ПОЧТОВАЯ ЭПОПЕЯ

Лана Райберг родилась в Минске. Окончила художественно-графический факультет Витебского пединститута. Работала воспитателем в детском саду, маляром, чертёжницей, художником-оформителем в строительной организации, дизайнером на телевизионном заводе, преподавателем декоративно-прикладного кружка в Доме Культуры железнодорожников. Была внештатным корреспондентом газеты «Витебский Курьер». Эмигрировала в США в 1992 году. В совершенстве овладела работой горничной и сиделки, училась в Филадельфийском университете. Сейчас живет в Нью-Йорке, работает в системе школьного образования. Пишет прозу, занимается живописью и графикой. Является членом Лондонского Объединения художников воображения и Бруклинской ассоциации художников, состоит в Клубе писателей Нью-Йорка. Автор альманахов «Побережье», «Арена», «Пилигрим», «Стороны Света» и журнала «День и Ночь». �зданы сборники рассказов «Картонная Луна», «Олежкины истории», «Кризис Жанра», роман «Записки Провинциалки».
Семён КАМ�НСК�Й, newproza@gmail.com
___________________

Лана Райберг

Жаркий июльский день. Еле тащусь по авеню Р. Лицо мокро от пота, но в зеркальце не смотрюсь и подкраситься не пытаюсь — бесполезно. Через минуту глаза потекут, лучше уж выглядеть так — скромненько, но аккуратно. Хватит того, что, ради «представительства», нарядилась в узкую юбку и белую блузку из синтетики, и сейчас похожа на размороженную сосиску, когда между целлофановой её шкуркой и розовым тельцем циркулирует вода. Босоножки натёрли пальцы ног, и ещё в метро внутрь босоножек я напихала тщательно размятые кусочки газеты «Вилладж Войс», прихваченной возле какого-то кафе на Корт-Стрит.

Вояж в Отдел народного образования завершился успехом: промурыжили меня всего час, но искомую справку о том, что я тружусь в данной системе, всё-таки выдали, прогнав с первого этажа до четырнадцатого, неоднократно заставляя заполнять форму запроса, расписываться в журналах и объяснять причину, по которой мне эта бумажка понадобилась. Справку с суммой дохода нужно отнести в организацию, занимающуюся распределением государственных квартир, где я стою на очереди семь лет. С одной стороны, мне нужно доказать, почему я достойна жить в государственной квартире, то есть что я в меру бедна, больна и государственная квартира — это единственный шанс выжить. С другой стороны, я должна уверить организацию, что ответственна и моего заработка будет достаточно, чтобы платить за заслуженное счастье. Диапазон ножниц держится чиновниками в строгой тайне, и посему я нервничаю и без причины оглаживаю ткань розовой юбки, натянутой на колени.

Усаженная на стульчик, ожидаю, пока вожделенная бумажка будет состряпана.
На низком столике передо мной лежит свежий номер газеты «Метро». Беру её и читаю — об �зраильской атаке Ливана, об очередных погибших американских солдатах, о разыскиваемом калифорнийском фотографе, убивавшим своих моделей, о затонувшем во Флориде круизном пароходе, отправившемся в своё последнее несчастливое путешествие из Бруклина.

На последней странице газеты расположена реклама агентств по продаже домов и квартир. Рассматриваю цветные фотографии прекрасных просторных помещений, с террасами и видами на Манхеттен, на Гудзон. Недорого. Всего два миллиона долларов. Есть и подешевле, тут, в Бруклине — всего двести тысяч. Для меня самая нижняя цена — запредельна.
Справку, наконец, выносят. Всё, как положено — печать, подпись. Мой доход за прошлый год — четырнадцать тысяч. (Это ниже черты бедности. Может быть, дадут государственную квартиру? С видом на Гудзон?) Чиновник пару раз выбегал из-за пластикового закутка за уточнением информации. Так, он спросил меня: «Per diem»?

Это код моей профессии. То есть учитель на замену, с оплатой по дням.
�так, иду по широкой, пыльной авеню Р. Тени нет — дома стоят далеко от тротуара, спрятанные в глубине маленьких дворов. Обкатываю на губах слова «per diem, per diem »... Смешно! � как я раньше не уловила эту ассоциацию, игру слов? Скорее бы дойти до дома, включить кондиционер, налить бокал пепси, бросить туда два кубика льда! Нет, лучше три.

Осталось пять кварталов. Ещё чуть-чуть потерпеть. На перекрёстке стоит железный ящик для почты. Он открыт. Чуть ли не ввалившись внутрь, прямо на земле сидит мужчина китайской наружности, голова его — внутри ящика. Глаза закрыты, лицо измучено, на щеках повисли капли пота. Рядом стоит тележка с огромной синей сумкой на ней и надписью «Почта» на боку. Узнаю в мужчине нашего нового почтальона. Осторожно переступаю через его ноги и продолжаю нелёгкий путь по бруклинскому сафари.

Это наш третий почтальон за последние полгода. Прежний, весёлый и громогласный, в вечных наушниках, ушёл на пенсию. Оказывается, он обслуживал наш дом пятнадцать лет и завёл много неформальных контактов. В двенадцать часов, ко времени его прихода, в холле собиралась небольшая толпа жильцов — посудачить. Среди них всегда присутствовала толстенькая невысокая женщина с верхнего этажа, невзрачная и бледная, по-американски одетая в бесформенные шорты и невразумительные майки. Когда толпа рассасывалась, овладев своими письмами, счетами и газетами, Бледнолицая долго о чём-то шушукалась с Почтальоном Номер Один, пресекая ревнивым взглядом его возможные контакты с другими жильцами.

Когда особо толстый пакет не влезал в ящик, почтальон, погружённый в свой виртуально-музыкальный мир, давил на кнопку звонка и непрерывно стучал ногой в дверь. Со всех сил я неслась по длинному коридору, чтобы скорее только взять почту и прекратить этот грохот. Бледнолицая угрюмо отвечала на моё приветствие, нетерпеливо ожидая, когда за мной закроется дверь.
Соседки у подъезда просветили, что Бледнолицая и Почтальон Номер Один когда-то были любовниками. Тогда, разложив почту, он поднимался к ней в квартиру, где пропадал часа два. Потом об этом узнала его жена. Был большой скандал, объяснение и… бывшие любовники остались друзьями, минут по двадцать каждый день стоя в подъезде и самозабвенно разговаривая.
Теперь Бледнолицая с утра до вечера проводит время в обществе высокого худого парня. Я думала, что это её сын.

— Нет. Это её бойфренд. Он живёт в доме напротив, его жена парализована. С ЭТОЙ он ходит в супермаркет, в прачечную, в аптеку. — �нформация, опять-таки, была выдана подъездными бабульками.
Каждое утро ровно в семь тридцать сутулая фигура парня уже маячит у подъезда.

«Доброе утро, дорогая», — неизменно здоровается он со мной.
Я спешу на работу, но обязательно хвалю его костюм. Он тщательно наряжается: то во всё чёрное, то в военную форму, то в серебряный комбинезон, напоминающий скафандр, то в кожаные штаны и кожаную фуражку с кокардой. К тому же он весь обвешен цепями и обклеен яркими этикетками. По-моему, у него не всё в порядке с головой. Но он мил и приветлив. Видимо, что он нигде не работает и получает пособие. Как, кстати, и его подруга. Вот она выкатывается из подъезда — похожая на колобок, вылепленный из сырого теста. Берясь за руку, они куда-то уходят.
Недавно с мужем мы встретили Почтальона Номер Один. Он притормозил свою машину и выглянул в окно, чтобы поздороваться с нами. Выглядел он здорово — энергичный, весёлый, в неизменных кепке и наушниках. Рядом с ним в машине сидела симпатичная молодая девушка.

Почтальоном Номер Два был неприветливый молчаливый мужчина, приходивший в промежутке от трёх до четырёх часов дня. В дверь он не звонил, и если в ящик не влезали пакеты, просто вешал на двери уведомление. Это значило, что на следующий день нужно было идти на почту самой, и потому приходилось караулить его, прислушиваясь к звукам в коридоре. Долго он не проработал, и на смену ему пришёл Почтальон Номер Три.

…Моя мама рассказывала, как во время войны все жители деревни с ужасом и надеждой ожидали прихода почтальона. Она даже помнит, как в сорок третьем принесли похоронку на отца. Маме было тогда шесть лет. За годы войны её мать, моя бабушка, похоронила троих детей и позже рядом с их могилками установила памятник для сгинувшего на войне мужа. Почтальон в селе – почётная должность, наряду с фельдшером и председателем колхоза.

Каждое лето мама из душного Минска увозила меня в живописную, привольно раскинувшуюся между Березиной и безымянной речкой деревню. Хотя в деревне было интересно и весело, я с нетерпением ждала маминых писем.
Письма приносила Зина, делившая с бабушкой один двор, общий забор и калитку. Зинин дом был новее и ярче бабушкиного. Он стоял на высоком фундаменте и как бы возвышался над бабушкиным, сереньким и неказистым. Важная, в синей фуражке почтальонша тяжело ехала на велосипеде по пыльной улице, распугивая кур и сопровождаемая ленивым лаем собак. К багажнику велосипеда была привязана брезентовая сумка, набитая письмами и очень популярной тогда роман-газетой.

Услышав собачий лай, я выбегала за калитку, и так же, как и старушки, чьи белые в крапинку платочки торчали из-за заборов, прикладывала ладонь ко лбу, чтобы солнце не слепило глаза.

Если Зина останавливалась у наших ворот, то сердце моё замирало от счастья. Поздним вечером, после того, как бабушка подоит корову и даст корму свиньям, при свете лампы я читала ей письмо, представляя маму, сидящую с шитьём на коленях в чистой городской квартире. От тоски по маме у меня прерывался голос, а бабушка, смахивая слезу со щеки, бормотала:
— �ть, шалава городская! � чё ей там, в городе, надо? Жила бы тут, как люди. Огурчики свои... Я вот тут уж в огороде не справляюсь. Помру скоро, и всё тут загниёт-пропадёт...

Почтальон Номер Три, тот самый китаец, изнывающий от жары, свои обязанности исполняет молча и аккуратно. Приходит он ровно в одиннадцать утра — можно проверять часы. Звонит в дверь коротко и терпеливо ждёт. Я всё равно, по привычке, бегу бегом. Не глядя в глазок, распахиваю двери. Кланяясь, китаец подаёт не только объёмные пакеты, но и всю остальную почту. Я автоматически тоже кланяюсь и желаю ему доброго дня. На площадке никого из соседей нет. Бесшумно разложив почту, китаец тихо исчезает.

…Вечерами Зина ведёт сложную и шумную жизнь: избивает во дворе пьяного мужа, тихого и щуплого тракториста Толика, зычно зовёт домой загулявших дочек. Одну из них я нечаянно застукала обнимающейся с каким-то парнем — в темноте белела его рубашка и её светлое платье. Я знаю, что Зина ворует яйца из-под наших кур, но боюсь сказать об этом бабушке, а бабушка сокрушается, почему не несутся куры.

Зина давно уже умерла, странно и неожиданно, ещё в моём детстве. Ей не было и пятидесяти. Дочки её стали городскими. Бабушка умерла, когда я училась на третьем курсе института, и после её смерти я в деревню ни разу не приезжала.
Как когда-то в детстве, постоянно живу в ожидании писем. С подругами, оставшимися на другом конце Земли, переписка прекратилась лет пять назад. Единственная ниточка с прошлым и с детством — мама. Мама пишет, что дом в деревне приходит в запустение, а сад давно одичал.

Часто летом по вечерам я испытываю волнение и беспокойство. Как хочется сесть на крыльцо, утонув в чёрной глубине двора. �з сарая тянется жёлтая дорожка света, доносятся ритмичные звуки дойки, грустные всхлипы коровы Зорьки, бабушкино приглушённое ласковое бормотанье. Звёзды висят так низко, что можно дотянуться до них рукой. На краю села гулко бухает какая-то собака. Стрекочут мириады сверчков. Пахнет сеном, тёплой землёй, молоком и навозом…

Выхожу из бруклинской квартиры в душный вечер. Оглушают звуки рэпа из проносящихся рядом с подъездом машин. Танцующей походкой, одетые в мешковатые спадающие штаны, проходят цветные подростки. Визгливо смеются увешанные блестящей бижутерией девчонки.
На складных стульях сидят пенсионеры, из бывшего Союза. Сухо приветствую их: — Добрый вечер.

Бросаю тоскливый взгляд на звёздное небо и захлопываю за собой дверь парадного.