РАЗВЕ РАССКАЖЕШЬ?
Нина Огнева — поэт, публицист, популяризатор, художник (декоратор, график-иллюстратор). Член Международной федерации русских писателей. На её счету шесть поэтических сборников и одиннадцать познавательных книг. Автор и исполнитель некоммерческого издательского проекта, в рамках которого в России выпускается ознакомительная книжная серия «32 ПОЛОСЫ». Авторами-участниками серии с января 2010 г. стали около 100 высокопрофессиональных литераторов из России, Украины, США, Германии, Франции, Бельгии, Австралии.
Живёт в Ростове-на-Дону.
* * *
Все в этом сумраке беспочвенно —
струенье зыбких колоннад,
хлябь, опоившись сбором почечным,
ручья сверкающий канат
протянет вёртко, а распутица
в тупых изгибах колеса
то в плеть совьётся, то распустится,
как непослушная леса,
и в гулком сумраке одышлива
густого звона полутьма.
Невесть — в какую вышло дышло нам? —
Гони, залётная! Эх-ма!
И в том, где езжено, что прожито —
мне нынче некого винить.
Лишь отзовётся гулкой дрожью та
цельносвязующая нить,
что в этом сумраке неспешливо
колеблет пледа бахрому,
сводя что конного, что пешего
с ума, как панночка — Хому.
* * *
Разве расскажешь?
Тлеющий день
озаряет туманную осыпь
и метит озябшую просинь
сетью созвездий,
просторной, как келья,
и тесной, как грузная баржа
пустому причалу.
Разве расскажешь? —
Гасит ничтожную искру
холодным дыханием осень.
Ей не прикажешь —
бабья судьба
привокзальную бойкую площадь
с седым октябрём повенчала.
Разве случится? —
Ты ль изомнешь
отворот рукава
в потаённом до жаркого озноба
горестном жесте?
Прошлое тщится
слить перестуков тугие аккорды
в распеве церковного хора
капели согласней —
разве не так? Разве не в такт
сокращается вдох
и звенит безучастная капля
по жести?
разве не так? Разве не стук
в затворённые двери
на стыках разлада
ничтожною искрою гаснет…
Гаснет и блёкнет,
как блёкнет трава,
истончённая жаром и светом
бездонного солнца над полем.
Разве развяжешь дымом костра
потайной узелок
в средостенье застывшей
декабрьской почки?
В ларь не замкнёшь,
ключ повернув,
несказанного дара любви
страховой несгораемый полис.
Разве узнаешь в вязкой строке
неуклюжего плуга на пашне —
знакомого пахаря почерк?
Мерно и ровно, покойно и строго
льёт с поднебесья на город
простые холодные строки предзимье.
Мирно и ясно, безгрешно и сладко
спят в позолоченных окнах
пустых абажуров лампады.
Злая тоска несказанности зыбкой
тем злее, тем глубже,
тем горше, тем невыразимей,
тем неотвратней, чем дольше из мрака
назначено листьям увядшим
в безмолвии падать.
Разве расскажешь?
Стынет строка,
размывают пути к полустанкам
бездумные блёсткие ливни.
Мне ль не с тобой коротать вечера,
неподвластная тлену и веку
осенняя повесть?
Льют серебро, мерно звеня
в путах сетей электрических линий
созвездия мёрзлой полыни.
Строго стуча мчится вагон.
Мчится, марая поля,
неоконченный поезд.
* * *
Мое жильё никем не ведомо —
оградой вкруг обведено,
лишь ветвь ветлы метлою ведьминой
стучится заполночь в окно,
здесь синь небес бесплотно нежится
в тени нагретых черепиц,
и полон дом пугливой нежити,
как полон сад бесхозный птиц.
Мне этот сладкий вздор мерещится,
но — пиру хмель, казне — мошна.
Цвель исхудалого, как брешь, лица
в задверья тьму обращена:
там, тетивы тугой звучанием
снедая вдох до самых дон,
вострит стрелу в немом отчаянье
мой антикварный купидон…
Светит рожок бродяги-месяца,
дразня созвездья блёстких мух.
Лепной пострел неловко метится
в капель венозную — на слух.
Что проку в этакой безделице? —
С напастью справиться легко:
малец в маячный проблеск целится,
а попадает в молоко.
Молочный путь трухою гипсовой
ампирных облак правит бег.
Тоска вскружит средь книжных кип совой,
сморгнёт и спрячется меж век.
Зернь точки яблочком покатится
чрез лес мерцающих тенёт,
взметнёт рукав пустого платьица
да тень бесхозную вспугнёт.
* * *
В поле не вьёт метелица,
ног не студит роса:
вкось через пашню стелется
взлётная полоса.
Здесь не грохочут выстрелы,
дюз не рокочет гром —
кто-то нездешний выстроил
этот аэродром.
Богу — бессменно богово,
люду — бессчётно миг
взлёта, как даль, пологого —
в тот неизбывный мир,
где, наливаясь исподволь,
зреет меж плевел злак —
глуби земной исповедь,
россыпь земных благ.
Бездна палит неистово,
тень колоска плоска,
бьётся струною истони
в травах громов раскат.
Ниц, среди мхов и вереска,
веками — в одурь трав, —
там непреложных вер искать,
хляби высот поправ.
Словом не время мериться
на остриях пера —
верно, не впрок тетерице
крылышек веера:
хлещет словес половою
в ступицу колеса,
дурью болеголовою —
взлётная полоса.
Гроз полуночных высверки
мечутся на ветру:
кто-то нездешний высверлил
в яростной тьме дыру,
на полосе асфальтовой
выплавил клейма зной,
бьётся стального альта вой
в пропасти нарезной.
Но невзначай примыслится
глупость — одна из сот:
зыбкое коромыслице
в гулком стекле высот,
где в первозданном облике
будет моя душа
плавать на белом облаке,
ангелам хлеб кроша.
* * *
Замещается зябь пашней,
завершается сев жатвой:
межполосных мышей шашни,
да стерня под стальной жаткой.
Бойко лопасть волну мелет,
раззвенелась косой мачта
корабля, что, сойдя с мели,
парусами как лунь машет.
Куролесит шайтан-ветер —
от натуги гудят тросы:
нынче райской моей цвети
на подмену — листвы осыпь.
Завершается миг плоти,
воплощается век буквы.
В небесах колесит клотик —
чертит абрис родной бухты.
Так шалят угольком дети,
так елозят пером старцы —
вьются полозом лоз плети,
обретясь в бытии танца,
Звонкой гроздью полны вёдра,
блёсткой искрой полна полночь.
Чай, в раю круглый год — вёдро,
не печалуй по мне, полно.
Отпирается в рай дверка,
(у пружинки крутой норов),
словно ворот скрипит вертел,
пухом выдоха — жесть норда.
Опустело небес око,
дрогнув, века обмяк купол.
Мне пристало теперь токмо
синей сойкой — в дубов купы.
* * *
Окончен шторм. Солёный и густой
плевок волны на донышке стакана…
Затравленная зелень океана
в мой трюм определилась на постой.
Оставлена, печальна и больна,
полны песка изорванные снасти;
свершая таинство всесилья над ненастьем,
восходит в призрачном сиянии луна,
и тянутся из трещины в стекле
её лучей прозрачные волокна —
застынет взор, и занемеет локоть,
затлеет шёлк на озноби колен:
гори, гори, бестрепетный маяк,
невинных облак милостивый пастырь!
Темна как ночь, зияет мёртвой пастью
в тени бумаг чернильница моя;
я вдаль смотрю, я не смыкаю глаз:
собранье пен — ириды звонкий нерест,
цель — прах, путь — топь, лик — мрак,
а вера — ересь,
пятак за груз — полцарства за балласт!
Кричи, ропщи — бесплодна маята:
легли на дно листы истлевших лоций,
что в преисподней гулкого колодца
влекли мой бриг на отблеск маяка;
сгинь, ширь и даль! Померкни, зыбкий сон!
Туман и мрак, куда глаза ни кинешь:
как ленточка, означившая финиш,
кольцом в силки сомкнулся горизонт;
муссон, пассат, шторм, качка, мертвый штиль,
пусть канет всё! Пусть разом грянет оземь
солёных волн простуженная озимь,
и злая боль надвинет мель на киль —
окончен путь. Небес оттенок сив,
на стыках черт недвижимого растра
ярится пен серебряная ряска,
взметая звёзд полуночных курсив.
Сквозит в окно, цепляются за фал
бессильных строк надорванные жилы,
темь алчных волн законной ждёт поживы,
катя громады вод за валом вал;
начертан текст, задраена бутыль,
волне — вассалу верному пассата —
доверен точный пеленг адресата.
Сквозит в окно. Туман.
И ветер стыл
***
Я очутилась вовсе не в лесу,
свой «жизни путь пройдя до середины».
Прекрасна цель, и помыслы едины
у спиц, крепящих втулку к колесу.
И славят путеводную лесу
сплочённые штрихкодами сардины.
Но что с того, что лучшие места
не им достались в Божьем кинозале?
Мне ленту Жизни, в целом, показали,
зачитывая реплики с листа:
гамлива поколений суета –
толкутся, как туристы на вокзале.
Ну да, теперь я знаю наперед,
доверясь двадцать-впаренному кадру
и формуле закона Авогадро,
орлом иль решкой ляжет бутерброд:
овеществляя судеб поворот,
баранку крутят клеточные ядра.
Должок за малым: сущностно лишь то,
что разуму и чувству неподвластно.
Безмерный груз никчёмного балласта
мне надобен, как цирку-шапито –
алтарный крест, как ватное пальто –
галерному гребцу, а зайцу – ласты.
И вот стою, печальна и глупа,
не видя за деревьями дубравы.
Туристы, вероятно, таки правы:
не зарастёт народная тропа,
коль бутерброд поставить на-попа.
Ну, времена, о господи! Ну, нравы!
* * *
Я не пишу, поскольку не пишу
совсем теперь. Постыло мне писанье.
Мне нынче в радость плотское касанье
руки с рукой, виска с виском… Ушу,
как с возрастом сподобилась понять я,
весьма нелепое, бесплодное занятье.
Притом — бесплотное, поскольку жест и жест
и без китайских мудростей доступны
тебе и мне. В жерле вселенской ступы
и то и то сомнёт нещадный пест.
Я не пишу. А также — не пущу
мир под откос и по миру собрата.
Не объявлю персонами «нон грата»
заблудших сих. Чванливому прыщу
с дефектом мозгового аппарата
про суть его проблем не сообщу:
что мне до них? Числа подобным несть.
Довольно, впрочем: более чем точно
мне нынче и без мудростей восточных
известно, по какой дороге несть
от райских кущ к худому шалашу
«кармические грузы поколений».
И что с того, что плечи и колени
мои не столь прочны? Адепт ушу
ну разве сколь-нибудь меня нетленней?
(Не о костре сказанье — о полене).
Вот почему я больше не пишу.