Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

Анна Агнич стала одним из призеров конкурса "Живые истории-2011", недавно проведенном литературным объединением "Живой звук" (администратор Татьяна Китаева) совместно с медиагруппой "Континент" на популярном международном портале Литсовет. Анна выросла в Киеве, сейчас живет недалеко от Бостона. Работает бизнес-аналитиком. Впервые вышла со своей прозой на публику в прошлом году.
Семён Каминский, newproza@gmail.com
_________________


Анна АГН�Ч
ЗА СТЕКЛЯННОЙ СТЕНОЙ

Лидина мама знает секрет вечной молодости:
— Не пытайся дважды войти в одну и ту же реку. Не водись со старыми и грустными людьми. Умей вовремя уйти. Даже немного заранее — на всякий случай.
Они с Лидой идут по красно-желтому лесу, мама смотрит вверх и вздыхает:
— Какой свет! Ах, какой свет. Наверное, — смеется она, — в прошлой жизни я была саламандрой и жила в огне.
Чемоданы уложены. Лидина мама не хочет видеть, как облетают листья. � Лиде, считает она, это тоже ни к чему. В начале листопада они уедут в другие широты. Лучше даже немного заранее — на всякий случай.
— Понимаешь, эти деревья сдались, разрешили себе стареть, смирились с наступлением зимы. Мы с тобой не такие, мы не сдадимся никогда!
Мама хватает Лиду за руки, и они кружатся по поляне, как две сестры: неуклюжая двенадцатилетняя девочка и красивая сорокалетняя дама, удивительно молодая для своих лет.
Они живут у озера, в доме со стеклянной стеной. Точнее, у двух озер и в двух домах попеременно. Два совершенно одинаковых дома, они построены для мамы давно, еще до рождения Лиды: один в Новой Англии, к северу от Бостона, другой во Флориде, чуть южнее Майами. Каждую осень мама и Лида переселяются в лето, и каждую весну возвращаются, как перелетные птицы.
На новом месте поначалу странно: дом и мебель точно те же, а время года иное. Вместо берез и кленов за стеклянной стеной — вечнозеленые и дубы пальмы. Здесь немного другие созвездия, и месяц в небе висит иначе: на юге он опрокинут на спину.

* * *

Мама улетает на гастроли. С Лидой остаются: горничная, учителя и гувернантка — все красивые и молодые. Был один старый учитель, преподавал русский, но его больше нет.
Она бродит по дому, стоит на пороге маминой комнаты, смотрит на разбросанные платья. Раз за разом поднимается и спускается по парадной лестнице. Деревянные перила кончаются бронзовыми врезками, и ладонь всякий раз удивляется разнице ощущений: дерево и металл — тепло и холод.
Горячий ветер качает гамак, перелистывает недочитанную страницу. Лида поднимает глаза и видит удивительное: мир, свободный от слов. Это длится всего секунду, потом мир распадается на части. Сначала раскалывается пространство: верх и низ, близко и далеко. Затем в памяти проступают имена форм. Это нежное, мягкое на вид — облако. Это большое, блестящее — озеро. Это невероятно длинное, похожее на струю фонтана — дерево. Чуть погодя всплывает имя — пальма. Лида делает усилие, хочет вернуться в мир без слов, но мгновение ушло, ничего не получается.

* * *

Мама прилетает после гастролей. В доме появляются гости, много цветов и музыки. Мама ходит в балахонах из летучих тканей, на руках у нее браслеты, они тихонько звенят. Лида с закрытыми глазами узнает ее по этому звону, по быстрым шагам и горячему ветру, овевающему лицо, когда мама проходит мимо.
— Ой, то не вечер, то не вечер... — начинает мама неожиданно, без аккомпанемента. Делается тихо, будто люди перестали дышать. Знатоки поднимают брови — этой арии они не слышали, из какой это оперы? Но песня скоро вытесняет суетливые мысли. Мало кто понимает по-русски, но все замерли и слушают, что у них происходит внутри: задрожало в горле, стало чего-то очень жаль, захотелось взлететь или расплакаться. Люди не понимают, как такое может делать с ними человеческий голос, и просят маму петь еще и еще.
Лида петь не умеет совсем. Зато она рисует и много читает. Ей хочется нарисовать листопад, но трудно изобразить то, чего в жизни не видела. Она рисует дождь и думает — маме понравилась бы радуга. Она рисует себя под водой: круглое лицо, широкий нос, волосы облаком вокруг головы и цепочка пузырей изо рта.
— Вылитый отец, — смеется мама. Лида хотела бы познакомиться с отцом. Она смотрит в зеркало и воображает седого мужчину с чертами, как у нее, только крупнее и резче. Получается какое-то нелепое существо. Мама говорит, Лида сможет поехать к отцу, когда окончит школу и начнет жить своей жизнью. А сейчас жизнь у них общая, и в ней нет места грустному старому клоуну.
— Я и так, — смеется мама, — на него пять лет угробила. Мы с тобой веселые молодые клоуны, и мы будем жить весело!

* * *

Лида стоит напротив зеркала и думает, что не прочь постареть. Она некрасивая, хуже не будет. Она находит в журналах фотографии стариков и подолгу их разглядывает.
Среди гостей бывают старые люди. Лида внимательно смотрит, как они встают, тяжело опираясь на ручки кресел, какие у них четкие носогубные складки, сетчатые шеи и пятнистые руки. Потом она рисует их в альбоме. Старые лица интереснее молодых и гладких, где еще ничего не отпечаталось. Морщины как буквы, их хочется прочесть.
Лида лежит в постели и думает о знаменитой актрисе, сегодняшней гостье. Она, должно быть, тоже не спит, у стариков бывает бессонница. Актриса может сколько захочет вспоминать своих мужей, повторять любовные сцены из своей жизни, снова и снова крутить их в памяти, как фильм.
Лида пытается вообразить — как это, когда спишь с мужчиной? Она тычет пальцем в щеку, будто кто-то ее целует. Обнимает свои плечи, гладит болезненные припухлости, где вырастет грудь. Крепко зажмуривается, изо всех сил вслушивается, что чувствует тело — как если бы ее трогали чужие руки. Не получается. Ощущения тела и ладоней смешиваются, накладываются, не разделишь. А если наоборот — слушать только руки? Она касается живота и бедер. Какие они — гладкие? — упругие? Нет, ничего не понять, теперь мешают ощущения тела. Нужно придумать такой прибор...
Хорошо старой актрисе, она может вспоминать. Лиде вспомнить нечего, в ее жизни еще ничего такого не происходило. Она воображает, будто заблудилась в темном лесу, боится диких зверей и горько-горько плачет. На поляну выходит решительный юноша в бархатной шляпе с пером. Нет, не юноша, пусть это будет угрюмый тяжелый мужчина, седой, много повидавший, и пусть у него будет все лицо в следах оспы. Он вынет носовой платок из бархатного рукава камзола, молча вытрет Лиде слезы, поднимет ее твердыми руками, посадит впереди себя на лошадь и увезет в свой замок.
Лида засыпает и видит во сне, будто кобыла Руда ожеребилась арфой. Арфа энергично сосет молоко и вертит тощим рыжим хвостом.

* * *

Мама снова улетает на гастроли. В последний вечер они допоздна пьют чай на веранде. Над озером восходит оранжевая луна. Лида решается спросить:
— Мам, ты боишься?
— Чего, рыжий?
— Ну... времени? Что все стареют?
— Как можно бояться, чего нет? Старости нет — и смерти нет. Заруби на носу!
Мама щелкает Лиду по кончику носа, та жмурится, обе смеются. Лида вглядывается в мамины глаза, в них маленькое отражение луны и больше ничего. Все равно, что смотреть в глаза инопланетянину или оленю. Когда мама вот так глядит на нее, что она видит? Лиду с ее особенными мыслями, или просто какую-то девочку двенадцати лет? Любит ли она именно Лиду — или только свою дочку? Если бы другая девочка была на ее месте, любила бы ее мама точно так же — или иначе? Непонятно и невозможно спросить.
Перед сном Лида чистит зубы и фантазирует:
— А что, если мама заколдована? Я состарюсь, буду сидеть в кресле, трясти головой, а она, ступая легкими шагами, принесет плед и укроет мне колени. А может, мы обе выпьем чудо-эликсир и будем жить вечно? Все умрут, и кобыла Руда умрет, и деревья упадут и истлеют, а мы все так же будем сидеть на веранде, улыбаясь таинственно и печально, пока не погаснет Солнце и не сойдет с орбиты Земля.
— А может, — вздыхает Лида, — мама боится стареть и храбрится так, для виду? Со временем она свыкнется, примет неизбежное, станет важной красивой старухой, — иногда Лида чувствует себя маминой старшей сестрой.
— А что, если... нет, не может быть! Что, если она задумала страшное? У нее в сумочке есть маленький пистолет с перламутровой ручкой...
Лида замирает с зубной щеткой во рту.
— Вот проснусь однажды утром, а на столе записка: «Прости, рыжий. Не скучай! Будь хорошей девочкой» — и внизу криво приписан телефон отца. Дрожащей рукой я наберу номер, ошибусь, наберу еще. Наконец, мужской голос ответит... Нет, не так. Я читаю мамину прощальную записку и слышу звонок в парадную дверь. Сбегаю по лестнице, одним движением распахиваю обе створки. На крыльце отец с чемоданами у ног.
— Лида? Я тебя сразу узнал!
Отец протягивает телеграмму: «Срочно приезжай. Позаботься о нашей девочке. С неизменной любовью — бывшая жена». Мы уезжаем в северный дом и остаемся там навсегда. Сидим на веранде, пьем чай и смотрим, как падают желтые листья.
В Лидиных фантазиях есть крамольный горько-сладкий вкус свободы. Она читала — дети иногда воображают смерть родителей, и это не чудовищно, это такой этап взросления. Лида сомневается, не соврал ли автор книги в этом месте, не смягчил ли тяжесть преступления — просто так, бескорыстно, чтобы людям было легче жить.
Лида расчесывает волосы и вспоминает русского учителя — с ним можно было говорить о таких вещах, каких не понимают ни другие преподаватели, ни даже мама. От него Лида узнала странное: не только в книжках, но и в наше время есть люди, живущие в голоде и нищете. Она не думала... она была уверена, все уже как-то уладилось. Она заплакала тогда от жалости и стыда.
— Не плачьте, Лида, — сказал учитель, — вырастете, будете им помогать, как ваша мама.
Старик помолчал, будто раздумывая, говорить ли дальше.
— У нее было трудное детство. Я знаю только потому, что дружен с директором одного детского дома в России... Но не будем об этом. Я и так разболтался.
Тогда, год назад, Лида заговорила об этом с мамой за вечерним чаем. Едва начав, поняла, что сделала ошибку. Мама встала так резко, что ложечка, сбалансированная на краю чашки, упала в чай, и брызги полетели на скатерть. Лида почувствовала себя виноватой, сама не зная в чем.
На другое утро она узнала, что среди ночи учитель получил телеграмму и срочно вернулся в Россию. Лида скучает по нему до сих пор.

* * *

На рассвете мама заходит попрощаться. Лиду будят ее щекотные волосы.
— Я поехала, малыш.
— Мам, когда ты вернешься?
— Спи, рыжий. Не скучай! Будь хорошей девочкой.
Лида лежит с открытыми глазами. Спать не хочется. Восходит солнце, потолок медленно меняет цвет. Удивительно, как густы тени в углах по сравнению с белой серединой. За окном машина шуршит по гравию, увозит маму в аэропорт. Трещат под колесами нападавшие за ночь желуди, точь-в-точь выстрелы из маленького пистолета.
Лиду прожигает догадка. Она вскакивает, путается в простыне, бросается к столу, ищет мамину записку. Сбегает босиком по лестнице в гостиную, твердит шепотом:
— Нет, не надо, не надо! Пожалуйста!
Заглядывает под столики, под диваны. Записки нет. Лида опускается на пол и ложится спиной на холодный паркет, раскинув руки. Сердце колотится в необычном месте — в самом низу живота. За стеклянной стеной в зеленоватом небе висят желтые от утреннего солнца, мягкие на вид облака.
— Все хорошо, — уговаривает себя Лида, — все будет очень, очень хорошо.