ЗВЕЗДЫ БЫВАЮТ НЕ ТОЛЬКО В ГОЛЛ�ВУДЕ

На секунду почудилось, что я смотрю кино — из тех послевоенных зарубежных лент, где шикарные женщины умирают от любви к немыслимо красивым мужчинам. Год был, кажется, пятидесятый. Зеленая школьница, я проводила лето с бабушкой и сестренкой на даче в знаменитой Зуевке, куда на лето съезжалась горьковская, среднего достатка публика, в основном еврейская, — и в тот вечер я шагала к станции по проселочной дороге. Почти вся толпа с только что прибывшего из города поезда схлынула, как вдруг из-за деревьев появился этот герой голливудского фильма — красавец в наимоднейшем клетчатом пиджаке и как-то по-особому ладно сидящем на его темной кудрявой голове светлом кепи. Я, наверное, остолбенела от такого необычного явления посреди пыльной деревенской дороги потому, что этот клетчатый денди взглянул на меня чуть иронично. � прошел мимо, но я еще долго находилась под впечатлением от его нездешнего элегантного облика, а вернувшись с буханкой хлеба домой, обнаружила прекрасного незнакомца … на нашем крылечке. Он держал на коленях малышку Полинку, дочку нашей соседки по даче.

— Здрасьте, здрасьте, милая барышня, — приветствовал он меня улыбкой голливудской звезды, — а я Поличкин папа.

Вскоре я перестала фиксировать внимание на его врожденном умении носить одежду с небрежной изысканностью, поскольку гораздо интереснее оказалась вторая часть известнейшего изречения, что «по одежке встречают, а по уму провожают». Мы по-соседски дружным фронтом бегали на Линду купаться, гуляли в лесу, с �льей Соломоновичем никогда не было скучно, его высказывания о самых разных вещах были свежи и оригинальны, а сам он, живой, будто ртуть, притягивал к себе энергией и доброжелательностью.

Глубокой осенью мама привезла меня к нему на работу: я была уже большая девочка, и мне — впервые в жизни — шили в ателье (!) зимнее пальто. � тут я вторично испытала некий шок от совершенно нового �льи Соломоновича. Примерно через полчаса нашего ожидания он, наконец, вышел в салон в черном фартуке и черных нарукавниках, с мелком в руке, и мы не успели оглянуться, как из разных углов к нему устремились стайки женщин — одни с квитанциями, другие со свертками тканей, а он, подняв успокаивающе руку с мелком и как бы приостанавливая их напор, быстрым взглядом окинул сразу всех и мгновенно «рассортировал» по группам:

— Вы, Беллочка, в примерочную; Вы, Тамара Павловна, — к приемщице; Вам, �рина Михайловна, чуточку подождать — пришивают пуговицы…

Вы — сюда… Вы — туда… Фигаро — здесь, Фигаро — там. Он все успевал — и примерить, и предложить фасон, и принести остатки тканей — все быстро, деловито собрано и, как всегда, элегантно, черный фартук выглядел на нем так, как на ином не выглядит фрак. В Доме моделей закройщик Кирш был больше чем царь — он был Бог, от него не женщины выходили, а на крыльях счастья вылетали прекрасные ангелы, в одеждах, которых заключались такие чары, что устоять было невозможно. Между прочим, новое зимнее пальтишко, отстроченное коричневой цигейкой, видно, и мне помогло — в нем ходила на первые свидания с будущим мужем в январские каникулы.

�лья Соломонович был счастлив, что я с моей русской фамилией, замуж вышла за еврея: «В семье не должно быть национальных распрей. Твой Семен Шапиро — просто клад. Уважаю, что он ученый. Ценю, что трудяга. Слушай, а почему у него такое старое пальто? Я только что привез свою коллекцию с союзного конкурса — между прочим, занял первое место. Там есть одно мужское пальто — весь политехнический институт ахнет».

Кстати, так оно и случилось. Несколько весен подряд мой непритязательный к одежде муж потрясал город Горький совершенно модерновым «стиляжным» пальто в розовато-бежевой тональности, которое делало его похожим почти на �лью Соломоновича — если, конечно, смотреть издали…

Mужское пальто среди моделей �льи Соломоновича, безусловно, были редкостью, ибо он — закройщик дамского верхнего платья, и уж тут и художник и мастер непревзойденный. Получив азы своей профессии в Риге, которая славится отточенностью форм и в архитектуре, и в интерьере, он свои творческие начала наверняка почерпнул в семье, чрезвычайно талантливой. Его старший брат Натан был архитектором, Соломон — инженером-текстильщиком, три сестры закончили консерваторию.

В этом месте наше повествование приобретает горькую и трагическую ноту. Потому что все его близкие — отец, мать, оба брата и три сестры с семьями (у �льи Соломоновича было десять любимых племянников) погибли в гетто, уничтоженные фашистами. А сам он выжил, уйдя из Риги добровольцем на фронт.

…Однажды мы разговорились с ним в хорошо известном горьковчанам госпитале инвалидов отечественной войны, что занимает большую часть переулка Гоголя. Речь шла о книге Эфраима Савелы «Моня Цацкес — знаменосец». Мне эта книга и по сей день продолжает не нравиться. Автор попытался воссоздать в ней еврейский вариант Василия Теркина, рядового Моню, которому всегда «везло» и который всегда оказывается «победителем». У Эфраима Савелы обрисованы литовские евреи, а я воевал в составе латышской дивизии. В первый период Великой Отечественной наша дивизия состояла, по моему, из одних евреев, хотя по сведениям строевого отдела мы числились вероятнее всего латышами… Если бы когда-нибудь удалось подсчитать сколько нас воевало, находилось в строю, мерзло в окопах, то число евреев-солдат составило бы поболее полумиллиона. В «�звестиях» я как-то просчитал, что 450 тысяч воинов-евреев защищали в годы войны свою Родину от фашистских оккупантов.

Когда фронтовики вспоминают былое, то в подробностях они почти не нуждаются. �х услужливо дорисовывает собственная память.

— Постоянно вспоминаю первое утро войны… Мать вышла на балкон и спешно зовет меня: «�ди посмотри, как наши летят». Она полагала, что в небе советская авиация. � действительно, зрелище смотрелось, но очень скоро не только на промышленный центр Риги посыпались бомбы… «�ди, сынок, за город, наши скоро отобьют, и ты вернешься». Я послушался мамы, но больше мне не пришлось ни видеть ее, не слышать. С 26 июня 1941 года я оказался добровольцем в рядах 207-й стрелковой Латвийской дивизии. Позже за участие в боях на Северо-западном фронте ее переименовали в 43-ю Гвардейскую Латвийскую дивизию.

Тяжелое ранение, сыпной тиф (не однажды) оставили на теле гвардейца отметины на всю жизнь. Ныне �.С. Кирш — инвалид войны II группы.

Медали, орден Отечественной войны — реликвии тех страшных лет. Он был демобилизован в 1946 году и остался жить в Горьком, где лежал в госпитале и где его приютили добрые люди — семья Полонецких. �х дочь Сарра приглянулась молодому квартиранту. Наверное, война научила его понимать людей — он разглядел в своей избраннице и ум, и душевность, и доброту. Все то, что сделало ее любимой учительницей химии многих поколений школьников. Все то, что помогло двум совершенно разным по характеру людям дожить до золотой свадьбы, воспитать сына и дочь — кандидатов наук, вырастить трех внучек. Для нее муж и сегодня — самый красивый и самый любимый, а его дело, как и его здоровье, — главное в ряду ее забот.

А что сам �лья Соломонович? Его седина столь же (если не более) элегантна, как и темные кудри младых лет. А когда он проходит по городу, со всех сторон на него смотрят благодарные женщины, которые выглядят просто классно в пальто и костюмах «от Кирша». Это не десятки и даже не сотни отлично сшитых вещей — это стиль изыскано строгий, который закройщик придал женской части города. Актрисы и ученые, жены начальников и сами начальницы, мамы и дочки, бабушки и внучки — все, кому повезло попасть к Киршу, уже не могут выглядеть иначе, потому что познали его почерк, почерк волшебника, который умеет любую фигуру превратить если не в идеальную, то в достойную — определенно.

А. ДОКУЧАЕВА, Д. �САКОВ
(�з сборника «Евреи Нижнего Новгорода»)

На днях �лье Соломоновичу исполнилось 90. К поздравлениям от родственников и друзей юбиляра присоединяется редакция газеты «Русский акцент». Долгих Вам лет и доброго здоровья!

Фото из семейного архива семьи.