�СТОР�Я ОДНОГО НАДУВАТЕЛЬСТВА

Виталий Щ�ГЕЛЬСК�Й

Самое важное событие в моей жизни я сильно недооценил. Да и не только я, а практически все. Коллективный разум, зашлакованный мыслеформами быта, гипрочно-линолеумного евроремонта, употреблением море-нефте-продуктов, внутривидовым соперничеством за гаджеты и девайсы, явил свою стадную сущность. С тех пор я перестал считать коллективный разум разумной субстанцией.

Когда в телевизоре внезапно возник (неуверенно пробежал по бордовой ковровой дорожке) маленький человек (натуральный заморыш), никто, кроме нескольких спеленованных по рукам и ногам душевнобольных экстрасенсов, не сообразил, насколько в стране все станет иначе.
Там, где дорожка кончалась, заморыша принял на грудь большой краснолицый мужчина с пористым носом — законный президент моей огромной страны, и объявил человечка своим преемником. Малыш извивался в объятиях краснолицего старика, как будто бы вовсю упираясь от предложенной власти. Редкие волосы на его небольшой (ледникового периода) голове взмокли от пота, подобранный наспех костюм размахивал полупустыми штанинами и рукавами, повинуясь порывам ветра, но не воле его обладателя.

�звестный алкоголизмом и прямотой старик-президент одновременно смеялся и плакал над происходящим. Мы знали, что минимум год как он не в себе, и сочувствовали ему: непросто жить, когда в твоей голове бушует коктейль из смеси маразма, упрямства и белой горячки. Наш старый, больной президент объявил, что устал, что уходит и что вместо себя просит любить и жаловать некоего Кондомного. Старик по обыкновению был пьян и плохо соображал.

Но я! Почему я не почувствовал опасности, исходящей от извивающейся на груди старика человекоподобной субстанции?

Я всего лишь испытал приступ гадливости, словно мне на ужин подали тарелку свежевылупившихся опарышей. Кондомный! Кто это? Что это такое? Очередная переменная для решения сиюминутной задачи, скользкой и гнусной. Развязать войну. Обрушить рубль. Перераспределить собственность. Затем быстро в отставку. Убыть с глаз долой послом или ослом в страну самую-самую дальнежопную.

В те годы политическая лампочка горела ярче обычного, и возле нее вились толпы мотылей-однодневок, загаживая и засиживая политический абажур. Мотыльки не оставляли после себя ни дел, ни фамилий, ни даже фотографии три на четыре, только блеклые пятна, налипшие на плафон.
— Это, что ли, Кондомный? — обронила жена, с хрустом разминая ступкой в кастрюле нечто условно-съедобное. — Неказист. Кривоног. Голова дынной формы. Глазки ма-а-аленькие. Неженатый, должно быть. Говорят, у таких недородков потенциал в штанах бывает огромен, если только его правильно растеребить, раззадорить…

Я не обратил или не захотел обращать внимание на двусмысленность ее слов. Я ничего не ответил жене. Она в политике не разбиралась. А мне все было предельно понятно: Кондомный — «ноль». За «нулем» начинаются отрицательные величины и числа. Если «это» в самом деле преемник — всех нас ждала деградация.

Как положено «нулю», Кондомный говорил торопливо и сбивчиво, прятал от телекамеры взгляд, передергивался и обещал, обещал, обещал. Некоторое время побрезговав, я выключил телевизор и забыл о нем, как забыло и большинство других граждан, не говоря о гражданках.

Я тогда… чем я, собственно, занимался? Как и многие мои соотечественники, потерявшие работу в крупной промышленности, я предавался мелкому бизнесу. Торговал консервами или бананами… Сейчас это уже не столь важно. Но дела шли хорошо. � жизнь казалась довольно простой. Государство, избавляясь от обязательств, пачками выбрасывало население за борт, в несуществующее экономическое пространство. Если ты не разбивался в самом начале, то затем понимал, что пространство и экономика являют себя такими, какими ты сам их себе представляешь…

Я, пожалуй, отвлекся.
Как отвлекся тогда и пустил по ветру логику в виду полной нелогичности консервно-банановых прибылей. А человек с унтер-офицерской фамилией и замашками штатного стукача сделался президентом. Маразматик-старик исчез с телеэкранов. Показали его один раз на похоронах, и то мельком. В основном же камеры норовили ухватить скорбь Кондомного, кающегося подле гроба, но ухватывали не очень удачно. Мне казалось, что Кондомный меньше скорбит, а более склабится.

Смерть старика вызвала в нем странные перемены, прежде морщинистое и сухое лицо его теперь разгладилось и округлилось. Глазенки в размерах не прибыли, но перешли с внутренней орбиты на внешнюю, то есть навыкат. Пиджаки и костюмы, казавшиеся великими и для верности подбитые ватой, стали впору, а кое-где даже впритык. Отутюженный лик Кондомного стал все больше задерживаться на телеэкранах. От гнусавости и подергиваний президент не избавился, но речь его зазвучала уверенней, и все чаще он отпускал шутки, от которых становилось не столько смешно, сколько гадко. А причиной тому был презрительный изгиб тонких губ.

Высший смысл, проходя через эти уста, трансформировался в низменный помысел с кислым привкусом подвоха, с тухлым запахом подлога, с цианистым послевкусием вранья. А поскольку основной реакцией на кондомные похабства были не пощечины и оплеухи, но аплодисменты, весьма даже бурные, то неудивительно, что после залихватских заявлений президента где-то разбивался самолет, тонул пароход, или начинали бушевать лесные пожары.

Странным образом несчастья оказывали благоприятное воздействие на тело Кондомного — оно становилось все больше и больше. Словно тело непосредственно подпитывалось каждой бедой. Впрочем, местные политологи при поддержке местных же уринопатов ограничивали свои версии строгой диетой, основанной на поедании плаценты абортированных эмбрионов. Политологи и уринопаты сошлись во мнении, что такое питание способствует омоложению организма и мочеполовой системы как ее основного столпа.

Мало того что он размножался, он — множился. На открытках, конвертах, картинках, плакатах, на книжках. Он мог быть на разных телеканалах одновременно. Он все время куда-то прыгал, откуда-то ехал, на кого-то кричал. От него и вокруг него и расползалась, и множилась совокупность кондомоподобных, будто каждый раз, когда он высмаркивался или сплевывал на пол (а делал он это часто), из его выделений структурировался очередной ублюдочно-пухлый клон…
Возникавшие из соплей и мокроты сущности подражали ему в ужимках, ухмылках, походке. У них так же вспучивались глаза и раздувались щеки при разговоре. Они врали точно так же, как он. А он, кажется, врал всегда… � занимался буквально всем: играл на рояле, лазил обезьяной по искусственным скалам, опускался топором на морское дно, упоительно перерезал ленточки на открытии новых таможенных терминалов, новых тюрем и новых заводов. Но за что б он ни брался, он все делал скверно — на рояле играл двумя пальцами, по искусственной скале он едва ли прополз три метра, двухметровой была глубина морской впадины. � заводы, которые он открывал, являлись совсем не заводами, а дешевыми модулями отверточной сборки, ремесленными механическими мастерскими, где один готовый импортный блок прикручивали к другому.

От всего этого несло нездоровым абсурдом, но я старался не думать об этом, а тем более не вмешиваться в деградантно-инновационный процесс. Я решил заниматься своими проектами, жить своей жизнью, существовать параллельно. Тогда, словно в ответ на мою протестную пассивную немоту, Кондомный, со змеиной улыбкой, характерно подергиваясь, объявил, что желает баллотироваться на очередной, теперь уже бесконечный срок. Он сказал, что хочет стать для людей больше чем президентом, и предложил называть себя не Кондомным, а вовсе Тотемным, и я понял, что моей «прайвиси», то есть privacy и бананово-консервным проектам, приходит конец.
В день пожизненной инаугурации, ради безопасности и благополучия горожан, половину неба столицы уел корпус гигантского дирижабля с изображением президента. Вероятно, не мне одному пришла в голову мысль, что это не дирижабль, что это именно он — Тотемно-Кондомный.

Пожизненный дирижабль обескуражил меня: эффективность работы, потенция и аппетит резко пошли на убыль. Причем изменения происходили не только в моем воспринимающем аппарате, они затрагивали объекты реальности. Бананы с консервами все больше попадались какие-то неестественно вспухшие. Представители бизнеса, мои партнеры, клиенты и конкуренты, тоже опухли — и внешне, и внутренне. А покупатели, употребляя распухшее, только теряли в весе. Мир разделился, если не сказать раскололся, на две половины. Тот, кто подражал Кондомному, то есть Тотемному, — пух. Тот, кто не подражал, — усыхал. А я в нерешительности застрял ровно посередине, в той мертвой оптической зоне, где и бизнесмены, и потребители перестали меня замечать.

— Ты что, не можешь притвориться? — накинулась на меня жена, когда ее пластиковая карта была заблокирована.

Я уточнил:
— Раздувать щеки, обманывать и сквернословить?
— �менно так, разве ты не понимаешь, что в этом причина успеха? Ты или с ним, то есть под ним, такой же гаденыш, только меньших размеров, — либо же тебя нет.
— Я не хочу быть мини-кондомным.
— Шутки закончились! Ты потеряешь бизнес. Я потеряю статус. Потом мы потеряем все остальное.

Так и случилось. Не прошло и месяца, как меня не пустили в мою же контору. Офис был оцеплен омоновцами кондомного вида. Когда я попросил их объясниться, откуда-то вынырнул цивильно одетый «кондом» с гладко выбритым, натертым до сапожного блеска черепом и показал мне гербовую бумагу, которая утверждала, что начиная с сего дня и навсегда компания сливается и поглощается господином Кондомским.
— Это что, его родственник? — спросил я, раздувая щеки.

Вместо ответа бюрократ ухмыльнулся.
Пришлось устраиваться в такси. С утра до вечера я колесил по городу, пытаясь заработать на еду и квартплату. Теперь я всегда был не один, даже когда ехал «пустой». Как только я отрывал взгляд от дороги, я видел Кондомного. Он пузырем висел в небе, подергивался на билбордах, вспучивался с рекламных тумб, гримасничал с бочин маршрутных автобусов. Ядом цинизма сочился он сам, ядом сочились окружавшие его подражатели. Все, чего тотемно-кондомные ни касались, с чем ни соприкасались, все это либо принималось гнилостно разбухать, либо съеживалось и рассыхалось. Единственным укрытием от разлагающего воздействия был дом. Заработав необходимые деньги, я запирался в комнате, закрывал шторы и спал. Но после широко прорекламированной инфраструктурной реформы мою комнату, мою кухню и даже уборную кондомизировали в счет квартплаты плоскими телевизорами, запитанными прямо от счетчика и лишенными каких-либо кнопок. Пал последний оплот тишины и покоя. Выключить такой телевизор не представлялось возможным. Теперь, где бы я ни был, перед моими глазами маячила его раздутая морда. �ногда, особенно по ночам, мне казалось, что она пытается прорваться через экран.

Отметая мои опасения, жена сказала:
— Так и должно быть: это три-дэ эффект, дурак!
Но я чувствовал: наше внутреннее пространство нарушено. Между мной и диваном, между мной и женой, между мной и мной, наконец, был Кондомный. Я физически ощущал: временами в помещении становится меньше воздуха. Я не мог больше спать, мне казалось, что, как только я закрываю глаза, его морда растягивает пластик экрана и проникает в спальню. В этот миг становилось нечем дышать. Словно Кондомный в самом деле был здесь и засасывал в себя принадлежащий мне воздух. Нужно было избавляться от телевизоров. Но у меня не хватало духу. Я был уведомлен, что умышленная поломка трансляторов является государственным преступлением. Кроме того, данный акт означал окончательный разрыв отношений с женой. Последним, что нас связывало, были ежевечерние три-дэ посиделки. � они же постепенно разъединяли нас. Я проклинал себя и проклинал диалектику.

— Кондомный похож на жабу, — говорил я жене. — Он постоянно лжет нам. То, что он обещал позавчера, отличается от того, что обещает сегодня, а завтра он и об этом забудет. Посмотри, как он ухмыляется. Он презирает нас. Его наличие на экране — есть одна огромная нескончаемая издевка. Он советует нам делать то, чего никогда не делает сам! Что это, если не подлость?!
— Зато ему все подчиняются! � у него есть все, что он хочет. Он управляет всем, даже если ничего не приказывает. � почему ты обзываешь его Кондомным, его теперь все называют Тотемным?
— Мне неважно, как его называют все. По паспорту он Кондомный. � ничем он не управляет, напротив, благодаря гнусному надувательству, он подталкивает общество к окончательному распаду. Открой глаза, посмотри на улицу, а потом посмотри на экран. Это два разных мира. В одном мире Кондомный везде. В другом — ему принадлежит небольшое по меркам страны пространство, ограниченное кольцом охраны, причем только на время трансляции. Дальше каждый выживает как может. А его маленькие подражатели — Кондомские и Кондомчиковы — разворовывают остатки того, что не присвоил Кондомный. Посмотри на тот липкий след, который он за собой оставляет. Там, где он прошел и пометился, — мертвая запаршивленная земля. Словно он затягивает в себя энергию места и людей, находящихся рядом…

— На себя посмотри, — сказала жена.
Я не стал советовать ей того же.

Кондомный разбухал, город — тух. Появились перебои с едой. Целые районы оставались сутками без света и отопления. Ежедневно останавливалось метро, люди покидали вагоны и брели от станции к станции темными шахтами, словно зомби. Днем и ночью на улицах дежурили шайки преступников. Они взламывали машины, отбирали кошельки у стариков и старух. Но полиция разыскивать их не решалась, потому что по приметам они все напоминали Кондомного. Тут и там осыпались фасады зданий, на дорогах проваливался асфальт. � над всем этим с кривой улыбкой парил Кондомный, которого все называли Тотемным.

В такси я проработал недолго — у меня упало зрение, и появился тремор в руках. Пришлось поступить в офисной центр на жалкую зарплату охранника, где хозяевами были, как нетрудно догадаться, распухшие пучеглазые кондомоподобные. На их фоне подчиненные клерки выглядели малярийными комарами. Я сам, до недавнего времени казавшийся (да и бывший) спортивным и сильным, тоже стал усыхать. �з тяжелоатлета переквалифицировался в сильно пьющего стайера. Многочисленные морщины у глаз и на лбу делали меня похожим на черепаху…

� жена моя, несмотря на периодические инъекции ботокса, старела и усыхала. Только если я понимал, что способствует нашему физическому угнетению, то жена ничего понять не могла. В силу более крепких нервов и менее чуткого, скажем, ума, она беспробудно спала по ночам и ни разу не проснулась, когда морда Кондомного проникала через экран в нашу спальню.
Как-то однажды, встав у зеркала, она пронзительно закричала. Она закричала не на Кондомного, но на меня:
— Ты гробишь меня! �з-за тебя я стала старухой!
Я молчал, а Тотемный-Кондомный ярко ухмылялся нам с экрана необъемной широтой своей морды.
Я ушел на работу, а когда вернулся, жены уже не было. Все вокруг было перевернуто, разбито и сломано, одни только телевизоры работали.

� огромная жаба вождя дирижаблем парила над городом. Выпученные глаза заглядывали, косили в мое окно. Я совсем не знал, что мне делать. Не было сил наводить порядок. Не было сил даже думать. Я лег на кровать, закрыл глаза и попытался заснуть. Нос Кондомного тут же высунулся из телевизора и потянул в себя принадлежащий мне воздух. � тогда я не выдержал, я вскочил, схватил перочинный нож и попытался проткнуть полимерную пленку экрана. Я вложил в удар весь вес тела, но едва поцарапал поверхность. В ответ меня тряхануло током, и я отлетел к противоположной стене. Нос, правда, исчез, предварительно наполнив комнату вонью. Где-то внутри телевизора завыла сирена. Сообразив, что за мной скоро придут, я быстро оделся и вышел на улицу. Тело Кондомного нависало над городом, словно смог. Абсолютно черное и тугое, оно застилало собой три уже четверти звездного неба. Я больше не сомневался, что вскоре оно закроет собою все.
«А ведь его надуваю я», — дошло до меня. Его раздуваем мы все. Раздуваем нашим молчанием. Раздуваем, как дети надувают лягушку через соломинку, вставленную в задний проход. Надувают до тех пор, пока пресмыкающееся с треском не лопнет.

Только так, ведь другой энергии в стране не осталось. Благодаря «кондомной» политике и экономике, в стране не существовало технологий надува, в стране не существовало технологий вообще — заводы стояли заброшенные, а рабочие и ученые занимались собирательством и воровством.
Самостоятельно надувать себя Кондомный тоже не мог. Отменив юридические законы, он не мог воздействовать на законы физиологии. Что касается метафизики, то ее я оставил умалишенным.

Для того чтобы действовать, мне достаточно было правильно сформулировать аксиому: я тебя надул, я тебя и спущу!
Я бежал темными переулками, одной рукой ощущая стены, а другой — перочинный нож. Тускло освещенными улицами к моему дому неслись наряды полиции, торопился толстощекий кондовый ОМОН.

Я не знал, куда я бегу и как долго. Я не думал об этом, я не думал вообще ни о чем, пока не наткнулся на столб. Столкновение оказалось болезненным, но чрезвычайно полезным. Когда боль утихла, я увидел, что к столбу привязана стропа, тянущаяся вверх к телу парящего президента. Что это было? Провидение, приведение, случай?
Неважно.

Я нашел то, что нужно. С диким неистовством керлингиста я принялся резать стропу. Я боялся, что, прежде чем перережу ее, меня схватят. � опять помогли провидение, привидение, случай: не успел я допилить до середины, как стропа с треском лопнула. Огромное тело Кондомного дернулось, перевернулось в воздухе, на мгновение замерло, а затем с диким ревом закружило по небу, совершая одну мертвую петлю за другой, заметно уменьшаясь в размерах. Вероятно, стропа не только фиксировала его положение, но и стягивала один из надувных клапанов, и теперь этот клапан открылся.
Подул сильный порывистый ветер. В воздухе носились песок, пыль, пластиковые бутылки и прочий мусор. Чтобы не получить травму, я прикрыл лицо ладонями и опустился на корточки. Но небесная вакханалия продолжалась недолго. Ветер стих так же внезапно, как и начался. Совсем рядом со мной раздался смачный шлепок. Убрав от глаз ладони, я увидел деформированное резиновое изделие, в простонародье «гандон», — все, что осталось от вечного тотемного президента.

Кажется, я сделал большое дело, подумал я, поднимаясь.
Светало. Я брел по пустым улицам спокойно, неторопливо. За ненадобностью я выбросил нож. Я не опасался ни полиции, ни ОМОНа. Отчего-то я был уверен, что не встречу их по дороге.

Через час с небольшим я оказался дома.
Телевизоры продолжали работать. Но они больше не показывали Кондомного. Внутри экранов с сухим неорганическим шорохом копошились белые и черные точки. Не исключено, что это виртуальные черви пожирали остатки виртуального тотемного президента и всю его виртуальную свору. Смотреть на это, а тем более слушать, было противно, я вышел из комнаты в коридор и вырубил электрощиток. Ясная, спокойная тишина наводнила квартиру. Странно, что я не сделал этого раньше. Странно, что я терпел так долго. Я вроде не из дома терпимости.
Я — человек свободный.

С этой мыслью я лег на диван и уснул…