В�КТОР КУСТОВ

Кустов Виктор Николаевич родился в 1951 году в Смоленской области. Окончил �ркутский политехнический институт. Автор семи книг прозы, повествования "Провинциалы" (1960-2000 гг.) Публицист. Драматург. Главный редактор журнала "Южная звезда".

М�ЛАЯ ОСОБЕННОСТЬ

В зимнем сумраке — солнышко. Это — Машенька. У Машеньки — своя жизнь и милая особенность. �з-за этой особенности все и случается. Вот и вчера Машенька опоздала на самолет. Вроде и торопилась, но в машине было уютно, тепло, а за стеклами — грязная слякоть и ветер, а лысоватый хозяин машины журчал и не торопился, надеялся. Но у него так ничего и не вышло, кто-то из них потерялся: то ли он — в Елисеевском, то ли она — в ожидании. Машенька от этого совсем не огорчилась и вот теперь летела в будущее и не знала, как себя вести. А рядом в кресле сидел седоватый и симпатичный, и богатенький и, наверное, умный, потому что говорил непонятно, как гадалка, а оттого она то слушала, то не слушала и не хотела прилетать.

Вокруг нее вообще было много непонятного. Понятность закончилась, когда она должна была вступать в комсомол, но комсомола вдруг не стало, как не стало и еще многого, более серьезного, если судить по их жизни и верить папе. Но она не вникала в их с мамой споры, и даже когда та ушла к Ермолину "по политическим соображениям", особо не переживала, потому что Ермолин становился все богаче и дарил модные вещи. Папа тоже ушел по "политическим соображениям" к какой-то Розе, и от него она получила квартиру и балдела по вечерам, включая на всю магнитофон и прыгая по большой семейной кровати.

Жить одной оказалось даже интереснее: она любила гостей и у нее всегда кто-нибудь ночевал, ей не было скучно, целоваться она научилась быстро и здорово и могла сколько угодно крутиться перед зеркалом, изучая свое тело и трогая разные места, но только никому не разрешала этого, мальчиков тоже не оставляла на ночь, даже если просили подружки, поэтому скоро к ней перестали приходить старые знакомые, но почти каждый день находились новые, в основном мужчины. Они набивались в гости, и она приводила их домой. С аппетитом ела всякую вкуснятину, а после звала �вана Степановича, соседа, который входил в дверь, пригибая голову, басил о позднем времени, о том, что девочке пора спать, и, скрестив руки, ждал, пока уйдет очередной гость, а потом допивал вино, доедал ужин, и уходил, неизменно грозя пальцем: "Ой, девка, дошутишься..."

Когда было туго с деньгами, выручал Ермолин: он тоже был как-то у нее в гостях, тоже ужинал и пил виски, но ни на что не намекал, а предлагал обменять квартиру, и ушел без всякого �вана Степановича, хотя Машенька хотела, чтобы он остался, и даже готова была претерпеть ужасное, мысленно привыкая к его тяжелому телу, потому что... потому что ей с детства говорили, что она вся в мать, и ей нравилось все, что нравилось матери.

Мать звонила довольно часто и присылала Ермолина. Отец давал знать о себе реже, извинялся, что мало чем может помочь, проклинал время, демократов, агентов ЦРУ, народ русский и намекал, что может исчезнуть, и, вероятно, надолго. Так и случилось пару месяцев назад. Ермолин сказал, что Роза увезла его в �зраиль. "Крысы, — сказал Ермолин. — Я тоже еврей, может быть, больше, чем он, но не бегу. Нищий здесь — нищий там. Голова есть — везде прожить можно. А в России — лучше".

Тогда Машенька и поинтересовалась, чем ее молодой отчим занимается, но Ермолин щелкнул ее пальцем по щечке и сказал, что она слишком худа и угловата, но если судить по маме, то со временем мужика себе подцепит стоящего, ибо есть в бабьей породе нечто дьявольское, — имея в виду Машенькину маму и, конечно, секс, об этом Машенька догадалась и, когда Ермолин ушел, стала вспоминать ночные звуки из родительской спальни, мамины стоны и папино шиканье, а потом выключила свет и, раскинув ноги, поджимая живот, тоже постаралась постонать, но получилось больше как в видиках, по-киношному, непохоже на мамины стоны. � согласилась с Ермолиным. Насчет мамы.

Вот с этой ночи основные неприятности и начались. По ночам она училась стонать, а днем бродила по Москве, знакомилась, приводила гостей, но в последний миг всегда вспоминала об �ване Степановиче, а потом опять стонала, поглядывая на себя в зеркало, и ей нравилось все в себе: стройные ноги, острые груди, маленький живот, талия. Немножко были худоваты руки, но это не очень огорчало; огорчало другое, доставшееся от папы. Она поняла, что от него, вспомнив, как он не торопился идти в спальню и как часто шептал матери: "Устал я, сама же видишь..." — и вздыхал. � Машенька вздыхала, и наутро опять выходила знакомиться.

� наконец познакомилась с молодым и симпатичным. С �горем, который не был москвичом, но делал в Москве какие-то дела, и "подцепил" Машу на Арбате, накормил мороженым, напоил кофе, набрал шампанского, "Марса", вообще был хорош, и дома у Маши все продолжал сидеть в костюме, а потом сказал, что не хочет знать, что и как у нее было, и сейчас не останется, но ждет ее в гости, потому что если она понравится родителям, женится на ней. Машенька его поцеловала на прощанье, легко и тонко, с язычком, и он чуть не прилип, но пока хлопал глазами, она захлопнула дверь и посмеялась. � подумала, что, если получится, слетает к �горю. Наверно, не полетела бы, но на следующий день �горь привез ей билет, деньги, он был человеком слова и, торопливо прощаясь у такси, уже сам попробовал язычком, но Машенька сжала зубы и поцелуй получился невкусный, к тому же от �горя пахло молоком.

Билет был на две недели вперед: "чтобы родителей под готовить", и денег �горя ей хватило на две недели, без новых знакомых, от чего �ван Степанович растерянно заволновался — "не заболела ли?", но Машенька купила ему бутылку водки, успокоила.

Но через две недели она так и не полетела, билет сдала; как раз осталась без денег, познакомилась с одним стареньким, пузатеньким, называвшим ее "дочкой" и страшно понравившимся �вану Степановичу, первый раз они разошлись под утро, довольные друг другом, на второй, когда старенький дядя Саша снова пришел, �ван Степанович сказал ей: "Не бойсь, не тронет", — и попросил приютить. По вечерам они теперь выпивали, дядя Саша спал на диване в большой комнате, а Машенька — в спальне, и единственное, что ей не понравилось: когда она стонала, дядя Саша скребся в дверь и спрашивал: "Приболела, дочка?". Но теперь у них был всегда ужин и чистота.

Потом пришла телеграмма "ЖДУ ЖДУ ЖДУ" и перевод от �горя, и ей стало стыдно, она рассказала все дяде Саше, и тот поцокал языком, сказал, что последит за квартирой, и сам купил тот первый билет, а потом и второй, сегодня, во Внуково, кому-то там сунув сколько надо, и проводил на посадку, помахал ручкой, и Машенька махнула, представив на миг, что это дедушка (она не помнила ни одного), а теперь слушала умненького, который почти все про нее знал, и мило улыбалась, как улыбалась всем, не понимая, что в пасмурное время это очень опасно.

"Машенька, вы — солнышко, — сказал умненький и назвался: — Отчество — рудимент, зовите Сергеем". � она улыбнулась так, что он прищурился, но тут же сказал: "А вы, Машенька, — омут". � ей опять стало интересно. Вообще он странно рассказывал о ней. О том, какая она феерическая и какая трусиха, о том, что в ее простодушии — удивительнейшая хитрость. Что ее коварство безгранично. � что она породит множество драм и комедий. "А вы где играть будете?" — улыбнулась она.

"В драме, — сказал он. — В последней".

� тут самолет пошел на посадку и Сергей замолчал, и тогда Машенька вдруг почувствовала, что сейчас застонет, и, уткнувшись ему в плечо, прошептала: "Возьми меня", — коснулась губами его шеи, теряя сознание от грубого запаха одеколона, но Сергей лишь положил свою ладонь на ее руку: "В последней, — улыбнулся, — найдешь меня".

"Я нашла", — прошептала она.

Пассажиры торопливо поднимались, сбивались у выходов, а Машенька все цеплялась за ускользающую жилистую руку. � смеялась.

На южный теплый ветерок вышли молча и рядом шли до оградки, за которой ожидали встречающие, и Сергей кому-то улыбнулся за ней, и Машенька услышала голос �горя, он подпрыгивал там же, за решеткой, надрываясь: "Маша, я здесь!" — а она все замедляла шаг и уже довольно далеко отстала, но все-таки услышала, как, обернувшись, Сергей сказал: "До встречи. В последней драме..."

"Ненавижу", — хотела сказать Машенька и вдруг, догадавшись, прошептала: "� люблю..."

...Через два часа началось действие первой в ее жизни драмы.