Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

ОТ СОСТАВ�ТЕЛЯ:
Читатель, возможно, помнит, что мы уже неоднократно обращались к творчеству Михаила Блехмана — писателя, редактора, лингвиста, нашего соотечественника (он родом из Харькова), живущего в настоящее время в Монреале (Канада). Сегодня мы публикуем несколько фрагментов из его книги "Мелькадрики".
Семен Каминский,
newproza@gmail.com
_______________________

Михаил Блехман
МЕЛЬКАДР�К�
Правдивые рассказы из жизни русских людей на неисторической Родине.

— Клянусь говорить правду, и только правду.
Свидетель.
— Не клянись.
РЎСѓРґСЊСЏ.

КАДР�К 1
Была весна — время между двумя отопительными сезонами, когда уже не топят и ещё не топят, причём не потому, что так нужно, а потому, что начальству виднее.
На кухне 3-комнатной квартиры на Преображенке сидели обычные русские интеллигенты — Аркадий �льич Фурман и �сак Менделевич Зильбербубен. Перестройка была в разгаре, поэтому кухня понемногу переставала быть тем, чем она была в старые добрые времена. Если раньше на ней саркастически исповедовались и отводили душу, то теперь — строили планы.
Аркадий �льич ел сало, нарезанное тонкими ломтиками и положенное единственно правильным образом — на кусочки чёрного хлеба. �сак же Менделевич пил кефир, заедая его сушками.
Говорили о многом — как обычно говорили на кухне: о смысле жизни, гуманитарных ценностях, общих знакомых, а более и глубже всего, как могут только воистину русские интеллигенты, — о России.
Аркадий �льич был провинциалом, то есть не москвичом. Он приехал проводить �сака Менделевича в, как они оба надеялись, последний путь: �сак Менделевич уезжал. Собственно, разговор как раз и вращался вокруг отъезда — темы, ставшей наиболее актуальной для русских интеллигентов, начиная с 70-х годов двадцатого века.
Вообще-то ехать или не ехать — этот главный русский вопрос — они неоднократно обсуждали раньше, на этой самой кухне, причём переубедить друг друга так и не смогли.
Аркадий �льич по-прежнему считал, что ехать в принципе надо, но пока рановато, и любил сало с чёрным хлебом. А �сак Менделевич, предпочитавший сушки с кефиром, не только полагал, что ехать необходимо уже сейчас, но и реально ехал — на следующей неделе.
Аркадий �льич откусил солёного огурца, отпил пива и произнёс с надеждой:
— Сейчас, когда всё как раз начинается…
— Ах, Аркаша, — возразил ему �сак Менделевич с мудрой улыбкой пожившего человека, мечтающего пожить ещё, но хотя бы чуть-чуть лучше. — Тут уже всё давным-давно закончилось. Вот увидите — мы с вами там встретимся.
� доел сушку.
Аркадий �льич слизнул с губ таявшее на них сало.
— �зменений много, �сак Менделевич, — вы же сами видите.
— Каких же именно?
— Главное — сейчас никуда не посылают.
— Аркаша, — снова возразил �сак Менделевич, — чтобы вы знали: в России всегда посылают. Посылали, посылают, и будут посылать. �наче это будет не Россия.
— Да я же не в том смысле. То — само собой, святое дело. А я имею в виду, что ни в колхоз не посылают, ни на стройку, ни на кагаты.
— Куда?
— На кагаты. Это — по-вашему «овощная база». Язык сломаешь. Вы тут, в столице, этого всего не знаете. Вас толком и не посылали никогда.
�сак Менделевич налил себе чаю и положил две ложечки сахару. Тем временем Аркадий продолжал:
— Кагаты — это особый мир. Государство, можно сказать, в государстве. Летом мы овощи пропалывали, собирали и отправляли на кагаты, а осенью, когда они там сгниют, — выбрасывали. Замкнутый производственный цикл.
�сак Менделевич слегка поперхнулся.
— Неужели всё сгнивало? Всё-таки овощи же были иногда…
— Это — исключение. А в основном сгнивали. Вы же не были на кагатах, не знаете. Там хорошо гнилось.
Сала больше не было.
Помолчали, думая каждый о своём, а в сущности — об одном и том же.
— Хотите сосиску? — заботливо спросил �сак Менделевич.
— А сардельки у вас не найдётся? Что-то сарделек захотелось…
— Найдётся, конечно, — сказал �сак Менделевич и бросил в кастрюльку пару сарделек вариться.
Аркадий доел кусочек чёрного хлеба, вытянул ноги и проговорил:
— Помню, послали нас всем отделом на кагаты…


КАДР�К 2
Была зима или поздняя осень. Мороз, и снега — как никогда. Ну, и послали нас в Свинятино. � странно как-то получилось: туда специальным автобусом везли, а обратно вечером — до города подбросили, а потом — каждый своим ходом.
Вот. Ну, приехали, мы, вышел к нам, как полагается, начальник, то есть это я думал, что он начальник, а оказалось — так себе, «линейный менеджер», выражаясь по-американски. Расставил нас по рабочим местам. Женщинам сказал хорошую капусту отделять от гнилой, а нам с Петькой Поросюком, моим приятелем, — собирать гниль и выбрасывать в кучу.
Воняло, я вам скажу, непередаваемо. Вот ведь загадка: растёт капуста без запаха, а как сорвут и отвезут на кагаты — вонь коромыслом. � склизкая какая-то становится.
Дали нам вилы собирать её — ничего не получилось: гнилые капустины нанизываются так, что никакими силами обратно их не сбросишь. Петька бармаки принёс, и дело пошло. Бармаки — это те же вилы, только с поперечинкой, чтобы капуста не нанизывалась.
Ну, сгребаем мы её и выносим, сгребаем и выносим.
Мы вообще с Петькой привычные были. Можно сказать, дня не проходило, чтоб не послали куда-нибудь. Отдел-то у нас был женский, а женщин сами знаете, куда посылали: в колхоз, на кагаты, на стройку кирпичи по цепочке передавать. В общем, на лёгкую работу. А тяжести тягать — это мы с Петькой.
Петька вообще-то в подвале работал, ротационные машины обслуживал. А я — наверху, в отделе, информатикой ведал. Бывало, сядешь за стол, задумаешься, вроде вот уже почти осенило — и тут как раз зовут:
— Аркадий и Петя, помогите рулон бумаги перекатить.
�ли:
— Аркадий и Петя, возьмите носилки в сарае и уберите кирпичи.
Петька говаривал:
— Эх, носить нам, не переносить.
Он был худющий, одно плечо выше другого, и почему-то небритый. А я — в белом халате ходил. Мы с ним были душа в душу. Бывало, сядем перекурить, Петька достанет «Приму» за 14 копеек, затянется, и мы не спеша так беседуем себе.
— Нам, — говорит, — что. Скажут сделать — сделаем. Скажут переделать — переделаем.
— Так-то оно так, — отвечаю. — Только вон прошлым летом на базе отдыха фундамент кувалдами разбивали. Обидно было.
— Да-а, — затянулся Петька, — сами сделали и сами разбили. Досадно.
— Хотя и хуже бывает. Вот Ваня с вычислительного центра подзалетел — ужас.
— А что? — Петька заинтересовался и закурил вторую.
— Да его в печку послали. Ну, на кирпичный завод. Там кирпичи в печках обжигают. Начальник отдела говорит: «Сходи, Ваня, за три отгула». Ну, Ванька и пошёл. А на кирпичном, я тебе скажу, одни бабы работают. Мужики не выдерживают. Бабы, они выносливей мужиков.
— Точно, — кивнул Петька. — Мужики сильней, а бабы выносливей.
— Ну, вот. Пришёл он туда, спустился, а там такой предбанник перед печкой. Жарища — обалдеть. Сочи и Сухуми — северный полюс по сравнению с предбанником.
— Да ты что?!
— Жуть.
Он с полчаса поработал, и тут подходит к нему одна баба, она за главную была, и говорит:
— Сынок, залезь в печку, помоги там.
� открывает дверцу. А там — ты себе, Петюня, не представляешь, прямо как в аду: воздух аж красный от жары. Ванька туда залез, рот открыл — и задохнулся. Ну, ты представь: там же кирпичи обжигают. Пекло — одуреть. Бабы пашут, говорят: сделай то, сделай это. А он — стоит с открытым ртом, ни туда, ни отсюда.
Как-то вылез обратно, до дому доплёлся, дверь отпер и прямо в коридоре под вешалкой вырубился.
Жена, Светка, с работы вернулась, запыхалась, сумки прёт, а тут — дверь настежь, муж на полу. Она его ругать: алкаш, зараза, вообще совести нет. Не то что на ноги его поднять не может, а и до дивана не дотянет. Ну, Ваня — ты же знаешь — мужик здоровый. Соседа пришлось звать на диван парня укладывать.
Сутки проспал. Зарёкся после этого на кирпичный завод ходить. Никаких отгулов не хочет. Можете, говорит, увольнять к чёрту. Жизнь всё равно, говорит, дороже.
Ну, да ладно, отвлёкся я. Сгребаем мы с Петькой гнилую капусту и выносим, сгребаем и выносим... Вид у нас — тот ещё: фуфайки, ушанки, рукавицы как у дворников.
Всё нормально, вокруг тишина. Зима, морозец, сугробы, солнышко светит. Тягаем и разговариваем, как обычно.
� вдруг — вы не поверите: со второго этажа — а этаж высокий такой — вылетает Анна Никодимовна, завгруппой наша. Летит — представляете? Она вообще-то женщина видная, крупная, росту мужского, комплекции начальственной. В шубе специальной, для кагат, в шапке старой меховой, в сапожищах. Руки расставила, в каждой руке — по здоровенной сумке с капустой.
Где она хорошие кочаны нашла невонючие — до сих пор удивляюсь. Они ведь обычно все на кагатах сгнивали, до магазинов не доходили. Ну, чего только для семьи не сделаешь. Без капусты-то в хозяйстве никак, сами понимаете. А вынести не разрешают, отберут. Ещё и телегу на работу накатают.
Она и решила из окна сигануть. Там под окном сугроб здоровенный был, так что вообще-то не опасно было.
Ну, смотрим мы с Петькой — аж дух захватывает: летит из окна Анна Никодимовна, руки расставлены, в каждой руке по здоровенной авоське с капустой. Вся в чёрном, а вокруг снег белый. Как птица парит, зависает в воздухе и прямо в сугроб планирует. По грудь под снег ушла.
Мы обомлели.
� вот тут произошло самое неожиданное событие. Вдруг, откуда ни возьмись, вокруг сугроба как грибы выросли двенадцать — именно двенадцать, я несколько раз пересчитывал, — начальников. Вы только себе представьте: крупные, в хороших пальто, и все как на подбор — в пыжиковых шапках. А тогда ведь как: если человек в треухе, как Петька, или в кролике, как я, значит — так себе, инженеришка или работяга. А вот если в пыжике — это или торговый работник, или начальник.
Мы с Петькой поразились: до этого, кроме капусты, ничего не было, а тут — сплошное начальство, ровно двенадцать человек. Блок, да и только.
Окружили сугроб с Анной Никодимовной, акт составляют. Видно, думали хотя бы пристыдить, но не вышло у них. Она им достойный отпор дала.
— Мне, — говорит, — всё равно терять нечего.
Единственное, что им удалось — это отобрать капусту. Во-первых, они всё-таки начальство, а она, хоть и беспартийная, но завгруппой, так что было что терять. А во-вторых, народ её тоже не сильно поддерживал: хоть и по-геройски прыгнула, а капусты не только ей хотелось. Что она, лучше других? Да вот только где её взять на всех, капусту?
Обсудили мы с Петькой это событие, а там и рабочий день закончился.
Сели в автобус — грязные, мокрые, в остатках капусты. А довезли нас — я вам в самом начале говорил — до города, а там высадили, и мы пошли своим ходом. Ну, мне-то хорошо, я рядом живу, а с Петькой страшная история случилась.
Понимаете, ему ехать — на другой конец города, пешком часа три топать. А на дворе — вечер, холодно, устал после кагат как чёрт. Вот он и решил на обычном автобусе поехать. А транспорт, как назло, забит под завязку — народ с работы едет. Давка, толкотня. Петька из последних сил протиснулся.
Ну, в автобусе народ надышал, Петька оттаял, и дух от него пошёл — вы себе не представляете. Мы-то, когда на кагатах были, принюхались, а народ с непривычки задыхаться начал. Людей-то в автобусе человек сто, все усталые с работы едут, голодные и потому злые.
А посередине — Петька, со всех сторон зажатый, в треухе, телогрейке, одно плечо выше другого, зарос с утра, и воняет — кажется, не то что в автобусе, а и на улице слышно. Ну, скажите: можно его в таком виде за сотрудника Н�� принять?
Не приняли, конечно.
— Пошёл, — говорят, — вон отсюда. Развонялся тут.
Он сопротивляться. Откуда ж он знал, что от него гнилой капустой несёт? Вообще не понял, чего они к нему прицепились. А они — «Выметайся!», и всё. Мол, алкаш чёртов, и тому подобное. Выталкивать начали. Петька упирается, никак понять не может, в чём дело.
Двое здоровенных мужиков его под руки вынесли из автобуса. Хотели на остановке оставить, но он, ясное дело, сопротивлялся, так они потащили его в опорный пункт. Сдали участковому, чтоб разобрался. Мол, напился, провонял весь, так ещё и сопротивляется.
Петька чуть не плачет:
— У жены спросите! У меня жена, двое детей. Я домой с кагат еду!
А телефона у него в доме не было. Пришлось ему всю ночь в опорном пункте просидеть. Утром из института приехали, из отдела кадров. Отгул дали за такое дело.
Вот так.
А сейчас, я вам говорю, не посылают.


КАДР�К 8
Ехать или не ехать? Это ли не Вопрос вопросов конца ХХ века? Главный русский вопрос. Остальные лишь вытекают из него.
«Что делать? — Ехать».
«Кто виноват? — Они».
«Кем быть? — Кем угодно, только не здесь, а там».

— Понимаете, Аркаша, — проговорил �сак Менделевич, вынимая барбариску из обёртки, — здесь всегда будет тотальный дефицит всего.
— Не думаю, — возразил Аркадий. — Рано или поздно дефицита не будет.
— Попомните моё слово: для нормальных людей дефицит будет всегда, просто его формы могут видоизменяться. А для них дефицита и так никогда не было и не будет.
Задумчиво помолчали.
— А ваша учёба в университете проходила так же сложно, как работа? Посылали? — снова поинтересовался �сак Менделевич.
— Ой, ну что вы! Ничего сложного. � на работе было здорово, и в университете, хоть и посылали, конечно, часто. Вот я вам сейчас расскажу, как я английский язык прогуливал.
Было это, кажется, на втором курсе. Английский у нас был одним из основных предметов, а для меня — так вообще главным. Вкалывал я как проклятый. Преподавательница у нас была замечательная, Лариса Васильевна Богоделова. Потрясающий специалист, умница, я её никогда не забуду. Её уже нет в живых, к сожалению…
Ну, так вот. Спешил я как-то на английскую пару, но так и не дошёл. Дело в том, что в парке на скамейках люди в шахматы играли, а одна партия была ну просто-таки захватывающая. Остановился я, смотрю, варианты просчитываю. Простоял часа, наверно, полтора, а то и все два. На пару тогда так и не попал. Не до того было…
А на следующий день прихожу, как ни в чём не бывало. Лариса Васильевна строго спрашивает:
— Товарищ Фурман (она к нам всегда официально обращалась), почему вас вчера не было на занятиях?
Я испугался не на шутку, потому что Ларису Васильевну очень уважал и потому немного побаивался. Ответ заранее не подготовил — думал, не спросит. А она спросила. Заметила, значит, что меня не было. Да и как не заметить: группа-то у нас была небольшая, английский — каждый день, по одной паре, а то и по две.
Я похолодел и вдруг — сам даже не знаю, как это вышло, — отвечаю:
— Лариса Васильевна, я отца провожал, никак прийти не мог.
Сказал и тут же подумал: «Что ж это я несу?! Она моего отца отлично знает, он известный врач, невропатолог. А вдруг она позвонит и узнает, что он в городе? Куда же это я его, выходит, вчера провожал?!»
— А куда он уехал? — спрашивает Лариса Васильевна и едва заметно улыбается.
Ну, думаю, врать, так врать, а там — куда кривая вывезет.
— В Великий Каблук, — говорю. — Он на целый день уехал. Но уже, — поспешно добавляю, — уже вернулся.
Смотрю — народ начинает ухмыляться. А Лариса Васильевна невозмутимо, но с лёгкой, почти незаметной улыбкой, ведёт дальше:
— А как же он успел так быстро обернуться?
— Так ведь он же, — поясняю, — самолётом летал.
Это — в райцентр, представляете? Кошмар, до чего заврался. Не мог что-нибудь убедительней придумать, идиот.
— Ну, тогда понятно, — кивает Лариса Васильевна. — Это быстрее, чем автобусом. Только зачем же вы его провожали на один день в Великий Каблук?
— Так у него же, — говорю, а сам потеть начинаю от напряжения, — у него вещей много было…
� тут снова думаю: «Она ведь знает, что отец у меня — мужчина молодой и крепкий. Что ж он, чемодан, что ли, до самолёта не дотащит?!» �, чтобы поправдивей было, говорю:
— У него два чемодана было: один он сам нёс, а второй — я помогал нести.
Вы только представьте себе: человек летит самолётом на один день в райцентр и тащит с собой два тяжеленных чемодана! Уважаемый человек, врач, ну, и всё такое… Ужас!
— Ну, и как, — осведомился �сак Менделевич, — поверила она вам?
— Судя по улыбке, вряд ли. А сам себя я точно не убедил.

Тем временем друзья пришли домой. Уселись в кресла, расслабились. �сак Менделевич спросил:
— Не поставила вам Лариса Васильевна двойку за прогул?
— Нет-нет, что вы! Она ко мне очень здорово относилась! Я даже не знаю, чем это заслужил… Наверно, тем, что вкалывал за двоих, это уж точно. Да и человек она было — потрясающий… А началась наша, если можно так сказать, дружба ещё на приёмных экзаменах. �сторию эту я никогда не забуду. Смех, как говорится, и грех. Сейчас расскажу.
Английский у нас был первым и самым важным экзаменом. Готовился я к нему изо всех сил, и подготовился в принципе неплохо. Только переволновался, да и ждать своей очереди пришлось долго — часов, наверно, восемь или девять. Так вот и прождал в коридоре с утра до вечера и так устал, что уже с трудом ворочал языком по-русски, не говоря уже об английском.
Наконец, вызываю меня. Смотрю: за столом приёмная комиссия: посередине — Лариса Васильевна, она председатель комиссии, справа от неё — пожилая преподавательница, а слева — молодая. Лариса Васильевна улыбается и просит тянуть билет.
Тяну, смотрю, всю понимаю. Сажусь готовиться. А в аудитории, кроме них и меня, никого нет. Подготовился, подхожу к столу, сажусь и начинаю отвечать.
Всё идёт отлично: прочитал текст, перевёл, ответил на вопросы, рассказал тему — про космонавтов, как сейчас помню. Лариса Васильевна просит:
— Расскажите нам теперь о себе. — А говорим, заметьте, только по-английски. По-русски — ни слова.
— Ну, о себе я, как вы знаете, с удовольствием.
�сак Менделевич кивнул.
— У меня, — говорю, — мама — юрист, отец — врач. Живём вместе, дружно. Я вот в университет поступаю.
Смотрю — Лариса Васильевна довольна, улыбается, берёт ведомость и уже собирается ставить туда «пятёрку». Я прямо-таки расцвёл от радости. «Ну, — думаю, — слава Богу! Сдал!».
� тут вдруг, ни с того, ни с сего, молодая преподавательница спрашивает — снова-таки, по-английски:
— Значит, сколько же вас в семье человек в общей сложности?
А я — то ли от неожиданности, то ли от усталости (с утра ведь ждал до вечера) — толком не понял, что она спрашивает. � хорошо бы — совсем не понял, тогда переспросил бы. Так нет же: я понял, но не всё и не полностью. Хуже нет, когда понимаешь неправильно. Лучше уж совсем не понять. Показалось мне, что она спрашивает — вы только представьте себе — сколько нам в общей сложности лет.
«Ну, — думаю, — и вопросик! Ничего себе!..»
— Странный, — говорю, — вопрос…
Та обиделась и покраснела.
— Ничего, — говорит, — странного.
— Конечно, ей обидно было. Всё время молчала, наконец задала вопрос, а ей говорят, что он странный.
Смотрю краем глаза и вижу: преподавательница постарше начинает возмущаться моей наглостью, а Лариса Васильевна едва заметно улыбается.
— �звините, — говорю, — сейчас подсчитаю.
Молодая прямо-таки поперхнулась и побагровела. Думала, наверно, что я над ней издеваюсь. Я схватил лист бумаги и карандаш и принялся складывать. А сам сижу красный, мокрый, рука трясётся, еле выводит цифры.
Лариса Васильевна с интересом смотрит и спрашивает, по-английски (а произношение у неё было — лучше, чем в Оксфорде, честное слово):
— Товарищ Фурман, что это вы там делаете?
Я головы не поднимаю и отвечаю по-русски:
— �звините, в столбик считаю. Сейчас будет готово.
Молодая — макушкой чувствую — меня уже возненавидела за такое издевательство. Пожилая — тоже чувствую — запрезирала совсем. А вот Лариса Васильевна — та прямо-таки в восторге:
— А почему же, — со своим оксфордским прононсом спрашивает, — вы так долго это вычисляете?
— Да дроби, — говорю, — получаются, никак сосчитать не могу…
Поднимаю глаза и вижу: Ларисе Васильевне совсем хорошо стало, а её напарницы — как ошпаренные сидят, особенно молодая.
— Ну, и каков же результат? — Лариса Васильевна спрашивает, с искренним интересом.
— Сто три и три четвёртых, — отвечаю в изнеможении.
С Ларисой Васильевной начинается тихая истерика — давно, думаю, ей так хорошо не было.
— А не многовато ли вас там собралось? — спрашивает.
— Её-то я сразу понял, при таком-то произношении.
— Нет, — говорю, — нас — всего трое, а вот лет нам — сто три года и три четвертых.
— � тут она мне поставила в ведомость «пятёрку». С тех пор мы с нею подружились.


КАДР�К 14
Аркадий перевёл дух и заключил:
— Вообще, научные работники — несчастные люди. Они, понимаете, так погружены в свою науку, что от реальной жизни отрываются, простых потребностей народа не понимают. � голову всем морочат.
Это верно, — согласился �сак Менделевич. У нас в институте произошёл весьма показательный случай, хотя и редкий.
Работал у нас Кондратьев Гена — очень талантливый молодой человек, кандидат наук. Написал он докторскую, защитил на совете с блеском, отправил документы в ВАК. Диссертация толстая получилась — это важно в контексте моего рассказа.
Проходит полгода, год, полтора. �з ВАКа — ни ответа, как говорится, ни привета. Гена звонит в ВАК, вежливо спрашивает:
— Как, мол, моя диссертация?
А ему отвечают:
— Какая диссертация? Вы нам никакой диссертации не присылали.
Гена в предынфарктном состоянии летит в Москву, везёт все копии — диссертацию, сопроводительное письмо, справки. �дёт на приём ко всем начальникам, умоляет, почти рыдает — всё-таки десять лет работы, защита, нервы — неужели всё коту под хвост?
Безрезультатно: нет диссертации, хоть плачь.
Он, бедняга, хотел уже руки на себя наложить, а потом решил ещё раз сходить к секретарше.
— Девушка, — умоляет, — поищите, пожалуйста, ещё раз. Может, она всё-таки найдётся…
— Мужчина, — строго отвечает девушка, — я уже искала. Никакой диссертации нет, и не было. Не мешайте мне работать.
Гена сбегал в магазин, купил самые дорогие французские духи, потом букет роскошных роз. Вернулся к секретарше, торжественно вручил и умоляюще просит:
— Пожалуйста, ещё разочек посмотрите!..
Она сжалилась и говорит:
— Вот сейчас при вас подниму все документы, которые хранятся в нашем шкафу, и вы сами убедитесь, что вашей диссертации там нет.
С этими словами она встаёт и направляется к шкафу. � в этот момент Гена как закричит — девушке чуть плохо не стало, может, подумала, не покушается ли он на неё:
— Моя!!!!
Наверно, так ваш пастух кричал, и тракторист.
— Вот она, — кричит!!!!
— Бросился к стулу, на котором секретарша секунду назад сидела, схватил свою диссертацию и прижал к груди.
— Нашлась, — кричит, — нашлась!!!!
Оказалось, что секретарша до пишущей машинки не доставала и подложила себе под мягкое место Генину диссертацию. Так полтора года она на ней и просидела.
Наступило обеденное время.
Друзья пошли на кухню. �сак Менделевич разогрел суп, и они принялись есть и вспоминать новые старые истории, опасаясь при этом, что расставание окажется долгим, и не показывая своего опасения.
Но получилось так, что вскоре они снова встретились, только не на кухне.
Однако это уже совсем не та история — более оптимистичная, хотя и не такая весёлая.
Просто начиналась совсем другая жизнь.

Монреаль 2004 — 2006 гг.