Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

Джону Маверику 32 года, он живет в Германии, в городе Саарбрюккене. По специальности детский психолог. Публиковался в интернете, а также в газетах "Школьник", "Горцы", "Калининградка" и в детском иллюстрированном журнале "Кукумбер".
Семён КАМ�НСК�Й, newproza@gmail.com
___________________

Джон МАВЕР�К
Р РђРЎРЎРљРђР—Р«

ПРАЗДН�К� � ПОЕЗДА
Полчетвертого утра. Мы с Йохимом, оба невыспавшиеся, злые и продрогшие, топчемся на пустом перроне. Постепенно начинают подтягиваться люди, такие же сонные, озябшие и злые. Шарахаются в стороны, бросают на нас косые взгляды и бормочут что-то себе под нос. Скамеечки сырые, некуда присесть. Не люблю раннее утро. Брр...
Появляется Фрицли, вокзальный попрошайка и местный сумасшедший с большой красивой лайкой на поводке. Бросает мне на ходу:
— Привет, Зденек, куда собрался?
— В Саарбрюккен, на праздник, — отвечаю.
— Далековато, — неодобрительно ворчит Фрицли, встряхивая в руке пустую консервную банку, в которой одиноко грохочет мелкая монетка, и бредет дальше по перрону.
— Счастливо оставаться, господин Фриц, — кряхтит Йохим ему вслед, но тот не оборачивается.
Подходит поезд. Пропускаю Йохима вперед и вслед за ним захожу в вагон. Мы занимаем купе рядом с туалетом. Я заталкиваю сумку под лавку, сажусь у столика и смотрю в затянутое липкой серостью окно. Поезд отплывает мягко, точно корабль от причала.
В купе заглядывает проводница, полная, в мятой синей блузке, натянутой на груди, и нелепо оттопыренным воротничком. Брезгливо морщась, предлагает кофе. Вообще-то, я собирался спать, но она стоит над душой, уверенная в своем праве напоить кофе каждого вновь вошедшего пассажира, и я сдаюсь.
— Один черный, пожалуйста, — говорю вежливо, прикрывая ладонью микрофон.
— Мне со сливками и с сахаром, — кряхтит из своего угла Йохим. — � сладкую булочку.
Проводница отшатывается, косится на Йохима и презрительно поджимает губы.
Через пять минут возвращается. Не обращая внимания на обиженно пискнувшего Йохима, ставит передо мной чашку и уходит.
— За что она меня ненавидит? — удивляется мой друг.
— Да ладно тебе, — я отхлебываю горячий кофе, неожиданно ароматный и вкусный. Кто бы мог подумать, обычно в поездах подают такое пойло... — Забей и не вешай хобота. Мы же на праздник едем.
— � в больницу пойдем? — уныло спрашивает Йохим.
Я вздыхаю и придвигаюсь ближе к нему.
— Ну, дружок, ты понимаешь, — объясняю терпеливо, — больные детишки не могут пойти на праздник. А им тоже хочется. Это ведь несправедливо, как ты думаешь?
Больше всего на свете я не люблю несправедливость, и Йохим это знает. Но сегодня он не в духе, упирается, канючит. Три дня назад мы выступали в отделении детской онкологии, и под конец нам обоим стало так плохо, что даже круглые очки Йохима помутнели от слез. Потому что видеть вымученные улыбки пациентов было страшнее, чем идти с завязанными глазами по минному полю.
— Я морально устал, — ноет мой друг. — Почему мы не можем просто поработать для себя? Зачем эта благотворительность?
— Ну, хватит, — я прекрасно понимаю Йохима, но не собираюсь идти у него на поводу. — Что б я больше не слышал от тебя это слово! � вообще... не смей меня учить. Сыт по горло, — сердито выговариваю я. — Тебе — только деньги зарабатывать.
Йохим сидит, понурившись, он ничего плохого не хотел, но я уже распалился. Все меня поучают, кому не лень: мол, умный парень, молодой, здоровый, и руки золотые, а мается фигней. Надо о карьере думать в твоем возрасте, говорят, бросай свое фиглярство, сколько можно. А я... а что я? Виновато опускаю глаза, киваю и — делаю по-своему.
— Не обижайся, — мне вдруг становится жалко Йохима. Он-то тут при чем? — Скоро возьмусь за ум. Ну, совсем-совсем скоро. Вот только... — я не договариваю и отворачиваюсь. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу, за которым начинает тонко розоветь осеннее небо. — Осяду когда-нибудь. Остепенюсь. Обзаведусь серьезной работой, женой и детишками.
— Да кому ты нужен, — укоризненно скрипит Йохим. — Ты же перекати-поле, мотаешься туда-сюда. Бродяга, вот ты кто, — он прижигает меня этим словом, точно каленым железом. Но мне не больно. Разве что совсем чуть-чуть. — Никогда ты не осядешь! Ты влюблен в эти проклятые поезда.
Я знаю, что он прав, и подавленно молчу. Поезд слегка потряхивает на стрелках, из окна наплывают и уносятся вдаль запоздалые огни.
— Все, хватит, достал! — петушится Йохим. — С тобой разговаривать, что об стенку головой колотиться. Буду спать.
Я помогаю ему выбраться из кресла и улечься на нижней полке, а сам возвращаюсь на свое место, снимаю микрофон и кладу на стол, рядом с пустой чашкой. Крепкий кофе отогнал сон. Смотрю на протекающие мимо, окутанные легким бирюзовым туманом пейзажи... аккуратные домики с красными крышами, пустынные платформы и лепные здания вокзалов, сады, буро-желтые поля, промышленные постройки, закопченные, страшные, с пустыми глазницами выбитых окон. Вглядываюсь в собственное отражение в стекле. «У тебя грустные глаза, Зденек», — вспоминаю слова проводницы, не этой толстухи, а другой, молоденькой и симпатичной, с задорными детскими косичками и смешно вздернутым носиком в россыпи золотых веснушек. Мы разговорились с ней пять дней назад, по дороге в Гамбург. Проводница представилась Милой.
— У тебя грустные глаза, Зденек.
— Неправда, — возразил я. — Вовсе нет. Я очень веселый человек.
Она сидела напротив меня, печально и как-то по-взрослому помешивая ложечкой остывающий кофе. Йохим после нескольких тщетных попыток привлечь ее внимание присмирел и забился в угол.
— Знаешь, — сказал я, — моя бабушка говорила, что увидеть себя едущим в поезде — к счастью. А моя бабушка знала толк в снах. Никогда не ошибалась. Так что вот... моя жизнь — это сплошной сон о счастье.
— Мне тоже каждую ночь снятся поезда, — отозвалась Мила. — А счастья-то нет.
— Как же нет? — удивился я и тут же, изловчившись, вытянул из ее нагрудного кармана гирлянду разноцветных косынок. — Вот оно. Счастье — это когда душа разноцветная, — и, пропустив косынки через кулак, свернул в цветок. — Цветик-семицветик. �сполнит любое твое желание. На, спрячь обратно в сердце, — видя ее распахнувшиеся от изумления глаза, извинился: — Я раньше подрабатывал фокусником. Два года назад, еще до Йохима.
— А сейчас? — спросила Мила. — Гастролируешь?
— Ну, да. За городские праздники неплохо платят. То есть, не то чтобы хорошо, но мне хватает. А еще ходим по садикам, школам, всяким утренникам... пару раз выступали в театре. Ты не смотри, что Йохим такой тихий, — прошептал я, наклоняясь к ней через стол. — Скромничает. На самом деле он много чего умеет. Вот, — протянул свою визитку. — Позвони, если захочешь. Нас можно пригласить на детский день рождения.
— У меня нет детей, — ответила Мила, вставая. — Ладно, Зденек, пока, мне работать надо.
— Будут, — проскрипел Йохим со своего места, — двенадцать мальчиков и одна девочка. Ты назовешь ее Диной.
— Ох ты, Боже мой! — всплеснула руками проводница и выскочила из купе.
«Может быть, еще позвонит?» — раздумываю. Вряд ли. Хотя, кто знает. Вот сорвет последний лепесток с цветика-семицветика, а желаний-то еще много. Тогда и вспомнит про волшебника, и позвонит. Если не потеряла мою визитку.
Небо посветлело, поезд несется сквозь яркое сентябрьское утро. Солнце стекает по окну каплями апельсинового желе, такими аппетитными, что хочется слизнуть их со стекла. А я все жду, когда же, наконец, закончится этот долгий сон с поездами и начнется что-то настоящее.
В Саарбрюккен прибываем в пять часов вечера, праздник только начинается. �дем по вокзалу, вернее, Йохим едет на своей коляске, а я шагаю сзади, отстав на пять шагов, и тихо говорю в микрофон: «Добрый день, господа! Приветствую! Очень рад». Йохим раскланивается со встречными, снимает шляпу и громко кряхтит: «Добрый день, господа! Приветствую...»
Люди, вытаращив глаза, смотрят на механического слона, который разговаривает и жестикулирует, как человек, и на их лицах расцветают улыбки.



«ЛЕГОЛЕНД»
— Happy birthday to you, happy birthday to you, — хором пели мама, папа и сестра Лиз. — Happy birthday, dear Tobie... Вставай, соня, подарок ждет!
Малыш лениво жмурился. Белый, отраженный от снега свет падал ему в глаза и, заблудившись в ресницах, рассыпался бенгальскими огнями, так, что Тоби казалось, будто сказочная райская птица обмахивает крыльями его лицо.
— С днем рождения, сынок! — мама наклонилась и поцеловала мальчика в лоб, а Лиз не больно ущипнула за ухо.
— А что за подарок?
— �дем! — родители и сестра заулыбались. — Он в зимнем саду.
Тоби выкарабкался из-под толстого одеяла, как медвежонок из берлоги — всклокоченный и неуклюжий, в байковой пижаме. Сунул ноги в мохнатые тапочки, взял сестру за рукав и решительно потянул вон из комнаты, туда, где под стеклянными сводами оранжереи, на плюшевой лужайке притаился долгожданный... или долгожданная... а может быть, и долгожданное... что?
— Угадай!
— Каска! — выпалил Тоби, замирая от восторга.
— Зачем тебе каска?! — удивилась мама.
— Я вырасту и буду строителем!
Неужели они могли забыть? Как другие дети без умолку болтают о звездолетах, танках и пиратских кораблях, так Тоби бредил экскаваторами, грузовиками, подъемниками и бетономешалками.
— Молодец, — одобрил папа. — Конечно, будешь. � каску тебе купим самую красивую... потом. А сейчас у нас есть для тебя кое-что получше.
— Подъемный кран? — мальчик не мог поверить своему счастью.
— О, нет, — мама толкнула стеклянную дверь, и восхищенному взгляду малыша предстала огромная коробка с россыпью красных и зеленых шашечек на боку. Она возвышалась посреди газона, между водопроводным краном и кадкой с бамбуковым саженцем.
— Вау! — Тоби подбежал к ящику и заплясал вокруг него, пытаясь отодрать приклеенную скотчем крышку. Лиз бросилась ему помогать, и не прошло трех минут, как цветные кубики «лего» заструились из разодранной картонки на траву.
Это и в самом деле было «вау!». Целое море... нет, океан угловатых, округлых, острых, выпуклых и вогнутых, объемных и плоских деталек конструктора, из которого можно сложить не просто дом — дворец. Да еще и сад в придачу.
— Ему тут на неделю работы хватит, — улыбнулась мама. — Пойдем, Лиз, пусть поиграет. Строитель наш!
Тоби сидел на корточках и, высунув от усердия кончик языка, подгонял друг к другу маленькие и большие пластмассовые параллелепипеды с выступами и впадинами на гранях. Ему грезились высокие стрельчатые потолки, расписанные яркими фресками, крепкие мраморные колонны и витражи в окнах, но мальчик знал, что всякий дом начинается с фундамента. Он целиком отдался кропотливому и совсем не творческому занятию: кирпичик к кирпичику, сегмент к сегменту — шелковая, лоснящаяся в лучах искусственного солнца лужайка постепенно превращалась в гладкую «лего»-площадку.
— Сынок, а почему все синее? Разве бывает синий пол? — поинтересовалась мама, присаживаясь на опрокинутую лейку.
— Это вода.
— Что, на полу? Кто же здесь будет плавать? Уточки? А люди? Люди не живут в воде...
— Я еще не закончил, — возразил Тоби и потянулся к черному кубику, но мама мягко остановила его руку.
— Хватит на сегодня. Пошли пить молоко.
На следующее утро Тоби сразу после завтрака побежал в оранжерею, бороться с водой. �з черных и коричневых квадратиков посреди «лего»-озера возник островок, который становился все больше, расползаясь неровным пятном к самым краям голубой полянки.
Мальчик трудился от зари до зари, отвлекаясь только на обед, полдник, уроки рисования и музыки. К вечеру воды осталось совсем немного, а суша вздыбилась пегими холмами, зазеленела хрупкими бледно-салатовыми прямоугольниками полей, ощетинилась пирамидками елочек и колкими шарами кустов.
На третий день Тоби торжественно выпустил в океан стайку разноцветных рыбок. Мальчик рылся в ящике с конструктором, извлекая на свет все новые и новые фигурки зверей и птиц. Жирафы, слоны, носороги — этих надо поселить ближе к экватору, туда, где тепло. На севере пусть бродят медведи и лисицы, а на юге — кролики и кенгуру.
— Ух ты, — восхитилась Лиз, — у тебя не домик получился, а самый настоящий «леголенд»!
«Леголенд» рос, ширился, раздвигая границы стеклянной вселенной, оттесняя прочь фикусы, орхидеи, пальмы и свернувшиеся клубками толстые шланги. � вот, миг настал — Тоби вынул из коробки двух крошечных человечков и бережно поместил их в центр мира.
— Это ваш дом, — прошептал мальчик. — Живите.
Он растянулся на траве, смеясь от радости и весело щурясь на огромное электрическое светило.
� был вечер, и было утро — день седьмой.