К 300-летию Михаила Васильевича Ломоносова
НЕИЗВЕСТНЫЙ ЛОМОНОСОВ — КУКИШ, КУРТУАЗНОСТЬ И ЭСКАПИЗМ
По страницам книги профессора МГУ Юрия Нечипоренко «Помощник царям»
Игорь ФУНТ
Невод рыбак расстилал по берегу студёного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям. (Пушкин)
…Знатным вельможам наука казалась делом сомнительным, они полагали, что русскому человеку надо верить в Бога и пахать землю. Ломоносов был для них странным чудаком, загадкой…
Самые пронзительные и удивительные стихи Ломоносов написал, будучи больше полугода под домашним арестом (1743): «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» (переложение 143 псалма, — что вылилось из спора трёх поэтов — Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского: кто лучше переложит библейский гимн).
…Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
Тут его, огромного, деятельного, мающегося в четырёх стенах, и разыскала не дождавшаяся весточки жена, Елизавета Цильх, покинутая неугомонным студентом, втихаря сбежавшим из Марбурга пару лет назад, не в силах более есть чужой хлеб; женившимся, кстати, опять же во избежание тюрьмы — по настоянию строгой матери девушки и во исполнение немецких законов благопристойности. К чести Ломоносова следует заметить — он смог добыть средства на переезд заграничной супружницы в Петербург и более не расставался со своей Лизаветой до конца жизни, храня ей преданность и всеми силами стараясь построить семейный очаг на берегах Невы.
Мы мало знаем о второй половинке Ломоносова, дочери немецкого пивовара, которая разделила с Михайлой тяготы судьбы великого учёного и поэта. Помним, что она родила четверых детей, из которых до совершеннолетия дожила одна дочь, появившаяся уже в России. Елизавета стала верной подругой человека, обладающего крутым нравом и недюжинной силой русского медведя. Можно только догадываться о смирении, с которым она принимала свою нелёгкую долю: Ломоносов не любил светских развлечений, не ходил в театр, был крайне скуп на проявления ласки. Как известно, он даже заочно спорил с Анакреонтом, утверждая, что не хочет петь любовь… Но одно мы скажем точно: с приездом жены сошли на нет сомнительные выходки Ломоносова, закончились его невиданные доселе дерзости академикам. Елизавета благотворно повлияла на его жизнь, и в немногих строчках, где Михаил Васильевич её упоминает, сквозит искренняя нежность:
Нимфы окол нас кругами
Танцовали воючи,
Всплёскиваючи руками,
Нашей искренней любви
Веселяся привечали
И цветами нас венчали.
Ломоносов и женщины… коварная тема, господа; я бы сказал, коварно-куртуазная — в девять лет потеряв матушку, Михайло вынужден был жить с мачехами: вторая избранница отца тоже рано умерла, а о третьей пасынок оставил неприязненные воспоминания. Отец задумал женить Михайлу в восемнадцать лет, нашёл ему уже и невесту; но сын-хитрец сказался немощным, больным — а потом, как известно, и вовсе улизнул в Москву с приснопамятным рыбным обозом (1731), тщательно спланировав свой побег, что было непросто: заранее заручившись у властей годовым паспортом, без которого его могли принять за беглого помещичьего холопа. В противоположность герою Фонвизина Митрофанушке наш основатель наук всемерно реализовал девиз: «Не хочу жениться, а хочу учиться!» Следует заметить, что отец Ломоносова, Василий Дорофеевич, первой супругой обзавёлся довольно поздно, когда ему было уже за тридцать — взяв в жёны сироту, дочь дьячка Елену Сивкову, — только когда стал на ноги крепким хозяином, рачительным помором, построившим себе дом и новый корабль, первый в Холмогорах гукор.
Так что там с заключением под стражу и с домашним арестом — и за какой проступок? — напомните Вы.
Добротами всходить на верх хвалы высокой… —
За правду да за стяжание справедливости, хочется ответить, ан нет, не совсем: «Как нам, членам Академии и профессорам… от адъюнкта Ломоносова учинены несносные обиды и бесчестие. …Мы, будучи таким образом перед всем светом крайне обесчещены, дел наших по прежнему продолжать не можем, потому что нам опасно и в Академию приходить, дабы не претерпеть пущего себе ругательства». — Академиков можно понять: Ломоносов — здоровенный детина, и спорить с ним, когда он приходит в ярость, да к тому же будучи «подшофе», крайне опасно. А взъяриться Ломоносову было от чего: надоевшая до дрожи в коленках иноземщина — «немецкая партия» — имевшая близкие связи с власть предержащими, вовсе не использовавшая эти связи во благо просвещения; вельможи, смотрящие на Академию как на докуку (Иоганн Шумахер, всесильный правитель канцелярии, обвинённый впоследствии в хищениях), задержки финансирования; отсутствие собственно русских учёных мужей; — Ломоносова обходили по карьерной лестнице какие-то непонятные высокопоставленные родственники, не знавшие даже латыни, абсолютно не имевшие отношения к наукам, — вот он однажды и не сдержался… недвусмысленно обозвав кое-кого вором и пообещав кое-кому «поправить зубы», к тому же сунув под нос здоровенный кукиш, демонстративно не сняв шляпу перед академическим Собранием.
Справедливости ради надо сказать, что академики порой неистово ссорились меж собой — дело доходило и до драк; но непокорную дулю Ломоносову они простить не могли! — вот он и очутился под арестом, вспоминая в минуты отчаяния своё студенческое заключение в лапах прусской военщины — во времена скитаний из Марбурга до Гааги, Амстердама и обратно в поисках возможности уплыть-улизнуть на родину, разочаровавшись в преемнике Христиана Вольфа — мелочном (по мнению студентов) профессоре Генкеле. Немецкие вербовщики, не гнушавшиеся подпаивать простаков, очень любили высоких и сильных рекрутов, похмельным утром просыпавшихся королевскими служаками, причём надолго, — так великан Ломоносов оказался в крепости Везель, прикинувшись верным солдатом, что и помогло ему вновь потом сбежать из армейской неволи… А ведь российская наука была на грани печальных последствий! — если бы Пруссия вдруг удержала строптивого рекрута.
Однажды двадцатилетний граф Шувалов в споре с сорокалетним Ломоносовым сердито сказал ему:
— Мы отставим тебя от Академии.
— Нет! — возразил Ломоносов, — разве Академию отставите от меня.
…То-то удивились академики, обнаружив, что у адъюнкта и буяна-громилы Ломоносова есть не только жена, но и ещё дети в Германии, о которых он упорно умалчивал, надеясь вначале на повышение по службе, упрочение своего материального положения. «Я никогда не покидал её и никогда не покину!» — писал Михайло в оправдание, и сдержал слово.
В истории с оскорблениями академиков есть один удивительный факт.
По указанию комиссии, расследующей инцидент, Ломоносов должен был дать показания графу Борису Юсупову и коменданту Петербурга генералу Степану Игнатьеву, назначенным разобрать «ломоносовское дело» от имени императрицы. И что бы вы думали? — учёный наотрез отказался давать такие показания, заявив, что может отвечать только перед Академией! Он не собирался кланяться верхам, считая себя подотчётным только «республике учёных», а прочие были для него посторонними в этом конфликте — это было из рук вон для власти — было незаурядно смело. Власти не могли придумать, что делать с непокорным… и отпустили подобру-поздорову — Ломоносов поставил себя так, чтобы его считали исключением из правил — реформы Петра Первого поддерживали единицы, мало кто думал о преобразованиях в стране и о том, что стране нужны наши, российские учёные.
Меня объял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой…
Ломоносов жил в нищете, жалование не платили месяцами, и он писал унизительные просьбы в канцелярию о выдаче нескольких рублей и повышении по службе. «…Я могу всепокорнейше уверить Ваше благородие, что милостью, которую Вы легко можете мне оказать, Вы заслужите не только от меня, но и от всех знатных лиц нашего народа бо́льшую благодарность, чем Вы, быть может, предполагаете. В самом деле, Вам принесёт более чести, если я достигну своей цели при помощи Вашего ходатайства, чем если это произойдёт каким-либо другим путём, — М.В. даже приходилось намекать на влиятельных покровителей: — Я остаюсь в твёрдой уверенности, что Ваше благородие не оставите мою нижайшую и покорнейшую просьбу без последствий, а, напротив, соблаговолите помочь моему повышению скорой резолюцией» (Л. — Шумахеру, май, 1745). И в этом отчаянном положении в его душе рождаются самые проникновенные строки, которые входят в хрестоматии по литературе, изучаются в школе. Это стихи о звёздах и северном сиянии:
…Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
В 1745 Ломоносов, тридцати с лихвой лет, добился-таки звания академика по химии; прорываясь сквозь бедность, бесконечные интриги, хитрости начальства, обман и несправедливость, Михаил Васильевич старался поднять престиж Академии, как можно чаще выступая на Собраниях, будучи непревзойдённым ритором, показывая публичные опыты, читая лекции, занимаясь переводами, стихосложением, иллюминацией, мозаикой, навигацией, «громовыми машинами», издавая книги-«доброты» — неизмеримо много книг! — добромыслием своим объединяя необъединимое, воссоединяя несоединимое, с бору да с веретейки складывая крупицы всевозможных наук в глыбу. «Ежели кто ещё в таком мнении, что учёный человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример, с одной стороны, Диогена, который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных шуток, а с другой стороны, Ньютона, богатого лорда Бойля, который всю славу в науках получил употреблением великой суммы; Вольфа, который лекциями и подарками нажил больше пятисот тысяч и, сверх того, баронство». — Пожалуй, только с присвоением ему чина статского советника (1763), за два года до смерти, Ломоносов смог вздохнуть спокойно: это была вершина карьеры. В конце жизни Л. имел свой дом с садом и прудом на набережной реки Мойки, жизнь его была как полная чаша.
Матрёна Головина, племянница Ломоносова, рассказывала о гостеприимном дядюшке-хозяине, который всегда был готов накрыть для земляков-холмогорцев стол; о том, как он любил попивать в кругу родных холодное пиво и уединялся в беседке, продолжая писание «Основ металлургии», «Возможного прохода Сибирским океаном в восточную Индию», «Испытания причин северного сияния» или сочиняя оды… Вспоминая порой, как императрица Елизавета одарила его двумя тысячами рублей за понравившуюся ей «Оду на день восшествия…» 1748 года — такие огромные деньги привезли к нему домой на двух возах! — и потратил он их, конечно, на создание химической лаборатории.
Будучи уже известным учёным, Ломоносов до последних дней испытывал нужду. Однажды придворный вельможа, заметив у Ломоносова маленькую дырку в кафтане, из которой выглядывала рубаха, ехидно спросил:
— Учёность, сударь, выглядывает оттуда?
— Нисколько, — ответил Ломоносов. — Глупость заглядывает туда.
А что же с куртуазностью «забронзовевшего» гения? — спросите Вы.
Да-да, отвлеклись…
Даже и у нашего сурового радетеля Просвещения находились порой весьма куртуазные выражения, когда он касался, к примеру, женских украшений. Речь идёт о «Письме о пользе стекла». Но для порядку вспомним, что перед семьёй Цильх, где Л. снимал квартиру, русский студент предстал обеспеченным, одарённым и серьёзным человеком, будущее которого виделось в радужном свете — он покорил сердце дочери хозяйки дома, вдовы пивовара, хорошими манерами, дворянским воспитанием, модной одеждой — всё это Михайло, сын рыбака, приобрёл неутомимыми занятиями с учителями танцев, рисования, французского языка, фехтования. В Германии ходили легенды о сказочных богатствах российского царя — и нашим студентам охотно давали в долг — в условиях бескрайней заграничной свободы, после перехода от бедности к достатку (на каждого студента Россия тратила в год по тучному стаду коров), многие оказались неспособны считать деньги; за два с половиной года учащиеся наделали немало долгов… Выручил Вольф. Крайне деликатно, без лишних слов, он пригласил кредиторов — и на глазах удручённых молодых людей вернул кредиторам деньги. Это был урок на всю жизнь — Ломоносов настолько был тронут поступком любимого профессора, что плакал как ребёнок….
Перенесёмся теперь во времена триумфа: 1752 год, уже вышел перевод «Вольфианской экспериментальной физики», посвящённый Воронцову, изложены основы «норманнской теории», продолжается работа над «Российской грамматикой», в замыслах эпопея «Пётр Великий», «Слово о происхождении Света» и «Рассуждение о происхождении ледяных гор в северных морях»; задуман прототип вертолёта, выпущено Собрание сочинений в стихах и прозе, параллельно готовится публикация Собрания в издательстве Московского универа; пытливый взгляд то и дело обращается к Венере — а ведь там есть атмосфера! Проведены тысячи опытов, найдены секреты окраски стёкол окислами металлов — налажено лабораторное изготовление цветного стекла. Ломоносов вынашивает проекты организации промышленного производства бисера и стекляруса — в том числе и для женских украшений. Академик химии и первый русский поэт работает над мозаиками, мечтает о распространении своей продукции; и здесь возникает идея написать поэму о стекле (так сказать, организовать пиар новому высокотехнологичному продукту) — и Михайло начинает, по-дружески, запросто обращаясь к самому влиятельному человеку России, фавориту Елизаветы Петровны: «Неправо о стекле те думают, Шувалов, которые стекло чтят ниже минералов». — Дальше, дальше… — и вот, наконец, мы подбираемся к красавицам:
Позволь, любитель муз, я речь свою склоняю
И к нежным сим сердцам на время обращаю.
И музы с оными единого сродства;
Подобна в них краса и нежные слова...
«Любителем муз» Ломоносов зовёт своего адресата — Шувалова. Чуть позже в письме к нему М.В. формулирует один из самых сильных своих афоризмов на поэтически-женскую тему: «…Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Оне кого хотят, того и полюбят». — Любопытно, что в Cети полным-полно перевранных высказываний Ломоносова именно на эту тему — мол, воображение всегда можно изнасиловать... Какая чушь! Если раньше Ломоносова дискредитировали перед научным сообществом, приписывая ему открытия всех сразу законов сохранения — материи, движения и энергии — то теперь дискредитируют перед прекрасным полом.
А вот что он писал в действительности:
Когда блестят на вас горящие алмазы,
Двойной кипит в нас жар сугубыя заразы!
Но больше красоты и больше в них цены,
Когда круг них Стеклом цветки наведены…
***
…Так в бисере Стекло подобяся жемчу́гу,
Любимо по всему земному ходит кругу.
Красота, к тому же, может приносить и доход — и Л. изготавливает чудесные цветные смальты — так называли кусочки стекла, которые использовались в мозаиках. Заодно научились делать стекло для бисера и всяких украшений. М.В. добился того, чтобы для нового дела — производства смальт и мозаик — ему дали во владение землю под Петербургом и несколько деревень с крестьянами. Так Ломоносов стал помещиком, заимел крепостных, с которыми построил фабрику по своему проекту. Были взяты из казны под заём большие средства, в Усть-Рудице на фабрике наладили производство — Л. делает бисер и набирает мозаики.
Когда пришла пора отдавать полученные деньги, учёный добился через влиятельных покровителей отсрочки, а потом смог расплатиться средствами, отпущенными ему на изготовление огромных мозаик, увековечивающих деяния Петра Первого. К сожалению, Михаил Васильевич умер, так и не воплотив своего замысла, зато первой из таких мозаик мы можем любоваться: в здании Академии наук в Петербурге находится «Полтавская баталия», где Пётр Первый громит шведов. К этой великолепной мозаике приложил руку Ломоносов — величайший русский человек — художник, учёный и промышленник.
Напоследок исторический анекдот-быль.
Камергер Иван Иванович Шувалов, основатель (по проекту М.В.Л.) Московского университета, приглашал по обыкновению к себе на обед многих учёных и литературных деятелей, в том числе Михаила Ломоносова и его младшего современника и коллегу по классицизму Александра Сумарокова, провозглашённого почитателями «российским Лафонтеном». Дом Шувалова постоянно сотрясался от «гуманитарных баталий», которые вели друзья хозяина — российские литераторы. Особенно свирепствовали Ломоносов с Сумароковым. Они поносили друг друга последними словами, нередко дело доходило до драк. Однажды Ломоносов чуть было насмерть не зашиб Сумарокова, «отца русского театра», издателя собственного сатирического журнала, высмеивающего «неистовый» одический стиль Михаила Васильевича, о чём свидетельствуют писания самого генерал-адъютанта Шувалова.
Бывал на этих обедах и составитель «Краткой российской истории», впоследствии издатель текста «Несторовой летописи» И.С. Барков, ученик М. Ломоносова, так же как Сумароков пародировавший произведения великого учителя. Сумароков очень уважал Баркова как учёного и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений, на что Барков не стеснялся в похвалах, поскольку не мог устоять против искушения, впоследствии прозвучавшего как «пьянство и неправильность» при увольнении. Однажды, будучи в шумных гостях у фаворита императрицы мецената Шувалова, он воскликнул Александру Петровичу Сумарокову:
— Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец, гений!!
Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки. А Баркову только того и хотелось… Он напился пьян. Выходя из гостеприимного дома, поняв, что здесь ему не светит больше выпить, сказал Сумарокову:
— Александр Петрович, брат, я тебе солгал! Первый-то русский стихотворец — я. Второй Ломоносов, — оглянулся испуганно, не слышит ли Сам… — а ты только что третий.
Сумароков взвыл и чуть его не зарезал.
P.S.
О таких, как Ломоносов, с уважением говорят в народе: соль земли русской… Ломоносов оставил след и в русском языке, и на лице земли: в честь Л. назван город под Петербургом, гора на Камчатке (потухший вулкан на острове Парамушир), подводный хребет в Северном Ледовитом океане, мыс в Приморье, ледник на Шпицбергене, плато в Гренландии, хребет в Антарктиде и даже кратер на Луне! Место, где родился учёный, — теперь село Ломоносово, а названий улиц и учебных заведений, носящих его имя, не счесть; как не счесть всех тех, кто обязан его живому и ой как далеко не «бронзовелому» духу, проторившему для российских людей пути к наукам.
Дерзайте ныне ободрены
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Надпись на главном входе МГУ