Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

Лана Райберг

Рассказы

РЎРўРђР РЈРҐРђ

Вначале был Голос — резкий, визгливый. Голос перекрывал шум оживлённой улицы. Здесь, на Вест Бродвее, довольно таки шумно — толпы прохожих, оживлённое движение...

Но гул города ровен и привычен, он похож на морские волны, ритмичные и успокаивающие. Правда, иногда поднимается особо высокая волна — когда продирается сквозь вечный затор машина скорой помощи или с рокотом и визгом проезжают мотоциклисты. Голос походил на сирену скорой помощи, он возвышался над всеми остальными звуками, резал ухо и нарушал гармонию весёлой суматохи и активного отдыха улицы.

Две женщины, рассматривающие мои рисунки, вздрогнули, положили их обратно на столик, и, как по команде, повернули головы в ту сторону, откуда доносился Голос. Там определённо что-то происходило: на пересечении Вест Бродвея и Принс-стрит организовалась какая-то воронка, которая втягивала в себя всё больше и больше участников, зрителей и зевак. �з эпицентра воронки брызгало этим визгливым Голосом, примирительным рокотом других, нервными вскриками. Вскоре все прохожие оставили свои занятия: оторвались от созерцания витрин и выставленных на улице картин, даже вышли из магазинов вместе с продавцами и образовали концентрические круги, опасливо держась на расстоянии от эпицентра. Любители искусства схлынули. Участок улицы перед моим рабочим местом и местами соседей-художников справа и слева оказался абсолютно пуст.
Тайфун приближался. Природа его была ещё непонятна. Ясно было одно, как когда-то написал Михаил Булгаков, назревал гнусный, свинский, соблазнительный скандал.

Я попросила соседа присмотреть за моими вещами и пошла туда, к эпицентру скандала. Пришлось пройти, как сквозь полицейские кордоны, через несколько кругов зрителей. �сточником нестерпимого визгливого звука оказалась сухая жилистая старуха. (Позабуду на время об уважении к старшим, и не буду лукавить, называя возмутительницу покоя пожилой женщиной).

Несмотря на то, что она была одета просто — в фиолетовую маечку с коротким рукавом и серые коротковатые брючки, чувствовалась, что она богата. Лет ей явно не менее семидесяти, если не больше: отвисшая шея, седые волосы... Лицо хранит следы былой красоты — избитая фраза, — но я сразу почувствовала, что она когда-то была красавицей, причём властной и богатой: белая-белая кожа ещё натянута на высоких скулах, длинные пальцы украшены аккуратным маникюром.
Старуха была разъярена. Когда-то стройная, сейчас она была согнута и опиралась на гладко отполированную трость с металлическим наконечником. Вопя во всё горло, старуха палкой сшибала картины со стендов художников, много лет продающих на этой улице свои работы. Смахивала со столов разложенные на них холсты и рисунки. Перед ней, разведя руки в стороны, прыгал Грэг, пытаясь защитить добро и успокоить фурию. За его спиной маячило растерянное лицо Джоса.

Джос, худой, в очках китаец, напоминающий советского физика-лирика-шестидесятника, на своих картинах изображает влюблённые парочки, с по-лебединому выгнутыми длиннющими шеями. Парочки держат в руках такие же искривлённые длинные бокалы с вином. Мы с подругой дали китайцу кличку «Пьяные Рюмки».

Пьяные Рюмки был бледен и растерян, он криво улыбался и суетился, закрывая свои холсты костлявой спиной с пузырящейся на ней голубой рубахой.
Наконец мои уши настроились на частоту старушечьих воплей, и я стала различать слова.

— Китаец! — кричала она. — Китаец! Пошёл вон из Нью-Йорка! Что ты делаешь в этом городе?! Этот город не для тебя! Развели тут бардак! Устроили Канал-Стрит на Бродвее! Нью-Йорк — для нью-йоркцев! Пошёл вон в свой Китай!
Место обитания Грэга — возле грузовика, на котором сидят металлические рабочие (Грэг продаёт уменьшенные копии фигур и взимает небольшую плату за возможность сфотографировать эту примечательную скульптурную композицию; в этом смысле ему повезло больше Остапа, недолго продававшего вид на малахитовую лужу). Он ласково уговаривал хулиганку и, не причиняя той вреда, оттеснял её от столов, не позволяя производить разрушения.

Старуха оставила в покое китайца и двинулась к следующему дисплею. Толпа колыхнулась следом и оживлённо внимала перипетиям. Сейчас эпицентром внимания стал испаноязычный художник. Бормотания Грэга я почти не слышала. Грэга мы называем Боссом за его готовность придти на помощь, за его бесстрашие и знание правил и пунктов конституции, которые не раз позволяли ему выходить победителем в схватке с владельцами магазинов и галерей, нападающих периодически на уличных художников. Происходило бы дело в России, двинули бы бабке пару раз — и все дела. Здесь попробуй, тронь, не оберёшься неприятностей: затаскают по судам, заставят платить компенсацию. Вот никто и не хочет связываться, а как успокоить бабку и защитить картины тоже никто не знает и знать не может.

Следующей была я.
Сжав кулаки, я приготовилась защищать свой столик и право стоять здесь, на улице. Но в тот раз битвы не произошло. Мы столкнёмся, и не раз, но позже. Старуха выйдет победительницей — я буду нервничать и прятаться от неё. Тогда же, уперев край клюки в мой стол, она грозно спросила:
— Ты американка?
— Йййесс, — процедила я, и она сразу потеряла ко мне интерес, а через минуту вопли возобновились с новой силой: старуха лупила палкой портреты чёрных баскетболистов. Милый и стеснительный Росс, мой сосед и собеседник, толкнул её в грудь. Старуха стала исступлённо молотить палкой, пытаясь ударить парня. Грэг её еле удерживал. В толпе стали кричать: «Полицию! Полицию!»
Послышалась сирена скорой помощи. Я стала собираться домой. Улица походила на взбудораженный муравейник: останавливались машины, и из них глазели водители, из ресторана напротив тоже подошли любопытные. Понятно было, что сегодня уже ничего не купят. Когда я полностью упаковалась, крики наконец стихли.

Злой, как чёрт, Росс разговаривал с полицейскими. Свидетели давали показания. Старуху держали за руку два медика, машина скорой помощи стояла рядом. Они ласково уговаривали её поехать с ними, мол, они ей помогут успокоиться. Старуха выглядела милой, интеллигентной, несправедливо обиженной женщиной. Она всхлипывала и повторяла:
— Я не могу этого переносить, не могу....

Её увезли в больницу, а Россу выписали штраф за то, что он толкнул старую женщину: он не имел права её трогать, а должен был вызвать полицию.
Впоследствии я убедилась, что вредная старуха испытывала своего рода симпатию к Грэгу, и только он мог вступить с ней в диалог. Остальных она не слышала, не слушала и не щадила. Её задача — вносить дискомфорт, мешать бизнесу, прогнать художников с улицы. Её называют сумасшедшей, но я бы этого не сказала. Она прекрасно знает, чего хочет, контролирует свои действия, знает о безнаказанности. Кто-то рассказал, что у старухи — влиятельный сын, приближённый к мэру города. Десять лет назад он возглавлял комитет по борьбе с уличными художниками, а мать была его первой помощницей. Вот и сейчас она выполняет, как может, свою миссию.

Всю зиму меня преследовал образ воинственной старухи, успевшей за прошлое лето укусить за палец художницу-польку. Та плакала, боясь спида, показывала залитый духами кровоточащий палец полицейским, которые сочувствовали и советовали обратиться в госпиталь. Старуха же к тому времени успела прошмыгнуть и раствориться в толпе. Художники собирались написать коллективное письмо с просьбой принять меры к хулиганке и отнести его в полицейский участок.

Наступили холода. Лишь самые стойкие служители искусства остались на улицах внедрять его в массы. За зиму воинственная миссионерка постарела и ослабла. Первый же её выход в апреле на тропу войны закончился водворением в обезьянник в полицейском участке на три часа, и этого оказалось достаточным, чтобы сломить воинствующий дух. Говорят, что она совсем ослепла и город приставил к ней «хомматенду», и что их видели в Вашингтон-Сквере. Скрюченная жалкая старушка сидела на лавке, с опаской прислушиваясь к телефонной болтовне своей смотрительницы — грудастой гороподобной чернокожей женщины.
Я хотела злорадно порадоваться, но почему-то не смогла.

AНГЕЛ

Смотрю на крышу дома напротив. Почему то всё время кажется, что мой Ангел-Хранитель находится именно там. Я его не вижу, но представляю, как сидит он на самом краю крыши, свесив вниз босые ноги, с удовольствием уписывает бутерброд и запивает его бокалом холодного белого вина. Он роняет вниз крошки. Стайка жирных голубей тут же покидает свой пост у столиков кафе, в котором нет посетителей — время ленча ещё не наступило, а время завтрака прошло, — лениво подхватывают пищу, сыплющуюся прямо с неба, и вновь с урчанием, переступая сизыми лапками, топчутся под ногами прохожих.

Ангел с детским любопытством наблюдает с высоты шестого этажа за суетой внизу. �ногда он свешивает вниз курчавую голову и, чтобы не упасть, растопыривает крылья. Крыло упирается в бурую кирпичную стену, и одно маленькое пёрышко, белоснежное и лёгкое, словно парус, плавно спускается прямо мне в руки. Бережно зажимаю пёрышко в руке и колдую на удачу. Колдовство не помогает. Картины не покупают.

Солнце поднимается всё выше. Кажется, ему тоже любопытно посмотреть, что творится там, внизу. Я сижу в Сохо, на Вест Бродвее, на маленьком брезентовом стульчике возле стола, на котором разложены рисунки. К ножкам стола прислонены холсты.

Я слежу, как по серому асфальту, словно часовая стрелка, медленно передвигается солнечный луч. Температура по Цельсию зашкаливает за тридцать. Стопроцентная влажность. По тротуару течёт нарядная, беспечная толпа. Вот рядом продефилировали стройные женские ножки, всунутые в ковбойские сапоги. Следующие ножки цокают на шпильках, за ними раздаётся лягушачье шлёпанье вьетнамок. �скусством никто сегодня не интересуется. Все норовят найти передышку от страшной жары в кондиционированной прохладе магазинов.
Столик мой расположен напротив и чуть правее входа в магазин модной женской одежды, и невольно я становлюсь свидетельницей скучной жизни продавщиц, которые беззвучно плавают за стеклянной стеной, как экзотические рыбки в аквариуме. Рыбки по очереди выплывают из сумрачного стеклянно-металлического царства и курят возле входа, лениво рассматривая толпу. Я рассматриваю их, одетых в причудливые платья с шёлковыми и атласными вставками, рюшками и вышивками — такие платья очень модны в этом сезоне и стоят кучу денег. Несмотря на романтическую одежду, девушки эти — настоящие акулы бизнеса, твёрдыми холодными глазами они зондируют прохожих. В их тщательно продуманных нарядах нет ничего от индивидуальности — это скорее торговая вывеска. Все три продавщицы — настоящие стервы: коллеги-художники предупредили, чтобы невзначай угол моего стола или стул не пересекли нарисованную мелом на асфальте линию, означающую частную территорию владелицы магазина. Вызовут полицию без предупреждения. Каждая из них, выходя покурить, не забывает взглядом проследить, не нарушается ли целостность границ. Периодически мы встречаемся глазами, но ни они, ни я не утруждаем себя такими глупостями, как традиционная вежливая улыбка или пожелание доброго утра. Владельцу магазина восточных ковров художники не мешают, он только попросил меня пересесть на противоположную сторону улицы, когда я, спасаясь от солнца, нашла крохотный оазис тени под крышей его магазина.
В одну из стен аквариума вделан огромный монитор, и прямо на меня идут по подиуму нескончаемым потоком красавицы. �дут синхронно, монотонно и монолитно, чеканя шаг, как армия роботов, с застывшими выражениями на лицах-масках, однообразно взмахивая плетями рук и переплетая рахитичные ноги.
Мне становится страшно, и я снова перевожу взгляд на крышу.

- Ну, где же ты там? Помоги! Ты же всё можешь! Ну, Ангел, миленький! Я же не прошу многого. Сделай так, чтобы прямо сейчас кто-нибудь подошёл и купил холст, или два. Ну, хотя бы пару рисуночков...
Ангел с сожалением отставляет в сторону пустой бокал, вытирает губы ладонью, укладывается на спину, на аккуратно сложенные крылья, и вперивает взгляд в голубую пустоту.

Я думаю: какой он, Ангел? Похож ли на сладкого рождественского младенца или побитого жизнью мужика в валенках из песен Гарика Сукачёва?
�з-за нестерпимо яркого ореола вокруг него и расстояния я не могу рассмотреть его досконально: то крыло свесит неосторожно, то мелькнёт крепкая розовая пятка. Старый он или молодой, я не знаю. Не знаю также, во что он одет, и одет ли. В греческой ли он лёгкой тунике, в грубом ли домотанном хитоне, а, может, он в джинсовых шортах и в белой майке с пошлым красным сердцем и надписью на
груди: «Я люблю Нью-Йорк»?

- Ну что ты там делаешь, бессовестный? Насмехаешься над моими жалкими потугами вначале создать, потом продать собственное творение? Ну, я же художник! � пишу потому, что не могу не писать, и у каждого художника наступает момент, когда ему становится просто необходимо кому-то показать свои вещи. Продать тоже, конечно, хочется. Платить за квартиру нечем, телефон грозят отключить… Ангел, ответь, разве мало я ухаживала за чужими детьми и старухами, мало вымыла чужих домов? Ведь не отступила, не растеряла себя! Невзирая ни на что, пишу и рисую. А идти опять мыть полы или бегать с подносами больше нет сил. Лучше умереть! Так когда же будет награда, хоть маленькая, для радости и поддержки?

Ангел тяжело вздохнул, повернулся набок и смачно, с чувством сплюнул вниз.



Публикация подготовлена Семёном Каминским, newproza@gmail.com