О ПОЛЬЗЕ КН�Г

Кирилл КОБР�Н

�сторический рубеж пройден еще в прошлом месяце: на Амазоне продажа электронных книг превысила продажу бумажных. Об этом поговорили — сойдясь на том, что новая эпоха наступила, что мы живем уже в будущем, что вот оно, ура! (или увы...) — и занялись своими делами. Те, кто перешел на Киндлы и Айпэды, вернулись к своим игрушкам, любители переплетенной стопки четырехугольных листов бумаги, покрытых черными буковками, — к своим. На самом деле, сказано почти все, что приличествует по такому поводу: похвалили прогресс, выразили сомнение в прогрессе, посчитали сравнительную стоимость бумажного и электронного просвещения и наслаждения, пожалели Гуттенберга и его детище, ностальгически вспомнили книжные детство и юность, и даже совсем канувшую в культурное забвение вещицу под названием «нож для разрезания бумаги». Каждому книжному червяку есть что сказать по этому поводу; я бы добавил к общему мартирологу рассуждение о сравнительных качествах бумаги: скажем, академических собраний сочинений семидесятых годов (например, Достоевского), стремительно испортившихся изданий начала восьмидесятых и уже совершенно невозможных продуктов книжного бума рубежа восьмидесятых и девяностых.
Вот бумага, на которой напечатан том с выпущенной главой «Бесов» и многочисленными авторскими отрывками, набросками, комментариями и проч. Она говорит о многом: как о незыблемости просвещенческого проекта Советской власти, так и об уцелевших в академическом подполье почтенных дореволюционных традициях; эта бумага и сейчас, пожелтев, сообщает нам некоторую уверенность в Великой Культуре и придает невероятный уют самому процессу чтения — несмотря на совсем не комфортабельное содержание сочинений Ф.М.Д. Действительно, даже высочайшей пробы истерическая возгонка, коей Достоевский был великий мастер, превращается в академическом его ПСС в старую-добрую-русскую-прозу: ничего-то он не видел, хотя и на каторге побывал, все у него относительно тихо и непременно культурно, даже убийство с ограблением идеологически мотивировано и этически (а также психологически) объяснимо.

Стоит взять в руки книгу, изданную в начале восьмидесятых, тут же понимаешь: грядет конец. Нет-нет, не стоит опрокидывать в прошлое нынешнее наше знание о конце советской жизни; тут дело более тонкое. Взгляните на эти издания. Они пахнут химией, причем химией дешевой. Канули времена натурального клея, которым скрепляли переплет, наступили восьмидесятые с их дешевыми заменителями, вареными джинсами и жидким синтезаторным звуком поп-музыки. Советские книги первой половины десятилетия пахнут именно этими джинсами, этими звуками, этими временами. Что же до бумаги, то она еще вроде бы держится — по-прежнему плотна в столичных изданиях, однако ее неестественная белизна выдает уже эпоху тотальной дешевой стерильности. Такая бумага мгновенно желтела, причем не равномерно, а краями, иногда даже пятнами. Так вот — местами, медвежьими углами, провинциями — распадалась и советская жизнь.
Серо-буро-малиновые книги, изданные восемь-десять лет спустя, фиксируют завершение этого распада. Вроде бы кое-кто еще держится, некоторые издательства вообще даже делают вид, что ничего не произошло и печатают свои литпамятники. Однако распад дошел и досюда — стоит внимательно взглянуть на бумагу и сравнить ее с тем, на чем оттиснуты те же монументальные культуртрегерские затеи еще несколько лет назад, до 1986 года. �ли клей. Он не то чтобы сов сем стал химическим, на манер того, что нюхали пэтэушники на пустырях, он такого свойства, что те же пэтэушники им побрезговали бы. Мол, слабоват. Он и вправду совсем не силен — многие переплеты, закрепленные перестроечным клеем, распались уже много лет назад; и это еще если говорить о книгах, в производстве которых действительно использовался клей... Многие издания пускались в жизнь наскоро сшитые, как отверзые солдатские раны, стянутые ловкой рукой медсестры в полевом госпитале во время генерального сражения. Авось и так сойдет. Заживет само. В крайних случаях жалели даже ниток; нетолстые книжки выходили в свет в виде таких тетрадочек, по-простому соединенных скрепками. У этих была другая проблема.

Железные скрепки перетирали скверную бумагу, и некоторые пары листов выпадали: приходилось все время вставлять их обратно, срезы таких страниц трепались быстрее прочих (опять-таки, важную роль играло здесь все то же жалкое качество бумаги), наконец, они просто терялись. После этого очередь доходила до следующей пары листов — так в середине книги возникала зияющая пустота, пропасть, она росла в обе стороны, к началу и концу, пока не достигала предисловия и эпилога. Впрочем, до такого состояния подобные книги просто не доживали: почти все они растворились в новой капиталистической жизни к началу нулевых — как, кстати говоря, и наши надежды лихорадочного перестроечного времени.

В таком духе многое можно сказать о сем предмете. Но есть и иной способ разговора — частно-социальный. То есть, частное лицо делает ремарки о социокультурных аппликациях процесса вытеснения бумажных книг электронными — не ностальгические или бодро-футуристические, а просто разумные, отстраненные с точки зрения, так сказать, здравого смысла. Брэд Маккарти из Нэшвилла опубликовал на сайте TNW (The Next Web) любопытное эссе (http://thenextweb.com/us/2010/08/07/books-the-vinyl-record-of-the-publishing-business/) «Книги: виниловые диски издательского бизнеса». �сходная точка рассуждения Маккарти содержится в самом названии его текста: бумажные книги становятся тем же, чем винил стал для меломанов. Действительно, появление цифровой записи, казалось бы, убило старые добрые пластинки (заметим ехидно, что и CD доживают последние годы существования), но в последние годы мода и спрос на винил внезапно выросли — и это результат не только размножения племени диджеев, но и спроса любителей подержать в руках дисочек, почитать (не рискуя ослепнуть, как в случае микроскопических текстов на вкладках в CD-коробки), что же написано на конверте, послушать, как говорят знатоки, «настоящий», «живой» звук. Уверен, что даже характерное для повидавшего виды винила шуршание, «песочек» заводит многих: этот звук сигнализирует — музыка сделана людьми, она существует помимо техники, техника шуршит, звук, искусство пробивается сквозь технику. В цифровой записи ничего этого нет; там техника и музыка — одно и то же. Что же, кому-то нравится поп, кому-то попадья, а кому и попова дочка.

Маккарти попал в точку. Бумажная книга с ее осязательно-обонятельной параферналией есть некий посредник между текстом и читателем, она добавляет обертона, создает некоторое затруднение, которое — если верить русским формалистам — уничтожает автоматизм и делает искусство искусством. Чтение с компьютерного экрана слишком гладко, ничто не цепляет чувства, кроме самого дистиллированного текста, текста как набора нематериальных букв. Над вымыслом здесь не обольешься слезами: ведь лучше не проливать соленую жидкость на клавиатуру.

Но у Маккарти есть и иное рассуждение — социальное. Он считает, что бумажные книги станут в будущем уделом не только эстетов (или, как он их называет, «пуристов»), но и бедняков. Да, сама по себе электронная книга сейчас (и в будущем наверняка) значительно дешевле бумажной, но сам ридер стоит немало. У многих, у подавляющего большинства обитателей земного шара денег на эту игрушку просто нет. А читать хотят многие — их гораздо больше, нежели тех, кто готов выложить несколько сотен долларов за возможность экономить на книгах. Оттого спрос на бумажную книгу еще долго не умрет; особенно если учесть, что ее можно купить в букинисте, получить в наследство, взять почитать у друзей или в библиотеке. Так уж устроен этот мир: чтобы сэкономить, надо сначала выложить немалую сумму; дважды же платит не скупой (как гласит идиотская поговорка), а бедный. Но есть и высшая справедливость. Нынешнему бедному будет что оставить детям после смерти: старую затрепанную книгу с дарственными надписями, загнутыми уголками, пятнами, пометками на полях. От богатого же не останется ничего: его девайсы и гаджеты быстро выходят из моды.
polit.ru