ВЕЧНЫЙ СВЕТ ХАНУКИ
Петр ЛЮКИМСОН
В прошлом в дни Хануки в еврейских газетах было принято публиковать ханукальные рассказы — что-то вроде рождественских историй, в которых обязательно происходит чудо с ханукальным волчком или светильником. Классики идишской литературы были мастерами таких историй. Поскольку придумывать что-либо я не мастак, мне пришло в голову попросить стариков в нашей синагоге рассказать о самой запомнившейся им в жизни Хануке
ПУТЕВОДНАЯ СВЕЧА
— В 1936 году мне было четыре года, и мы жили в одном польском городке, — начал старик Меир Коэн. — Не секрет, что Ханука часто совпадает с христианским Рождеством, и я до сих пор помню, как накануне Рождества прихорашивался городок. У городского собора ставили большую елку, которую наряжали вместе польские дети. Елочки стояли во всех домах, в том числе и в доме наших соседей-поляков. На улицах играла гармонь, то и дело пели и танцевали какие-то парни и девушки… Боже мой, как я в эти дни завидовал полякам! Как я умолял родителей поставить в доме елку, быть как все. Они объясняли: мы — евреи, у нас дома будет не елка, а ханукия, но так же, как у христиан, будут подарки и даже ханука-гелт, но меня это не утешало. Помню, как я не любил ходить с родителями в нашу старую синагогу, как раздражали меня там мужчины, заворачивающиеся в какие-то простыни…
И вот однажды мы пришли с родителями в синагогу, началась молитва, а я, четырехлетний сопляк, заметив, что отец слишком глубоко погрузился в беседу с Богом, осторожно выскользнул за дверь и пошел по вечерней улице на звуки задорной польской песни. Сколько гулял по городу, не знаю, но наконец решил поворачивать — и тут понял, что заблудился. А холод-то на улице жуткий. Кручусь туда-сюда, не зная, куда же мне идти, и вдруг заметил, как вдалеке вспыхнула свеча, за ней — другая. Я пошел на ее свет и вскоре оказался возле синагоги — габай как раз выволок на улицу огромную ханукию и зажег первую свечу праздника. Ну вот и все…
— Как все? — спрашиваю я. — А что же было дальше?
— Дальше мы, слава Богу, получили разрешение на выезд и уехали в Палестину.
— Так в чем же здесь чудо?
— А чудо, я думаю, в том, что уже много-много лет и я, и мои внуки зажигаем в дни этого праздника ханукальные свечи. Если бы родители остались со мной в Польше, то скорее всего, погибли бы в лагере. А если бы не погибли, сейчас я наряжал бы новогоднюю елочку. То, что мы все сейчас здесь, то, что мы готовимся к Хануке, а не к Рождеству, это, поверь мне, и есть самое большое, почти невероятное чудо…
ПОТОМОК МАККАВЕЕВ
— В моей истории, пожалуй, тоже нет ничего чудесного, хотя врезалась она в память на всю жизнь, — подхватил Мозес Лейбзон рассказ Меира. — Случилось это на Хануку 1941 года, когда немцы начали бомбить Англию. В поисках безопасного места всех детей нашего хедера перевезли на окраину города и разместили в новой синагоге. В случае воздушной тревоги мы должны были бежать из синагоги в расположенный в паре десятках метров Бейт-Мидраш. Там был огромный глубокий подвал, служивший нам бомбоубежищем. И вот мы закончили молитву, и учитель стал готовиться к зажиганию ханукии. Это была, как сейчас помню, пятая свеча. И вдруг — воздушная тревога, в небе гул самолетов... Учитель, естественно, собирает нас всех и выводит строем на улицу, чтобы дойти до бомбоубежища. А вокруг начинают падать бомбы. Что вам сказать... До этого Бейт-Мидраша можно было дойти за пару минут, но они показались нам вечностью. Наконец мы вошли, спустились в подвал, включили свет. "Ну что, дети, — говорит наш меламед, — несмотря ни на что, мы зажжем ханукальные свечи и будем петь ханукальные песни". Но тут выяснилось, что ханукию и ханукальные свечи меламед забыл в синагоге. Он, конечно, расстроился, но делать нечего — отбоя тревоги не было. И тут я подумал: "А если бы в такой же ситуации оказался Иуда Маккавей? Разве он не пренебрег бы опасностью ради того чтобы выполнить заповедь Всевышнего?!". Словом, я понял, что должен сделать: выйти на улицу и что бы там ни происходило принести ханукию и свечи в подвал. Разумеется, просить разрешения у меламеда было бессмысленно, и потому я тихонько вышел из подвала, поднялся по лестнице и вскоре очутился на улице. Было тихо. Я спокойно дошел до синагоги, взял в одну руку свечи, а в другую ханукию, и в это время снова завыла сирена, послышался гул немецких самолетов, и опять стали рваться бомбы. Выскочив из синагоги, я бросился к Бейт-Мидрашу. На полдороги оглянулся и увидел, как на крышу синагоги падает зажигательная бомба, затем еще одна. По идее там, как и на крышах всех домов, должен был дежурить служащий гражданской обороны, но иди знай, есть он там или нет. Я положил сечи и ханукию на траву, опрометью бросился назад и поднялся по приделанной к стене синагоги железной лестнице на крышу. Дежурный был там, но он был занят тушением одной бомбы, а вторая тем временем разгоралась. Я сунул в бочку с водой шланг и начал работать с ножной помпой. В итоге мне удалось потушить бомбу. Но прежде чем дежурный направился ко мне, я слетел с лестницы, подхватил ханукию и свечи и побежал к Бейт-Мидрашу. Бомбардировка все это время продолжалась, и когда я распахнул дверь Бейт-Мидраша, то буквально упал на руки меламеда. Он обнаружил мое отсутствие и смертельно за меня испугался. Ну, а потом мы зажгли ханукальные свечи… Вот и вся история о самой запомнившейся мне Хануке.
СТАРАЯ КУРТКА
— У меня лично в запасе никакой чудесной истории нет, — сказал реб Пинхас, — зато могу рассказать замечательную историю, которую услышал от своего отца. В 20-х годах он был бохером в одной из иерусалимских иешив, и однажды глава этой иешивы, известный раввин, послал его и еще одного бохера в Прагу собрать пожертвования — дело для того времени обычное, так как в Иерусалиме жизнь была крайне тяжелая, и почти все иешивы, то есть и преподаватели, и ученики, существовали на пожертвования из Европы или Америки. Раввин дал своим посланникам адрес одного пражского богача и сказал, чтобы они первым делом заглянули именно к нему, тот, дескать, и сам щедро даст деньги, и поможет найти тех, кто к его дару добавит еще столько же. Они приехали в Прагу в самый канун субботы и явились к этому богачу. Тот принял их необычайно тепло. Вечером они все вместе пошли в синагогу. Молитву вел молодой кантор с потрясающим, берущим за душу голосом. А затем, само собой, хозяин, мой отец и его спутник принялись за субботнюю трапезу.
И вот представьте себе: сидят они в огромной зале, где в шкафах стоит посуда из золота и серебра, на стенах висят картины великих художников, а между ними висит… старая, потрепанная, грязная куртка. Естественно, наши бохеры заинтересовались, что это за куртка и с какой стати она висит на таком почетном месте. "Ладно, — сказал хозяин дома, — так и быть, расскажу… Я ведь не всегда был таким, как сейчас. Долгие годы я занимался только одним — делал деньги. О своем еврействе и не вспоминал, в синагогу, само собой, не ходил и вообще кроме денег меня ничего в жизни не интересовало. Я скопил столько денег, что их невозможно было потратить, но я продолжал зарабатывать их, как одержимый. И вот как-то зимой иду вечером по улице и вижу еврейского мальчика. Идет дождь, вокруг слякоть, а он сидит в грязи и плачет. Я подошел, спросил, что случилось. "У нас оставались последние 5 крон, — сказал он, — и папа думал, на что их потратить, на еду к субботе или на масло для ханукии к празднику. В конце концов папа решил, что зажечь ханукию важнее, чем поесть, и послал меня за бутылкой масла. Я купил бутылку, но когда вышел — поскользнулся, и она разбилась! Как же мне теперь идти домой?!" — и мальчик снова заплакал.
И вот тогда — вы не поверите! — я сел рядом с ним в эту грязь и тоже заплакал. Я плакал о том, что всю жизнь гнался за ложными ценностями, о том, что забыл про то, что я еврей, забыл про нашего Бога… Наконец, когда холод пробрал меня до костей, я встал, велел встать мальчику, и мы вместе с ним вернулись в магазин. Здесь я купил ему столько масла, чтобы хватило на весь праздник, ну и, само собой, разной еды и подарков для всей его семьи... С того ханукального вечера я зажил по-другому. Связи с тем мальчиком и его семьей я не потерял, да вы его сегодня видели, это кантор в нашей синагоге. А куртку, в которой в тот вечер сидел вместе с ним в грязи, я, как видите, повесил на стену. Чтобы она напоминала мне: для настоящего еврея зажечь ханукальную свечу куда важнее, чем сытно поужинать".
ЧУДО В АФУЛЕ
— Не знаю, можно ли считать случившееся со мной однажды в Хануку чудом или это было что-то другое, но история, безусловно, таинственная, — вступил в разговор главный запевала нашей синагоги Дани. — Дело было в 1964 году, меня как раз призвали в армию. Сразу после начала Хануки один из наших ребят не вернулся из отпуска на базу. Парень он был хороший, объявлять его дезертиром и докладывать в армейскую полицию командир не хотел, вот и решили послать меня к нему и выяснить, что случилось, телефоны-то тогда были не у всех. Короче, поехал я в Афулу, нашел в каком-то забытом Богом месте дом этого парня, выяснил, что он просто приболел, и направился назад. Когда добрался до автобусной остановки, было уже темно. Лил страшный ливень, холод был собачий, ни автобуса, ни какой-либо попутной машины нет и нет... Уже половина девятого вечера, а я все еще на остановке. Вдруг смотрю — прямо ко мне идет какой-то молодой бородатый еврей в одной рубашке и в кипе. Подходит и говорит:
— Не думаю, что сегодня придет какой-нибудь автобус.
— Может, удастся поймать тремп, — говорю я.
— И тремпа тоже не будет. Пошли ко мне домой — поешь, отогреешься.
Ладно, пошли. Хорошо помню дорогу, которой мы шли; помню, как пришли к дому, возле которого росли три дерева. В доме уже был накрыт стол, все как будто только меня и ждали. Вместе с этим парнем и какими-то мужчинами и женщинами я зажег ханукальную свечу, затем мы ели, пили, пели песни, а потом все разошлись спать. Рано утром я встал, вышел из этого дома и направился к автобусной остановке — мне надо было как можно скорее вернуться на базу.
Спустя какое-то время я снова оказался в Афуле и решил зайти к хозяевам дома, чтобы поблагодарить их за гостеприимство. Пошел от автобусной остановки знакомой дорогой, дошел до того места, где должен быть дом… Что такое? Три дерева есть, все вокруг более-менее знакомо, но нет никакого дома. Начал расспрашивать местных жителей — те говорят, что никаких домов на этом месте никогда и не было, это всегда был пустырь. С тех пор каждый раз, бывая в Афуле, я шел на то место, все надеялся разыскать этот дом, но пустырь оставался пустырем. Лишь недавно на нем, кажется, что-то начали строить.
Я это все к тому веду, что дни Хануки — это особые дни, и с человеком в это время может произойти много чего странного…
ЗОВИТЕ ЕГО ЭЛИЯГУ…
— Самое любопытное, что со мной произошла почти такая же история, — вдруг произнес славящийся своей молчаливостью Хези. — Было это на Хануку 1973 года, сразу после Войны Судного дня. Я тогда служил на нашей новой северной границе, а обстановка там после войны оставалась напряженной, да и вообще в стране было неспокойно. И вдруг начальство посылает меня и еще одного парня с заданием в центр страны. Мы взяли то, что нам нужно, и тут я ему говорю: "Давай подскочим к моей тетке в Иерусалим, хорошо покушаем, выпьем, отдохнем, а утром вернемся на базу". Сказано — сделано. Поехали в Иерусалим через арабские кварталы. И вот когда мы часов в десять вечера проезжали через Дир-Зайт, машина заглохла. Начали проверять — выяснилось, что порвался ремень мотора. Вот беда! Мы вдвоем в набитой боеприпасами машине стоим в кромешной темноте посреди арабской деревни, и наши сводные братья, если захотят, могут взять голыми руками! Час стоим, два стоим… Настроение сами понимаете какое. И вдруг вдали замелькали огоньки. Но не от фар, а какие-то другие, фары позже зажглись. Подъезжает к нам такая же машина, как наша, сидит за ней какой-то старик, а на передней панели перед рулем он каким-то образом установил и зажег маленькую ханукию.
— В чем дело, ребята? — спрашивает.
— Да вот, отец, — говорю, — ремень от мотора полетел. Понятно, что у тебя запасного нет, но если ты вызовешь к нам сюда помощь, мы будем очень признательны.
— От чего же это у меня нет ремня?! Вот он, — отвечает старик и протягивает новенький ремень, как раз такой, какой нам нужен.
Признаюсь, я толком даже не помню, поблагодарил я его или нет: вот только что была машина — и будто растаяла. Сегодня я уверен, что это был сам пророк Элиягу. Так что Дани прав: в дни Хануки может произойти все, что угодно. Он творил чудеса в эти дни для наших праотцев, Он продолжает их творить и для нас…
ВСПОМНИМ ВСЕХ ПОИМЕННО…
— У меня с детством и Ханукой связана другая история, — сказал Шмуэль. — Помню, мать стояла у плиты и жарила драники к праздничному столу, когда отец явился домой с каким-то своим знакомым, который, видимо, был страшно голоден. Мать поставила на стол тарелку драников, кувшинчик со сметаной и пошла жарить дальше. Гость тем временем положил один драник себе на тарелку и сказал:
— Это я съем в память о единственности Бога.
Затем он положил на тарелку два драника и заявил:
— А это — в память о двух скрижалях Завета! — и проглотил оба.
Затем настал черед трех драников — в память о трех праотцах, четырех — в память о четырех праматерях… Тут отец подскочил к матери, продолжавшей жарить картофельные латкес, и велел ей делать их размером поменьше.
— Скоро он дойдет до выхода из Египта и начнет вспоминать всех вышедших поименно! — объяснил папа.
"Новости недели" — "Континент"