуал, чуть отстранился и снова взял ее за руку.
— Ну... Пойдем в твой ХаЭм... Чего ты там забыла?

С полчаса мы провели в магазине, купили пару безделиц и, немного одурев от духоты и публики, выбрались наконец наружу.
— Теперь хавать! — бодро возгласил я. — Сосиски нюрнбергские, ближневосточные...
— Каки-и-е?..
— Нюрнберг — это в Баварии. Для нас — ближний восток...
Она опять хорошо улыбнулась, и я снова полез целоваться.
Верка не сопротивлялась.
Потом, уже много позже, через день или два — мы только что подъехали к дому, — она вдруг подняла на меня свой уже обозначенный мной как немыслимый взгляд и полуслышно проговорила:
— Ты обволакиваешь...
— Как? — не понял я поначалу или, точнее, понял молниеносно, но не дал недодуманной мысли дорваться до языка.
— Обволакиваешь. Я ничего вроде бы не хочу — и всё делаю. Ем, сплю, говорю... как заколдованная.
— Это нам, колдунам, одно удовольствие... Типа когда колдовство ладится...
— Нет, правда... Скажи мне кто-нибудь позавчера, что такое будет, я бы даже не смеялась. — По лицу ее пробежало беспокойное облачко.
— Очень деликатно... Что же такого недолжного происходит?..
У меня защипало в носу, зубы сами собой принялись что-то жевать. Я по-птичьи вытянул шею и повертел влево-вправо головой, чтобы осуществить глоток.
— Просто я тебя... люблю... — без интонации прохрипело мое горло. — А ты чувствуешь это своим гладким животиком — и всё. Тут колдовать легко. Я почти ничего и не делаю...
— Ты классный...
— Мерси...
Я уже чуть притормозил пульс, а то сонные артерии буквально рвали шею, и теперь тупо смотрел то в нечистое лобовое стекло, то на широкую пластиковую спицу руля, на которой громоздились, подозрительно наползая друг на друга, дурацкие буквы «AIRBAG». Обычно эта надпись меня успокаивает. Приятно думать, что кто-то о тебе позаботился. Сейчас буквы сливались, и покоя не было.
— Я хочу тебя всю, понимаешь... — промямлил я и тут же углом глаза уловил знакомую гримаску. — Всю... Съесть, понимаешь? Целиком. Давай ты будешь жить у меня внутри? А потом я сглотну телевизор — сейчас есть такие, совсем маленькие — и тебе будет не скучно. � еще мобилку...
— Пойдем... Я хочу прилечь... Устала.
Мы выбрались из машины, перешли улицу, и вскоре она уже сидела, подтянув колени к подбородку, у моего кухонного стола, и щурила глаза от сигаретного дыма, и улыбалась моим байкам и историям, которые сыпались у меня нынче как из рога изобилия.
Потом мы что-то ели, потом пили чай, потом смотрели на компьютерном мониторе киношку, потом...

...Потом она улетела. Это другая страна, Ближний Восток. Это не Нюрнберг, будь он трижды неладен.
� мы что-то писали друг другу и пересылали это электронной почтой. Писали всегда не то. Совсем не то. Колдовство кончилось, на расстоянии оно не работало. Не было больше душа и кофе по утрам, не было дневного, ни с чем не сравнимого угара за занавешенными шторами. Не было ничего...
Тогда я съездил в «Крист» и купил то колечко. Футляр мне выдали алый, внутри было пушисто от плюша, платина сверкала, как ей и положено...
А мы всё писали. � это было уже настолько не то, что однажды я зашвырнул колечко вместе с футляром куда-то за шкаф и напился до рвоты.
Потом с Востока пришла еще пара мейлов. До конца я их не прочел, а наутро снова отправился к ювелиру и велел раскатать кольцо под соответствующий размер. Ремесленник, ухоженный и дородный мужчина, сперва упирался и уверял меня в невозможности моего предприятия, но я настаивал и без устали тряс у него перед носом кошельком, так что, в конце концов, кольцо было раскатано, просвет радикально расширен, и дома, включив порнушку, я тотчас убедился в верности моих замеров.
Так что две сотни евро не пропали даром. Барышни умиляются и охотно трогают драгоценный металл. Некоторые стараются дотянуться до него губами. Удается далеко не всем...
А мне грустно... Недавно наткнулся в журнале на странный тест. Ответил на вопросы, подсчитал баллы — и вышло, что мой биологический возраст составляет сто шесть лет. То-то я замечаю, что стал раздражаться от смены времен года. Летом не продохнуть, а в сентябре сразу начинаю мерзнуть и кутаться...
— Люська! — кричу я в кухонное окно вниз, во двор, Люське, развешивающей на веревках бельё. — Люська, у тебя включен интернет?
— Да!.. А что?
— Ты не можешь взглянуть, отчего это я от стакана шипучки так пьянею? Что всё это должно значить?..
Люська снова появляется во дворе минут через десять.
— Эй!.. — кричит она мне в окно.
— Ну?.. — спрашиваю я. — Посмотрела?
— Это старость... — отвечает Люська бесцветным голосом.
— Можно было догадаться... — говорю я чуть слышно и наливаю себе еще стакан шипучки.

1. От CD — компакт-диск
2. Вид плеера