ПРОТ�В ТЕЧЕН�Я

Станислав РАССАД�Н

Культуре стремиться к «модернизации» — значит стремиться к самоуничтожению
Одна из сладостных российских легенд: Лицей. Не лицей, а — Лицей, один-единственный, пушкинский выпуск. (Когда через семь лет после гибели Пушкина названное учебное заведение окончит Михаил Салтыков, будущий Щедрин, оно будет отлично от того не менее, чем желчный Михаил Евграфович от светлого Александра Сергеевича.)

Хотя история и выпуска первого — история обычного несовпадения намерений и результата.
�звестно: создание Царскосельского Лицея было одним из либеральных порывов Александра I. �мея намерением «образование юношества, особенно предназначенного к важным частям государственной службы», целью Лицей имел — дать власти мыслящих советников.
Было объявлено, что он будет единственным закрытым учебным заведением, в котором запрещались телесные наказания, чем оберегалось личное достоинство лицеиста. (Первоначально предполагалось, что однокашниками Пушкина и Пущина станут братья императора — вроде как равные; правда, мать-императрица сочла это чрезмерным.)
Дух независимости поощрялся до такой степени, что Александр прислал профессору политических наук Куницыну крест св. Владимира — только за то, что, произнося речь на открытии, тот ни разу не упомянул его царского имени.

Однако что вышло? Не говоря о том, что Лицей — нет, уже лицей — деградировал, изгонялись свободомыслящие профессора, начали — при Николае — пороть, но и судьба воспитанников складывалась не так, как предполагалось. �з 30 лицеистов пушкинского выпуска к «важным частям госслужбы» добрались двое: Горчаков, завершивший жизнь государственным канцлером, и отчасти Корф. Прочие остались в лучшем случае на третьих-четвертых ролях. Даже Вольховский, кончивший курс первым и с золотой медалью, в правительственные верха не попал.
Мало того: первый выпуск дал государству вечного возмутителя спокойствия, чиновника 10-го класса Александра Пушкина и трех врагов — декабристов Пущина и Кюхельбекера, а также графа Сильвера Броглио, участвовавшего в восстании в Пьемонте. В знаменитом Алфавите декабристов в качестве подозреваемых числились Вольховский и Дельвиг…
Как бы то ни было, правительство сделало свой вывод. С его точки зрения, единственно правильный. «Мне нужны не умные, а послушные», — фраза, выразившая логику Николаева царствования, даром, как говорят, сказанная в раздражении его либеральничавшим старшим братом, — впрочем, и логику любой авторитарной власти. А заодно — логику меняющегося времени, кончающего с влиятельностью дворянства в обюрокрачивающейся России. Пушкин и подобные (можно ль сказать такое?) за этой тенденцией не поспевали и, главное, не желали поспеть.

Перемены, рождающие столкновения «старого» и «нового», продолжатся и много позже. Во всех областях жизни, разумеется, включая решающую — воспитание.
Замечателен диалог, записанный Николаем �вановичем Пироговым, не только великим «оператором», как называли хирургов, но и педагогом:

«— К чему вы готовите вашего сына? — кто-то спросил меня.
— Быть человеком, — отвечал я.
— Разве вы не знаете, — сказал споривший, — что людей собственно нет на свете; это одно отвлечение, вовсе не нужное для нашего общества. Нам необходимы негоцианты, солдаты, механики, моряки, врачи, юристы, а не люди».
Кто здесь более обаятелен? Вряд ли назовете практичного пироговского собеседника. Кто более прав или, вернее, реалистичен? Увы, именно он, последний. Николай �ванович предстает вроде как утопистом, идущим против течения. Даже анахронизмом, тем более что почти воспроизводит слова действительного утописта, да еще стародавних времен, Жан-Жака Руссо: «…Жить — вот ремесло, которому я хочу учить ребенка. Выходя из моих рук, он не будет — соглашаюсь в этом — ни судьей, ни солдатом, ни священником: он будет прежде всего человеком; всем, чем должен быть человек, он сумеет быть, в случае надобности, так же хорошо, как и всякий другой…»
Конечно, оппонент Пирогова куда точнее, чем он, выразил то, что характеризовало общество молодого капитализма.

Спор не устаревает, даже заостряется. «ЕГЭ, ЕГЭ», — твердим, доказывая его полезность или предвещая катастрофические последствия, хотя победа будет, конечно, за прагматиками. (Да еще в дегуманизирующемся путинском государстве, упрямом, как сам Путин.) Что делать, если неотвратимо идет стандартизация в глобальном масштабе и сама глобализированная демократия ориентируется на эти стандарты?

Я это как-то остро почувствовал в стране обаятельнейшей из демократий, в Дании. Мой друг, выдающийся историк, эрудит, умница, никак не мог получить место в университете, пребывая в безработных: профессорские места оказались плотно оккупированы очевидными середняками, — но что ж, понял я, это за демократия, если будут попраны их права? А если ты уродился на голову выше, то кто ж тебе, умному, виноват?

Обидно, но опять же логично: при всем уважении к правам меньшинства демократия рассчитана не столько на средний класс, сколько на среднего человека.
Однако вопрос: значит ли это, что не надо тому неагрессивно сопротивляться, тем самым улучшая самое демократию? �ли попросту сдаться велениям — уж там раз и навсегда установившегося государственного правления или даже самого времени?
Вопрос не риторический, а мучительный.
…Не так давно в «Новой» (№ 71) была опубликована статья Дмитрия Быкова «Последний звонок» — как всегда у него блестящая, к тому же прельстившая меня многими суждениями, вроде: «…Тирания была первосортная, а свобода второсортная». (Это к тому, отчего, мол, «советская тирания породила множество замечательных поколений», а «постсоветская свобода привела в основном к разгулу бандитизма».)
Действительно, пересортица! Сам-то я разве не задумывался на эту тему, в частности, над тем, что тоталитаризм все-таки самоуважительно дорожил респектабельностью, золоченым имперским фасадом? Когда, например, в правительственном концерте непременно участвовали Козловский, Максакова, Ойстрах, скрипачи Большого. Даже Утесова держали в запасе. А теперь украшение официоза — Расторгуев, Газманов, Жанна Фриске…
Но кое с чем в статье мне трудно смириться: видать, умственно одряхлел. Не шучу. Душа противится, зная, что не права, — как, самолюбиво утешаю себя, исторически был не прав Н.�. Пирогов.
Вчитаемся:
«…Мы продолжаем жить и мыслить в парадигме европейского просвещения, которое благополучно скончалось.

…Общество строится по совершенно другим законам.
…Шедевры европейской культуры, еще вчера бывшие нашим настольным чтением, сегодня отдалились, как Чосер… Пора признать, что мы в эпоху молчания классики: при всем своем совершенстве она больше не отвечает на вопросы современного человека».
Наконец: «Поймите, что пришло другое время, новая эра, изменившая критерии и упразднившая почти все, чем мы жили. Не отягощайте детей этим наследием…»
Призыв перестроиться? � именно ради нового поколения? Но тут — как в прелестной песенке Юлия Кима о «мальчике», упрямо не следующем мудрым советам: «…Хотя во всем ты прав. А я не прав».
Простите, но упорствую в своей неправоте.

По правде, жаль, что «я не прав». Жаль, ибо если это произойдет, — а произойдет, будьте уверены, такова тенденция! — в итоге родится не то чтобы не совсем литература, но в самом деле не та. �ных критериев — или без них. Вовсе.

Ленин поругивал агитки Демьяна Бедного: дескать, грубоват, идет за читателем, а надо бы немножко впереди.
А может, немножко позади?
С годами я как-то привык думать, что настоящая литература — это не та, что поспешает навстречу читателю или, тем паче, за ним, а — литература сопротивления. Не в партизанском, конечно, смысле, не сопротивления только и непременно режиму, как бывало в диссидентские времена, но сопротивления всему, чему стоит сопротивляться: хаосу, косности, глупости, дурному вкусу и т.д. и т.п.
Включая намерение иметь литературу, приспособленную под себя. Да и под кого бы то ни было — персонально и даже поколенчески.
Проиграем? Что ж. Но и проиграв, глядишь, что-то передадим победителю.
Нечто схожее происходит… Не с интеллигенцией, каковая ушла «как класс» (подобно дворянству), но с интеллигентностью, которую та, уходя, нам оставила. Так сказать, завещала. Ей, интеллигентности, не стыдно и даже естественно быть «немножко позади», в некотором (именно — нравственном) смысле консервативной, а выглядеть и вовсе старомодным анахронизмом, как в речи выглядят «извольте» или «милостивый государь». �нтеллигентность, насколько ей это удается, стоит на страже так называемых ценностей, без которых, между прочим, немыслима старая, классическая литература. Которая, собственно, и есть их воплощение.
К несчастью (к несчастью — на мой взгляд и вкус), как система запретов, как противостояние снова модному лозунгу «все дозволено» она обречена.
Но стремиться (ради «прогресса»? ради самосохранения? ради нового читателя? ради чего и кого еще?) к осовремениванию, к «модернизации», к соответствию «духу времени» — для культуры значит стремиться к самоуничтожению.
Так мне кажется.

Автор обозреватель «Новой»
novayagazeta.ru