Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

Михаил Корешковский родом из Молдавии, по образованию инженер-радиотехник. Живет в Германии. Публикуется в периодической печати.
Семен Каминский, newproza@gmail.com

ПРОЩАН�Е С ЛЕТН�М САДОМ
Рассказ
Мариэтте Ахлюстиной посвящается

Ленинград был серым, туманным и промозглым. Снег лежал, но под ним хлюпала вода. В аптеках на его вопрос таращили глаза — всегда: “Нет”. Только микстура от кашля — на каждом углу…
Тогда, в Кишиневе, Розенбауму после концерта тоже притащили что-то такое из аптеки... А Глоба в микстурах не нуждался — заливался соловьем...

Первым в Летнем театре выступал Глоба — то ли он привез Розенбаума, то ли наоборот, но ясно, что после Розенбаума на его трескотню вряд ли осталось бы много народу. Глоба говорил, как заведенный, мешал в кучу гадания, жену Тамару, посланную ему гороскопом, гибель Запада, знаки зодиака… �, как бы отвечая на вопрос (наверно, по указанию Москвы — с намеком на румынского диктатора), сказал:
— Не надо присоединяться к Румынии! Там началось кровью и плохо кончится...
Проводили его тепло, но с облегчением.

Даниил прошел вперед к рампе, выбирая ракурс и привычно вытаскивая камеру.
— Что надо? — покосился на него Розенбаум, отвернувшись от микрофона и делая гитарой затухающее вибрато.
— Снимаю на память.
— Валяй, — кивнул тот и снова приник к микрофону.

По окончании концерта Даниил ждал у кулис — договориться, когда принести фото, и сделать несколько снимков вне сцены. Розенбаум, обходя сворачивающихся музыкантов, встретился с ним взглядом: пойдем…
— Понравилось? — спросил Розенбаум севшим голосом, пока Даниил работал со вспышкой.
— Особенно “Вальс-Бостон”.
— Мне тоже нравится...
Суетилась команда, грузясь в автобус: халтура в Рыбнице.
— От кого работаешь?
— От себя. Просто нравится снимать.
Прибежал парнишка с аптечной микстурой для горла, в потной руке зажимая сдачу, хотел отдать. Розенбаум махнул рукой.
— Как принимать?
— По столовой ложке три раза в день.

Розенбаум налил полстакана микстуры и долил доверху водкой. Второй — на три четверти только водкой и придвинул Даниилу.
— Да ты что? — сказал Даниил. — В такую жару!
— Ничего, побудешь в моей шкуре… — прохрипел Розенбаум.
Закуски не было.
— Приноси завтра снимки, посмотрим твою самодеятельность...
Пока он добрался до дома, совсем раскис. Жена Наташка фыркнула:
— Где это ты так?
— Да с Розенбаумом…

Наташка разогрела жаркое и прокричала из кухни: “Ужинать!”. Но он уже заснул на тахте перед включенным телевизором. Поздно вечером позвонила мать Даниила, не дождавшись обычного по субботам звонка, а узнав, в чем дело, неопределенно сказала: “Пятак к пятаку, а дружок к дружку...”

Матери стало хуже через два месяца, с первых осенних дождей: сначала диабет, потом присоединилась гангрена. Врач сказал: необходим солкосерил для инъекций. Обегали весь Кишинев — нет. Даниил схватил деньги и поехал в Одессу. Знакомый аптекарь развел руками:
— Це тильки для... — и показал пальцем в потолок.
Еще пара-другая знакомых — безрезультатно.
Возвращался поздно в почти пустом, темном, с выключенным светом поезде — на Днестре уже стреляли — и машинист старался проскочить незаметно.
На службе искали, кого бы сгонять в Ленинград: отдать комплектующие и забрать документацию. Декабрь месяц вкупе с грузом никого не прельщал. Но Даниил решил съездить...

У Дома Книги на Невском Даниил зашел в телефонную будку.
— Алло! — ответил приятный грудной женский голос.
— Я хотел бы поговорить с Александром Розенбаумом.
— А кто это?
— Я Даниил, снимал его концерт в Кишиневе. Он оставил мне номер, чтобы в случае чего...
— А его нет, он уехал в... — голос запнулся. — В общем... он выступает перед нашими солдатами.

Даниил замялся:
— А когда он будет?
— Недели через две, может, три... А что вам нужно?
— Мать болеет. Лекарство нужно.
— Минуточку... — задумался голос. — Я знаю. Зайдите в фотографию на Литейном, спросите Романа, скажите от Розенбаума. Вдруг он поможет...
В фотографии пахло отпечатками вперемешку с “Красной Москвой” — вкладом медлительной приемщицы.
Роман вынырнул из глубины лаборатории и оказался толстогубым, круглолицым, жизнерадостным и пузатым.
— А откуда ты его знаешь? — осторожно спросил Роман.

Даниил хотел было объяснить про концерт, но подумал, что покажется Роману — профессиональному фотографу — дилетантом. � уклончиво сказал:
— Так, бывали вместе в компании.
— Да? — недоверчиво протянул тот.
— Он сказал, что только ты сможешь помочь.
— Да? — хмыкнул Роман, видимо польщенный. — Ладно, позвони мне домой в обед.
Даниил вышел на Литейный, потер подбородок. Щетина раздражала. Он зашел в пустующую парикмахерскую на углу, поздоровался и сел в кресло. Старый мастер читал газету и не торопился отрываться.

— Вам привет от Розенбаума, — сказал Даниил.
— Как? Разве он еще не уехал? — оживился мастер, аккуратно складывая газету.
— Как видите, раз передает вам привет. А вы не уезжаете?
— Я старое дерево, молодой человек. Такое старое, что сам уже не помню... Моя жена здесь лежит. Ее отец здесь лежит. Моя мать здесь лежит. Куда я от них денусь? Моя дочь переводчица в Лондоне. Мои внуки живут в Канаде. Мои правнуки не говорят по-русски. Я сам не знаю, как они говорят... Я что вам скажу, молодой человек: пусть всем будет хорошо, где они сидят...
Наодеколоненным Даниил нравился себе больше. Покрутившись по магазинам, он звякнул Роману, ожидая обычную ссылку на сложности, но услышал: зайди.

Невероятно: солкосерил был!
– Сколько я тебе должен? — спросил Даниил, не отрывая глаз от упаковок с ампулами.
— Нисколько. — Роман с сомнением посмотрел на него. — Платишь госцену — и все. Это не для тебя, а для матери... Сочтемся с Розенбаумом...
— Розенбаум одно, а я это другое, — не согласился Даниил и положил на стол тысячу.
Роман просиял и посмотрел на него с облегчением и приязнью.
“Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю. — Вспомнились кишиневские фарцовщики у стен Летнего театра. — Ничего не надо? Есть всё!.. ”

…Даниил ждал с фотографиями у служебного выхода. К Розенбауму сразу же подбежали подростки и попросились сфотографироваться. Он кивнул. Парень стал с одной стороны, девушка с другой, а третий их щелкнул. Они тут же ушли.
— Класс, — сказал Розенбаум и подошел к Даниилу.
Даниил был с дочкой. Розенбаум опустился на корточки и задумчиво посмотрел ей в лицо. Девочка рассмеялась. Он негромко сказал:
— Чудное личико. — Потрепал за щечку и нехотя поднялся.
— Давай.
Больше всего ему глянулись два снимка: один — фронтальный — энергичный и упрямый Розенбаум за ударной установкой. Он повертел его и усмехнулся:
— Вот это и есть хулиган Розенбаум…

Другой — в профиль с гитарой, с напряженными скулами, обострившимся носом и сильной линией подбородка:
— Да, это я…
� стал подписывать пачку вторых (потом Даниил дарил их друзьям).
— Возьми и себе, — сказал Даниил.
Розенбаум без разбора отделил половину снимков и спросил:
— Ты едешь?
(Уже с легкой руки людей из Народного Фронта бытовые стычки переходили в сакраментальное: “Почему говоришь по-русски? — с вариантом продолжения в зависимости от ситуации: — Русская свинья!” В ходу был еще и лозунг: “Русских за Днестр, евреев в Днестр!”)
— Да, — сказал Даниил.
— Ну, бывай. Будешь в Ленинграде, звони...

Настроение поднялось — дело сделано! Надо было ехать домой. Даниил с облегчением шел к Московскому вокзалу — знал, что с Витебского перед Новым годом не прорваться. Поездом до Москвы, а там...
Он рассматривал книжный киоск и вдруг, подчиняясь неясному толчку в грудь, сунул голову в окошко, почти упершись в лицо пожилой продавщицы:
— Я от Розенбаума. Вы оставили для меня книги?
Та выпучила глаза, дернулась, сунулась под прилавок и вытащила двухтомник Агаты Кристи.
— Вот.
— Спасибо.

Даниил дал десятку и не взял сдачу:
— Это вам.
Великий и могучий Розенбаум срабатывал безотказно.
Московский вокзал встретил сидящими на полу людьми — до Нового года билетов нет. Пожалел, что не взял сразу обратный билет — не знал, как обернется. А если самолетом? Он вскочил на подножку уже трогающегося троллейбуса.
Кассы Аэрофлота были угрюмы и — странно — почти пусты. Он сказал кассирше:
— Я от Розенбаума. Мне нужно в Кишинев. У меня мать больна.
Она посмотрела на него удивленно-безразлично:
— Билетов нет. Только после первого числа.
У Даниила запрыгали губы — застрял! Мать ждет, а он тут болтается, как... Девушка молчала.

Он повернулся к выходу, и она сказала:
— Знаете что, оставьте мне деньги. Если кто-нибудь сдаст билет, я вам его возьму. Согласны?
Он заколебался — незнакомый человек... Денег было уже мало. Отправить ампулы проводницей? Заночевать на вокзале? Наташка пришлет телеграфом…Хотел было отказаться, но почему-то сказал: “Да”. Нервничая, вышел.

�скры троллейбусов казались угасающими следами фейерверка. Белесая мгла скрадывала пространство, вызывая ощущение пустоты.
Летний сад был открыт и абсолютно безлюден. Знаменитые скульптуры были забиты в ящики. Холод и одиночество витали над ними...

Нет. Уйти. Что может быть лучше плохой погоды? Нет очередей. Зайти в Эрмитаж к сияющим в эту слякотную муть импрессионистам. �ли в кино... Но нерешенность давила. Не ждалось. Поехал к зданию Аэрофлота. Мерз на улице, стараясь не смотреть на посетителей: вдруг кто из них сдает?.. Потом не выдержал и заскочил в кассовый зал, стараясь умерить походку. Если что — вокзал...
Зал был так же уныло-сер и малообитаем.
— А я боялась, что вы опоздаете до закрытия.
Билет был. Дрожь стала слабеть. Она взяла десятку. Можно было идти. Он потоптался на месте.
— Как вас зовут?
— Оля.
— Вы очень красивы.
— Спасибо.
— Давайте сходим куда-нибудь...
— Давайте, — просто сказала она. — Только вы подождите на улице...
Туман пронизывал его, казалось, до костей, из носа капало. Чтобы унять дрожь, зашли в кафе — это оказалась бульонная.

Пошли в Кировский. Билетов — кто бы сомневался! — не было. Он сунулся в окошко администратора:
— Я от Розенбаума. Два билета, пожалуйста.
Администратор поднял к нему лицо, усмехнулся и дал пятый ряд.
Давали “Травиату”. Пели красиво, но постановка — стоят-поют — показалась скучной. Понравился буфет, потому что для дамы давали крендельки с кофе. Сам не ел, разглядывал ее и прикидывал: “Да — нет?”. � был рад, что не один, а мог бы валяться на вокзале...

Потом провожал ее до однокомнатной квартиры на Луговой — там угощала чаем с финским джемом. Понял, что очень голоден, хотелось ухлопать всю упаковку, но сдержался. Опасался, что спросит о семье, а он не сможет соврать или соврет неправдоподобно. Чтобы опередить вопрос, старался больше говорить. Вспоминал о Чукотке, где устроился электриком, чтобы заработать на кооператив, о том, что в поселке на две тысячи мужиков приходилось едва ли шестьсот женщин, как за них боролись и дрались. Рассказывал о первой институтской любви — знал, это нравится женщинам. Но маскировка мешала. Не потому ли он проснулся среди ночи на раскладушке рядом с ее диванчиком? � она сразу же, как будто ждала, открыла глаза. Он протянул ей руку. Она дала свою. � снова заснул.
Утром надо было в аэропорт. После чая с бутербродом взял сумку. В утреннем свете, в халатике, и без каблуков она показалась хрупкой и близкой. Он подошел, чтобы пожать ей руку на прощанье — мол, не обессудь, но как-то нечаянно они поцеловались. Губы были мягкими и теплыми...

...Мать не спасли.
Уже с взрослой дочерью — спустя, спустя, спустя — и сыном школьником он приехал в Кишинев на могилу матери — повиниться, а затем повернуть на север, на Невский, к столь желанным ими белым ночам.
...В Летнем саду играл симфонический оркестр. Сумерек не было. Спать из-за светящегося воздуха казалось невозможным, да первое время и не хотелось.
�з таксофона он позвонил Розенбауму — автоматический женский голос ответил, что такого номера не существует. Набрал Луговую — здесь такая не живет и при нас никогда не жила. Порылся еще в записной книжке — набрал Романа.
— Слушаю, — прожурчало с той стороны. Это был его голос, несколько потускневший от времени.

— Я от Розенбаума, — сказал Даниил. — Помните меня?
— Я вас не понимаю, — буркнул собеседник и положил трубку.
Даниил достал камеру и снял сына с дочерью у золотящегося, от застывшего на горизонте солнца и подсвеченных им зданий, парапета.
За время его отсутствия старая записная книжка обезлюдела. Ее можно было без сожаления выбрасывать в канал.
В канал, в Неву, в залив, в море...
Разбрасывать камни и складывать камни. Обнимать и уклоняться от объятий. Восходит солнце, и заходит, и спешит к месту своему...
Но что-то внутри упрямо сопротивлялось. Ему нужно было то, его время. То тепло. Те люди. Время золотое...