Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

ОТ СОСТАВ�ТЕЛЯ
Читатели «Обзора» хорошо знакомы с творчеством известного нью-йоркского писателя Бориса Юдина. На этой литературной странице мы публикуем еще одну современную лирическую сказку автора, которая, как всем известно, — ложь да в ней намек...
Семён Каминский, newpoza@gmail.com
____________________

Борис ЮД�Н
ДУШЕВНОЕ
(из цикла “Побрехушки”)

Алексей прилёг на заднем сиденье, положив рюкзачок под голову, и извинился:
— Вы меня простите, но в сон тянет — сил нет.
— Спи, не стесняйся, — сказал Степан. — Наверное, похмель мучает?
— Какой похмель? — проворчал Алексей. — Знаешь же, что я непьющий.
— Значит, запишем так, — Степан посмотрел на часы, — в шесть часов восемь минут двадцать четвёртого июня гражданин Николаев, измученный ночью выполнением супружеского долга, погрузился в глубокий сон.
Алексей хотел было обидеться, но передумал и погрузился в сладко-липкий сон. Время от времени он просыпался, краем уха слушал, о чём говорят Степан и Олеся, и снова засыпал.
— А чего это все уехали? — лениво спрашивал Степан. Не потому, что это ему было интересно, а для того, чтобы не уснуть самому.
Крепкая телом Олеся улыбалась во всё веснушчатое лицо:
— Как это чего? Понятное дело. Земля рожать перестала. Молодые в город подались, а старики, кого не разобрали, сами поумирали от возраста.
— А дед твой что сидит? — привязывался Степан. — Что ж ты его не заберёшь?
— Я хотела, да он не поехал. Там он хозяин. А в городе кем будет?
— Это правильно, — одобрял Степан. — Хозяин — это понятно. Да и название у деревни красивое: “Душевное”... Я бы тоже в такой пожил, но грехи не пускают.
— Вот приедем, глянешь — и про все свои проблемы забудешь, — обещала Олеся.
Машину слегка покачивало, рвалось под колёса полотно дороги, и летели попсовые песни из глотки радиоприёмника.
Деревенька развернулась сразу за лесом. Справа от опушки дышал выкошенный луг. Трава была ещё в валках и два аиста разгуливали на голенастых ногах.
А за лугом, казавшийся бесконечным, просёлок иссяк и превратился в улицу между мрачных хат с заколоченными окнами. В конце улицы зарастал крапивой, упавший на бок, колёсный трактор. Но хата деда Потапия выделялась ухоженностью. В палисаднике цвели лиловым непонятные цветы, огород был в порядке, кудахтали куры и из двери хлева выглядывал любопытный козёл.
— Дедушка на пасеке, — доложила Олеся. — Вы проходите в дом, а я за ним сбегаю.
В хате пахло жилым: хлебной опарой, овчинами, мёдом и молоком. На столе красовался букет ромашек в крынке. Было чисто и уютно. Степан с Алексеем уселись на лавку.
Натужно жужжал шмель на окне, пытаясь найти выход. �з-под печки высунулась старушечья голова в белом платке, сказала:
— Ну, мляяяяя! — и снова исчезла в подпечье.
— Чует моё сердце, что ничего мы тут не найдём, — подвёл итог Степан, осмотревшись. — Какие тут иконы? В этих краях не ступала нога человека, а мы иконы хотим найти.
— Не Мы, а Ты, — поправил Алексей. — Моё дело — датировка. А остальное — твоя головная боль.
— А вот, мы сейчас боль эту прогоним, — сказал дед, входя в хату с четвертной бутылью в руках. — Накрой на стол, внуча. Да побыстрей.
— Ну, мляяяя! — снова высунулась голова в платочке.
— �нтересный у тебя кот, дедуля, — сказал Степан. — В платке ходит.
— А это не кот, сынок, — дед пригладил свою шикарную бороду и хитро сверкнул глазом. — Это кикимора Маруська. Матерится, конечно. Но без неё мне, как без рук. Она с домовихой Танькой и хату приберёт, и поесть спроворит... Да что уж говорить?
— Тебе, дед, надо книги писать, а не в душевной деревне сидеть, — осклабился Степан. — �шь как придумал... кикимора. Хоть стой, хоть падай. Кикиморы в болоте живут.
— Так это болотные, — объяснил дед. — А моя — подпечная. Она ещё прясть умеет.
— Ну, мляяяя! — затосковала кикимора Маруська. — Разошёлся старый.
Прибежала Олеся. Поставила на стол хлеб, солёные и свежие огурцы, грибки под сметаной, чугунок с варёной картошкой.
— Ну, значит, за знакомство! — поднял стакан дед.
— Я не пью, извините, — сказал Алексей.
— Олеся! — позвал дед. — Непьющему принеси молока. � Маруське с Танькой налей. Пусть в сенях сядут.
— Ну, мляяяя! — возмутилась Маруська. — Уже за стол не пускают. Танька! �ди жрать скорей.
�з-под кровати выкатился лохматый клубок и исчез в сенях.
— Деловые, — улыбнулся дед, закусывая грибами. Улыбнулся и тут же загрустил:
— А насчёт икон — это вы зря такую дорогу проделали. Нету ничего. Отвечаю.
— А куда делись? — глупо спросил Степан.
— Кто знает? — уклончиво ответил дед. — Может, люди с собой забрали, а может, и не было их вовсе.
— Я, батя, одного не пойму, — сказал Алексей, пробуя молоко. — Люди — то почему уехали?
Молоко было непривычно жирным и пахло женской грудью.
— С перепугу уехали, — сказал дед. — Тут такая история вышла — хоть по телевизору показывай. Вот поедите — сходите к речке. Там на берегу пять плакучих ив стоит. А возле них растут, не то пни, не то деревья. Обрубки такие в человечий рост.
Так вот. Жил в нашей деревне Мишка-тракторист. Всем вышел парень: и красавец, и силён, как медведь, и работящий. За что ни возьмётся — всё в руках горит.
Пришла пора его женить. Стала его маманя невест перебирать. А он ни в какую. � та нехороша, и эта плоха. Мать его пытала, пытала и выпытала. Рассказал этот Мишка, что пошёл купаться ночью на полную луну. Глядь — стоят вместо ив девки- красавицы. Как есть голые стоят. Вот он с одной из них и слюбился.
Мишкина мамаша сначала не поверила. А потом пригляделась — а у Мишки борода зелёная, как трава, растёт. Понятно дело — матка в крик. А Мишка исчез, как и не был.
А потом люди приметили, что вырос возле одной ивы такой вот пень облиственный. Собрались тогда всем миром, чтоб срубить эти ивы. А как рубанули по одной, так закричала эта ива человечьим голосом и кровь из-под топора брызнула. Что делать? Привезли из райцентра попа отца Феодосия. Тот и молился, и кадил, и святой водой кропил. А к утру исчез. Только возле ив ещё одним пнём больше стало. Тут народ перепугался и поехали кто куда. За год деревня опустела.
— А ты, батя, что не уехал? — спросил Алексей.
— Как же я уеду, если я тут хозяин, — удивился дед. — Вот, появится новый хозяин, тогда раскинусь я ромашковым полем — и конец.
— Ну, мляяяя! — высунула морду Маруська. — Девушка-ромашка в гаманке какашка!
— Ладно, батя, — покосился Степан на Маруську. — Раз ты говоришь, что иконок нет, значит и искать не будем. Пойдём на речку. �скупаемся, на ивы твои полюбуемся — и домой.
— Куда же это вы на ночь глядя? — озаботился дед. — Заночуйте, а с утречка по холодку и поедете. Олеся на сеновале постелет, чтобы сны духмяные снились. Да и девке веселей будет. А то, вишь, как соком налилась! Тронь пальцем — брызнет.
Ну, идите, идите. Только с тропки — никуда. Сейчас вечереет. Русалки скоро выйдут хороводы водить. А они воров не любят. Вы ведь воровать сюда приехали?
— Нет, батя! — серьёзно сказал Алексей. — Мы не воровать сюда приехали. Мы спасать эти иконы приехали. Они бы рано или поздно всё равно погибли бы. Даже, если бы они попали в музей, то их никто и никогда не увидел бы. Легли бы в запасник, как на дно. Это я, как музейный работник, говорю.
— Ну, мляяя! Спасатели! — высунулась Маруська.
— Ладно, сынки, — сказал дед. — Верю. �дите. Отдыхайте.
Степан с Алексеем неспеша шли по тропинке к реке. Вечерело, и туман ложился в полях облачными крыльями.
— Пейзаж, однако, — сказал Степан.
— А тишина какая! — отозвался Алексей, — Даже в ушах звенит.
У реки возле роскошных ив, обронивших концы ветвей в воду, в самом деле, стояли два странных дерева-обрубка с весёлой зеленью на кургузых ветвях.
— Ну и затейник этот дед. Это надо же как придумал, — сказал Степан, начиная раздеваться.
Речка была неторопливой с чистым песчаным дном. Группа кувшинок у берега, затопленная лодка, возле которой гуляли два рака, подняв усы антеннами, несколько окуньков, стоящих неподвижно у рогоза, и тени облаков, скользящие по воде.
— Не знаю, как тебе, Стёпа, — сказал Алексей, когда друзья, искупавшись, присели на тёплый ещё песок, — а мне здесь нравится. Настоящее это. Я, Стёпа, тридцать с лишним лет прожил, а настоящего так и не видел. Ложь сплошная. Везде ложь. Мы учим наших детей лгать, называя это воспитанием. Мы учим их воспринимать ложь, как данность, называя это образованием. Мы учим их благоговеть перед ложью, называя это религией. Мы учим их восхищаться ложью, и называем это демократией. А здесь...
— А как же цивилизация, Лёха? — спросил Степан. — Цивилизация и её плоды, так сказать, которыми мы пользуемся.
— Что ты имеешь в виду? Возможность убивать друг друга не каменным топором, а точечным бомбовым ударом? �ли счастье справить нужду в ватерклозете, а не под кустом? Не знаю, как тебе объяснить, но мне здесь хорошо, как никогда.
Ночью Алексею не спалось. Непривычно дурманяще пахло сено, в котором шуршали невидимые насекомые. Тоскливо кричала ночная птица. Сладко постанывала Олеся под темпераментным Степаном.
Алексей поднялся и вышел в ночь.
Огромная луна стояла над домом. Было ирреально светло. Казалось, что это не луна отбрасывает голубовато-золотистый свет, а трава и деревья светятся сами. Кричал козодой и светляки вспыхивали лампочками ёлочной гирлянды.
Алексей окунулся в тёплую воду и долго лежал недвижимо, глядя, как от одной из ив отделяется прозрачная женская фигура, как она, материализуясь, наливается лунным светом.
— Если бы ты знал, как долго я тебя ждала, милый! — прошелестело над Алексеем, когда он вышел на берег. — Если бы ты знал...
Степан проснулся, когда солнце было уже высоко. Во дворе на верёвках, протянутых из угла в угол, висели простыни для просушки и бродил деловой козёл.
В доме Степан тоже никого не нашёл. На столе стояла кружка с молоком, накрытая ломтём хлеба. Степан съел хлеб, выпил молоко и вышел во двор.
— Олеся! — позвал он.
— Чего орёшь? — Спросил козёл Степана. — Видишь, что нету никого, а орёшь.
Степан оторопел:
— А Олеся где?
— Где надо, — ответил умный козёл. — Что ей тут делать? Она своё уже сделала. Теперь земля опять рожать начнёт.
Козёл подошёл к простыне и начал жевать её угол.
— А дед? — не унимался Степан.
Козёл сплюнул обрывок ткани на землю:
— � дед там, где положено. � ваще всё по уму, как учили.
Степан вспомнил, что Алексея тоже нет, и ему стало дурно от догадки. Он повернулся и побежал к реке. Там было всё так же тихо и от воды поднимался лёгкий пар. Возле ив красовалось новое странное дерево, напоминающее человеческую фигуру. Оно было усыпано алыми цветами.
— Ах, Лёха, Лёха! Что ж ты, мать твою? — сказал Степан и закурил. А покурив, пошёл к дому, сел в машину и газанул.
На выезде, возле опушки леса Степан остановил машину и, выйдя, долго стоял, оглядываясь. Вместо вчерашнего выкошенного луга плескалось белыми волнами ромашковое поле.
— Так, так... — произнёс Степан, — Теперь понятно. Понятно, только не понять ничего.
Потом он разулся, поставил на капот туфли и пошёл назад в деревню.
Во дворе было всё так же тихо и пусто. Увидев Степана, козёл оставил в покое простыню:
— Всё в порядке, хозяин, — доложил козёл. — Корова на выпасе, Михайло пошёл на пасеку мёд качать, Маруська пироги печёт, Танька прибирается. Да. Вот ещё... Кони Зорька и Ретивый просят овсеца. Так я им сыпану немножко?
— Сыпани, — разрешил Степан.
— Меня Борькой зовут, — сказал козёл. Потом сел и задней ногой почесал за
ухом. — Ты бы, хозяин, угостил хлебцем. В кладовке возьмёшь. Да посоли немного.
Степан вошёл в кладовую. Возле ларей на трёхногой табуретке сидел кот и бил масло в допотопной маслобойке.
— Ты чего это? — удивился Степан.
— Как чего? — в свою очередь удивился кот. — Масло бью. � ваще для охраны. Мало ли что. Мы же тут собак не держим. Какая польза от собаки? Никакой. Только куснуть да гавкнуть.
Кот помолчал немного для важности и посоветовал:
— Каравай вон там под решетом. А соль в туесе.
Степан отрезал два ломтя хлеба, круто посолил и задержался на секунду в сенях. �з хаты неслись вопли Маруськи:
— Танька! Сволочь! Счас новый хозяин придёт, а ты пол не домыла!