СОКРОВ�ЩА КН�Г

Кирилл КОБР�Н

Зерна какао-бобов, впервые описанные учеными в 1670 году, прятались между страниц некоей книги вплоть до семидесятых годов прошлого века, пока кто-то любопытный не раскрыл, наконец, старинный фолиант. Вообще в книгах можно найти все что угодно — и на листах, и между ними. Десятки веков люди оставляли заметки на полях написанных или напечатанных текстов, а с переходом во II—IV веках н.э. от свитков к так называемым «кодексам» (то есть, переплетенным томам, которые можно листать) — книги стали хранилищем множества предметов, оставленных читателем внутри них. Самый комичный пример — вечная десятка, заначенная советским мужем от сварливой жены в макулатурном Дюма. Смех-смехом, но автору этих строк посчастливилось в конце восьмидесятых найти собственный (sic!) червонец, который он спрятал — нет-нет, не от ругачей супруги! просто про запас — в первом томе «�стории XIX века» Лависса и Рамбо. На самом деле, в перекладывании десяти рублей из одного собственного кармана в другой заключался высочайший смысл: в момент, когда банкнота была укрыта среди текстов о политической, экономической и социальной системе империи Наполеона Первого, нужда в десятке, конечно же, была, но не столь очевидная. В момент же радостного открытия денег у нас не было вообще, так что даже непонятно, кого благодарить за это чудо: себя? Лависса и Рамбо? академика Тарле, редактировавшего советское издание многотомника? Быть может, самого Бонапартия? Будучи на мели, обнаружить червонец, лениво листая описание наполеоновского Гражданского кодекса — как тут не стать убежденным бонапартистом? Наученный сладким опытом, я тогда же решил сделать книги сейфом для хранения семейного бюджета; в качестве персонального Форт-Нокса был выбран огромный итальянский художественный альбом «От экспрессионизма к фовизму». Тощий конверт, куда ежемесячно складывались зарплаты, покоился между «Польской семьей» (на самом деле, явно еврейской, учитывая новозаветный мотив картины) Отто Мюллера и его же очаровательными цыганками. Во всем этом было что-то символическое — до сих пор не могу разгадать, что.
С девяносто первого года количество нулей на банкнотах резко подскочило, да и число самих бумажек значительно выросло — при том, что житейских благ на них можно было обменять самую малость. Начало девяностых — время, плавающее в тошнотворно-сладких волнах поддельных польских ликеров, в ядовитом псевдоамаретто, в пэтэушных песенках Ace of Base, льющихся из ларьков с гаспаровскими названиями «Артемида», «Андромеда», «Антигона», «Афродита» (плюс примкнувшая к ним телевизионная «�заура»). Гиперинфляция привела к распуханию нищенских зарплат, и несчастный экспрессионизм с фовизмом перестали справляться с фортноксовыми функциями. Толстые конверты с бессмысленными тысячами уже явно грозили превосходному итальянскому переплету альбома, так что казну пришлось переместить из живописи в музыку — из книги в огромную коробку для пластинок с записями генделевского Concerto Grosso. Как известно, это сочинение великого немца связано с Венецией, оттого на коробке можно увидеть (до сих пор можно — я таскаю эти пластинки, как и сотню других, с собой во всех своих переездах по Европе) фрагмент картины Каналетто. Получается, что скромный кобринский бюджет так и не покинул пределов изобразительного искусства, он лишь сменил модернизм XX века на городские пейзажи XVIII-го. Другое дело, что казна покинула мир книг, переместившись из галактики букв во вселенную звуков. Мои финансы отнюдь не пели романсы, нет-нет, они просто растворялись в мощной, торжественной, возвышенной и очень нежной музыке.

Но, конечно же, главное богатство, которое хранили (и отчасти хранят) мои книги — закладки. Со времен изобретения «кодекса» все читатели делятся на две категории: те, кто сознательно использует закладки, и те, кто довольствуется первыми подвернувшимися под руку предметами. Я не упоминаю полчища варваров, загибающих уголки страниц — этих следовало бы сослать в Силиконовую долину и окружить сплошными айподами, айпэдами и айгадами; нет им места в republic of letters! Что же до двух главных партий книгочеев, то, безусловно, не следует недооценивать вторую из них. Билетики, засушенные листья разнообразных растений, зубочистки, пивные картонные подставки, салфетки, коктейльные трубочки, кусочки туалетной бумаги, обертки от конфет — все это дает богатейший материал для историка, причем не только историка быта. Я бы многое отдал, чтобы узнать, чем была заложена «Над пропастью во ржи», которую носил с собой убийца Леннона (хотя я ставлю на то, что он был «уголочником»). �ли что было между страниц экземпляра «Божественной комедии», который Оскар Уайльд перечитывал в неволе. Чем закладывал книги из тюремной библиотеки Синявский? Я уже не говорю о том, что найденный в родительском томе предмет много лет спустя вызывает чуть ли не прустовский прилив чувств; британский литератор П.Д.Смит даже недавно написал в Твиттере: «Читая одну из принадлежавших моему покойному отцу книг Вирджинии Вулф, обнаружил между страниц полевые цветы. Такого в электронной книжке не найдешь» (правда, кто-то тут же ядовито заметил, что Вирджиния Вулф оказалась значительно полезнее для сохранения образчиков засушенной флоры, нежели в качестве писателя). Упоминание электронных книг здесь не только примета времени, но и намек на трогательную новую моду: люди стали рассказывать о том, что они нашли в старых книгах — не мысли, образы, обороты речи, слова или даже иллюстрации, но вещи. Появился специальный блог The Age Of Uncertainty, где некто, скрывающийся под псевдонимом Steerforth, делится своими находками подобного рода. Скажем, в записи от 18 августа рассказывается о фотографии некоего романиста, найденной под суперобложкой его же собственного сочинения. Под фото подпись: «Эдвард С. Хайамс в возрасте 28 лет победил в конкурсе на Рекомендацию от Книжного Общества». Роман-чемпион называется The Wings of The Morning. Steerforth честно замечает, что о содержании книжки он ничего не может сказать, однако дизайн обложки прекрасен. Прочитав отзыв в The Age of Uncertainty, я прогуглил автора. Результат превзошел все ожидания. Эдвард С. Хайамс, стартовав на «Крыльях утра», сочинил порядочное количество книг, просто настоящую библиотеку, в которой есть и сочинение об империи инков, и история садов и садоводства, и биография Прудона, и даже «Словарь современной революции». На одном из сайтов он назван «отцом английского виноделия и любимцем анархистов». На другом содержится такая краткая аннотация его садоводческих сочинений: «в них он описал, как с 1760 по 1867 год английский правящий класс украл семь миллионов акров общинных земель, собственность и источник пропитания обычных англичан; сам он назвал этo "гигантским преступлением, крупнейшим доселе хищением в британской истории"». Умер Эдвард С. Хаймас в Безансоне, в 1975 году. Мир праху его.

Что же касается тех, кто с любовью и тщанием подбирает специальную закладку к каждой отдельной книжке, кто хранит их в специальной коробочке, перебирает дождливыми вечерами, вспоминая, при каких обстоятельствах была куплена, скажем, вот эта закладка, а вот эта подарена, и что значит тщательно нарисованная ручкой женская грудь на обороте советской еще открытки, изображающей старую японскую гравюру, где самурай прощается с гейшей, и почему раньше в любимом томе Лескова лежал «Христос воскрес!» Кустодиева, а сейчас — «Чаепитие в Мытищах»; так вот, об этих людях мне просто нечего сказать, ибо я сам вхожу в их число. А чтобы описывать, нужна дистанция, пусть и не огромного размера. Хотя бы ничтожный зазор.

polit.ru