М�ХА�Л БЛЕХМАН НАГРАЖДЕН МЕДАЛЬЮ А.П.ЧЕХОВА

Несколько недель назад Союз Писателей России наградил известного монреальского прозаика, постоянного автора еженедельника "Обзор" Михаила Блехмана памятной медалью А.П.Чехова за вклад в развитие литературы.

Михаил Самойлович Блехман родился в 1951 г. в Харькове. С 1998 г. живет с семьёй в Монреале (Канада). Лингвист, переводчик. Oкончил Харьковский государственный университет по специальности "Компьютерная лингвистика". Защитил кандидатскую диссертацию в Ленинградском государственном университете. Активно занимается литературой, редактирует интернет-альманах "Порт-Фолио". Канадский координатор Международной ассоциации писателей и публицистов. Печатается в "толстых" и "тонких" журналах в России и за её пределами.

Редакция еженедельника "Обзор" сердечно поздравляет Михаила Блехмана с наградой и предлагает читателям нашей литературной страницы ознакомиться с первыми главами его нового романа "Римские цифры", в котором автор с замечательным мастерством рассказывает о жизни и любви молодой семьи харьковских интеллигентов Самуила и Клары. Действие романа происходит на Украине 50-х годов прошлого века.

Семён КАМ�НСК�Й, newproza@gmail.com

Михаил Блехман

Р�МСК�Е Ц�ФРЫ
Главы из романа
I.
Самуил снова вернулся из мединститута намного раньше: на этот раз, конечно, отменили лекцию профессора Каца.
— Правильно поставленный диагноз, — говорил профессор Кац, — это на 90% положительный результат. В остальных 10-ти — медицина, то есть мы с вами, бессильна. А неправильный диагноз — это на 90% отрицательный результат. Остальные 10 приходятся на большое, незаслуженное нами, но заслуженное пациентом везение.

— �нтересно, — Самуил чуть не плюнул с досады, швыряя портфель и темпераментно разуваясь, — лечение тоже отменят? Может, и больницы, и поликлиники? Тогда я им тоже не понадоблюсь? Затушуют нас вместе с Кацем, как в школьных учебниках заставляли закрашивать, чтоб неповадно было.
— Не исключено, — усмехнулся Владимир Фёдорович. — Начальство ведь имеет тонкие виды.

Мария �сааковна вспыхнула:
— Прикуси язык, Петкевич! Тебя только нам не хватало!
— Зачем кусать? Может, лучше перекусим? — как всегда примирительно, предложил Владимир Фёдорович. — Сегодня отменили занятия, завтра отменят отмену. Не голодать же нам из-за них. А чтоб отменить больницы — это как же им самим нужно заболеть, и на какое место?

— Повыздыхают все! — рявкнул Самуил.
Кларе всё же удалось успокоить его — чтобы Кларе не удалось?
— Боялись, что он кого-нибудь из них отравит, — заметила она. — А что ещё остаётся с такой-то фамилией! Она для них — хуже любой отравы. Когда они её слышат, лица становятся похожими на недоеденный лимон.
Самуил согласился, что диагноз поставлен правильно.

На коммунальной кухне дожаривались котлеты и уже настаивался борщ. Самуил поцеловал Клару и Мишу — "Привет, рыжий!" и пробурчав "Вроде всех уже затушевал, так нет же, оказывается, остались ещё на свою голову. � на мою тоже", — пошёл мыть руки. К счастью для соседей, особенно для Стрелковой, любившей мыться назло всем часами, ванная была свободна.

Клара улыбнулась, заметив почти незаметную, но такую реальную связь между фотографиями, которые пришлось затушёвывать в довоенных школьных учебниках, и отменённой лекцией профессора Каца. Поставила Мишу на пол. Нельзя приучать ребёнка к рукам — вот только как самой разучиться?

Она старалась, но это оказалось намного сложнее, чем выучить латынь и Римское право. Юридический институт она закончила с отличием. Осталось закончить мединститут Самуилу и получить распределение — всем троим, конечно.

— � не вздумайте никому ничего рассказывать, Самуил, — строго сказала Мария �сааковна, когда тот вернулся из коммунальной ванны. — Отменили и отменили, мы ничего толком не знаем. Мало ли что.
— Что да, то да, — пожал плечами Самуил, — я действительно ничего толком не знаю.
— Вот именно. Мы уже столько всего пережили, что это уж как-нибудь переживём. Чтоб это было самое большое наше горе.
Самуил снова поцеловал Клару и дал Мише нечувствительный подзатыльник.
— Горе, Мария �сааковна, будет моим пациентам, если они останутся без меня.
— Почему это они останутся без вас?
— Да, Сеня, почему они должны остаться без тебя?
— Потому, что недоучкой я к ним на пушечный выстрел не подойду. �наче они же меня и затушуют, дай им бог здоровья.

Он расхохотался, взял верхнее “ля” из “Вернись в Сорренто”, и они пошли к столу.
Клара налила всем борща, а за окном, на заснеженной Сумской, было зябко и неуютно, ветер свистел так, как только Самуилу удавалось свистнуть несколькими пальцами.
Зиме хотелось привлечь к себе внимание всего Харькова. Она неслась какими-то немыслимыми неудержимыми восьмёрками с Шатиловки, от парка Горького, улюлюкала, выла, почти мычала, не понимая, что все её завывания и причитания не только не страшны, а просто смешны тем, кому удаётся вот такое ля. � у кого получается такой вот борщ.

II.

А в марте по-настоящему похолодало.
Правда, не было сумасшедших извивающихся позёмок-восьмёрок, не было заумного заоконного улюлюканья и завывания.
Но был траурно чёрный, плоский, как дурацкая шутка, репродуктор на стене в их единственной комнате. Каркающий похуже любой вороны.
Мария �сааковна и Владимир Фёдорович ушли на работу, Самуил — в свой мединститут: там, как и предполагал Владимир Фёдорович, отменили отмену занятий. А Клара с Мишей остались дома.

Былое пятое марта. Мише два месяца назад пошёл второй год.
Совсем вроде бы недавно всё было хорошо. Было холодно, но терпимо, проблем хватало, но разве это были проблемы? Самая большая из них — это то, что Миша, как актёр-любитель, не знал, куда девать руки. � всё тянул в рот и жевал всё подряд, даже то, что никак не жевалось.
Вроде бы должно было хоть немного потеплеть...
Репродуктор помолчал, собираясь с духом, — и сказал, наконец, то, о чём не мог уже молчать.

� что простить ему было невозможно...
Он сказал это голосом, когда-то объявившим войну и совсем ведь недавно — Победу. Голосом, которого боялись и ждали. Не разменивавшимся по пустякам. Говорившим только то, что никто, кроме него, не осмелился бы произнести.

Он осмелился.
Репродуктор почернел от горя, собрался-таки с духом и сообщил своим прекрасным голосом последние известия. Я подумала, что они и вправду будут последними.
Клара взяла Мишу на руки, чтобы успокоить его, — вот и не приучай ребёнка к рукам, — но он не успокаивался, потому что она ведь сама плакала — как никогда...

Раньше у неё не было причин плакать, тем более — так...
Когда год с лишним назад они с Самуилом предновогодним декабрьским вечером шли в роддом и она время от времени садилась в сугробы, чтобы перевести дух, ей было больно, — но совсем не так, как сейчас... Та декабрьская боль имела смысл, и если бы у Клары были силы радоваться ей, она бы радовалась... А эта, мартовская, была дико бессмысленной и безнадёжной. Хуже всего, что — совершенно безнадёжной. Какой смысл в том, в чём нет надежды? Надежда — это же и есть смысл, да?..
Прекрасный голос не раз объявлял о чём-то страшном, но надежда всё равно была.

� только сейчас, только в этот жуткий, так и не ставший весенним день, надежды не было.
Клара и Миша плакали — если это можно назвать плачем. Словно вернулись, ворвались с улицы казалось утихнувшие до следующей зимы зимние стоны.
� голос в репродукторе хотел бы заплакать вместе с ними, но ему было нельзя. Он не мог позволить себе этого. Можно было только им...

А стоявший на шкафу белый бюст в генералиссимусовской форме не мигая и, наверно, словно не подозревая, что это о нём говорит чёрный репродуктор, смотрел в окно — на замёрзшую Сумскую, на продрогшую Тринклера. Старался разглядеть скрывшуюся за углом Бассейную.
Смотрел — и не знал, что его уже нет.

III.

Самуилу целый год оставался до конца комсомольского возраста, когда он окончил мединститут.
Он мечтал стать врачом с тех ещё пор, когда не требовали заштриховывать портреты в учебниках. Сначала просто мечтал, а потом — знал, как этого добиться. �грали с Гришкой в Ворошилова, форсировали Луганку. Уставал так, как, наверно, не уставал Ворошиловский скакун после кровопролитного боя, — и мечтал всё о том же. Соседи и родители о его мечтах не знали, потому что если бы узнали, сказали бы, мол, куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.

Всё ещё пацаном, таскал на спине неподъёмные чувалы с мукой, согнувшись во все возможные погибели, нёс — да что там нёс, — пёр их на хлебопекарню, это 10 километров от мельницы. А вокруг каркали грязно-чёрные вороны, каркали, не задумываясь о войне, сметающей всё со своего пути где-то не очень уж и далеко от Аркуля, за Волгой. Каркали, накаркивая новые беды всей стране и ему заодно, предрекая, что уж кем-кем, а врачом Самуилу точно не быть. Может, кому другому, да и точно — кому угодно другому, только не Самуилу.

Ну и что, накаркали? После войны учился в ФЗО на слесаря, жил в общежитии. Раз в неделю навещал родителей — ездил к ним на трамвае на другой конец бескрайнего Харькова. Смотрел в окно полупустой или переполненной "пятёрки" на заснеженные, покрытые яблоневыми лепестками, уставшие от жары, засыпанные жёлтыми листьями, заснеженные Бассейную, Чернышевскую, Пушкинскую, проспект Сталина, Балашовку, шёл от "пятёрки" на Доброхотова и обратно, — и думал, думал, думал, что всё равно буду врачом, как бы здорово ни было быть слесарем, да ещё и 4 разряда. Сказал себе — буду, значит — всё равно буду. Да и разве самому себе сказал?

Недобрав одного балла из-за какой-то непонятно кому нужной химии, полгода проучился в мединституте вольнослушателем. Конечно, если бы не Михаил Петрович Драгончук, проректор мединститута, даже и вольнослушателем не допустили бы. Но, с другой стороны, если бы не Самуил, то и допускать было бы некого и незачем.

По ночам спал на преподавательском столе, отдавливая заострившиеся за годы войны, прохудившиеся, как потом говорили Клара, бока. Мылся ледяной водой в туалете рано утром, пока не пришли не то что студенты и преподаватели, а и уборщицы ещё не было.

Через полгода, когда какого-то маменькина сынка или маменькину дочку — это им-то предстояло бы лечить людей?! — выгнали за "хвосты", меня перевели в нормальные студенты.

� вот он теперь — врач. А впереди — Бог знает сколько всего и чего! Даже до окончания комсомольского возраста — целый бесконечный год.

Собственно говоря, врачом он был, уже когда они с Гришкой форсировали Луганку, даже раньше. � никакие вороны и маменькины детки помешать ему не могли.

То, что не остановило его, останавливало многих других — наверно потому, что они не так сильно хотели. �ли, по большому счёту, не хотели вовсе. Бывает, чего-то ужасно, умопомрачительно хочется, но проходит время — и как задумаешься: неужели этого и вправду хотелось? — и оказывается, что вовсе даже и не хотелось, казалось просто. Это — если не получилось, не достиг того, чего вроде бы хотел. А если получилось — думаешь: да, хотелось, но разве — этого? Разве вот этого — могло хотеться?

У Самуила сомнений не было — ни раньше, ни тем более сейчас, когда он не только хотел лечить всех вокруг — сидящих у окошек и толкающихся в проходах всех "пятёрок" и "аннушек", ждущих на остановках, снующих по харьковским улицам, толпящихся в харьковских магазинах, — не только хотел лечить их всех, а теперь и знал, как их вылечить.

А главное — ещё главнее желания и умения помочь, причём кому угодно, даже последнему идиоту или гаду, — главное — это Клара и Мишка. Без них желание, наверно, рано или поздно сошло бы на нет, а умение оказалось бы институтским, книжным, то есть бесполезным. Но они, назло всем воронам, довоенным, военным, послевоенным, ещё каким-то, — были. � значит — было всё остальное, без них не имевшее бы смысла.
Когда Михаил Петрович решился зачислить его вольнослушателем, Самуил пообещал проректору, что не подведёт. Слово он сдержал (чтобы Самуил не сдержал слова?) и стал врачом.

Новый роман Михаила Блехмана "Римские цифры", а также другие книги автора вы можете приобрести на сайте Аmazon.com (поисковые слова: "Roman numbers", "Michael Blekhman").