ОЛЕГ ГЛУШК�Н

Олег Глушкин родился в 1937 году в городе Великие Луки, Псковской области. Живет в Калининграде. �здал восемнадцать книг прозы. Произведения автора публиковались в московских и ленинградских журналах и альманахах («Нева», «�скатель», «Океан» и других), переведены на польский, немецкий и литовский языки. Роман «Парк живых и мертвых» вошел в Лонг-лист премии «Большая книга». Был основателем и главным редактором журнала «Запад России», редактором международного литературного журнала «Параллели». Составил и осуществил издание сборника «Кровоточащая память Холокоста», собрав и обработав воспоминания уцелевших узников лагерей смерти. Подготовил русскую часть проекта антологии произведений писателей, живших и живущих на территории бывшей Восточной Пруссии. За реализацию этого проекта удостоен диплома с присуждением звания лауреата шестой Артиады народов России. За очерк о поэте Алексее Лебедеве удостоен диплома I степени на международном конкурсе «Вечная память». За вклад в развитие культуры Калининградской области и расширение контактов между российской и европейской культурой удостоен Диплома Канта. Награжден золотой медалью «За полезное». Удостоен премии «Вдохновение» за книгу рассказов «Пути паромов», премии «Признание» за роман «Саул и Давид». Сопредседатель Союза российских писателей. Включен в энциклопедию «Лучшие люди России».


�з цикла «Отзвуки»

ПРОБУЖДЕН�Е

Окутанный пеленой сна, в какие-то мгновения проживаешь длительные мучительные годы. Холодный пот проступает на лбу. Сейчас свершится непоправимое, и ты ничего не можешь сделать. Ты не волен изменить сон. А возможно это вовсе и не сон. Вот тебя ласкает женщина. Рыжие завитки волос пахнут полынью. Ты знаешь, как хрупко счастье, ты знаешь — сейчас она исчезнет, растворится в наполненном зноем воздухе. Ей грозит гибель, которую ты не можешь предотвратить. Ты кричишь, широко открывая рот, но никто тебя не слышит, ведь ты не издаешь ни звука. Руки налились свинцом. Тебе уже нечем дышать. Сердце сдавило. Тебя окружают со всех сторон. Люди, перед которыми ты виновен. В чем твоя вина — не ясно даже тебе самому. Велят раздеться и стать к стене. Надо сопротивляться. Надо ущипнуть себя, чтобы прекратить кошмар сна. Проткнуть его тонкую призрачную оболочку. Очнуться и обрадоваться наступившему утру. В полудреме возвратиться в обычную жизнь. А вдруг — ее нет, нет вовсе этой обычной жизни. Просто она приснилась когда-то. Ты прервал надоевший сон и очутился в бездне страданий. Нельзя ничего прерывать насильственно. Проткнешь оболочку сна, и очнешься в еще более ужасном мире. Но что может быть ужаснее — ожидания пули возле саманной стены. Это же целинный барак, вспоминаешь ты. Это все уже было. Пьяные комбайнеры, закончив уборку, разбивали свои комбайны о стену барака. Чтобы не достались казахам. Тогда ты встал на их пути. Не повторяй ошибку дважды. Та другая жизнь — вещий сон. Пусть сильней разгоняют свои машины. Стена должна рухнуть. Ты приготовился к прыжку. � рыжая женщина парит над тобой. Весна Боттичелли дарит свою улыбку. Конвоиры задрали головы вверх. Стена беззвучно оседает, вздымая степную пыль. Какое счастье, что ты не прервал сон. Ты ведь мог очнуться совсем в другом времени, там, где нет надежд на спасение. Ты мог очнуться в огне Варшавского гетто. �ли в городе Красном на Смоленщине 8 апреля сорок второго года, где твоего двойника — спрятанного младенца, выволокли из люльки и ударили головой об лед. У него были твои имя и фамилия, его убитых родителей звали также как и твоих родителей. Тело мальчика разрубили на куски и кинули собакам.

Здесь же в твоем сне, хотя и царит степная жара, ты свободен. Ты бежишь босиком по траве, бежишь навстречу со своими друзьями. Они давно уже живут в этом сне и объясняют тебе наперебой, как опасно пробуждение.

ЖАЛОБЫ ТУРКА

Потоки машин переведу на горные склоны. Улица пролетарского писателя должна быть бесшумной. Сколько можно мучиться. Дайте хоть немного пожить в божественной тишине. Ведь годы не сулят запаса дней. Бедные инфарктники, закрывшие наглухо все окна и двери, тихо просят о продлении жизни. В �ндии уверены: души переселяются. Моя душа переселится в компьютер. �ли в моего кота, для истинно райской жизни — отборный кетикет, кормежка с руки, расчесывание каждый день и ласка постоянно. Никакой работы. Полудрема. Самые лучшие строчки приходят в полудреме — в утренние часы. Надо встать — записать. Но такой шум за окном. Утром перегоняют танки с паромов. Думают — все еще спят — никто не увидит. На асфальте следы треков. Опять пригнали таджиков — заливают въевшиеся в асфальт полосы новой черной лавой. Успевают до восьми. Считается, что все нормальные люди в это время едут на работу в переполненных автобусах и трамваях и ничего не видят. Перед тем как залить дороги асфальтом привозят песок. Горы песка окружают дома. В песок хорошо всовывать голову. Непризнанный гений с головой, засунутой в песок способен создать свою особую провинцию — бесшумную и темную. Песок, привезенный самосвалами — рай для малышей. Они уверены, что таджики специально привезли так много песка, чтобы построить много крепостей. Надо опередить гастарбайтеров. Среди таджиков есть один турок и два курда. Курды всем довольны. Турок все время жалуется. Тени убитых армян не дают ему покоя. Руки турка покрылись смолой, пальцы не разгибаются. Зачем я приехал в эту страну, шепчет турок. Таджики уверены — он совершает утренний намаз. Они включают камнедробилку, чтобы заглушить его жалобы. Дребезжат стекла. Я затыкаю щели в окнах поролоновыми змейками. Никто не выстроит для меня башню из слоновой кости. Турок накопит денег и поселится в своем гареме на берегу Босфора. Давно надо было отобрать у них проливы. Прибить щит на вратах. Босфор и Дараданеллы были бы нашей неотъемлемой частью. А пока — покупаю молоко и несу его турку. Не жалуйся — говорю ему, проливы останутся у тебя. Ты скоро вернешься. А вот, что делать мне, кому повем печаль мою. Там, на небе, наши жалобы сольются. Но их заглушат предсмертные крики моих соплеменников и армян.

СОТВОРЕН�Е М�РА

Мыльные пузыри легко выдувать соломинкой и выпускать их на волю! Сколько волшебства заложено в плавном полете! Какое это чудо: из ничего возникает легкий, сверкающий перламутровыми боками, воздушный шар. Надо стараться, чтобы он как можно дольше не оторвался от соломинки, чтобы он стал большим. � тогда он полетит выше и дальше других мыльных пузырей. Только бы не перестараться, а то он лопнет сразу, не успев взлететь. Оболочка его стенок становится слишком тонкой, а потому очень уязвимой. Последним выдохом надо направить его в проем растворенного окна. Хорошо почувствовать себя повелителем создаваемых миров. Ведь мыльные пузыри — это свои особые миры. В телевизоре солидный ученый, похожий на Эйнштейна, усердно раздувает щеки, чтобы мыльный пузырь стал размером с экран. Вот так же расширяется наша вселенная — поясняет диктор.

Я хочу подсказать ему:

— Вселенная выдувается и происходит из ничего. Творец дарит ей свое дыхание — и она становится мыльным пузырем немыслимых размеров. Время от ее расширения до того мгновения, когда она исчезнет, тянется для нас бесконечно. Творец наблюдает, как расплываются в пустоте выдутые им пузыри и лопаются один за другим. Для него все происходит в течение нескольких секунд. У нас разные понятия о времени. Секунды творца измеряются миллионами лет.

Диктор не слышит меня. Он не понимает: каждый может быть Богом. Легче всего это сделать в детстве. Надо запастись соломинками и мыльной пеной и пускать мыльные пузыри. Они так плавно парят над землей. Они и есть расширяющиеся вселенные. Галактики нашего детства, в котором война лишила нас игрушек, взамен позволив сотворять прозрачные и призрачные миры.

П�Л�ГР�М

Только в чужой стране можно остро почувствовать, как ты одинок в этом мире. Незнание языка делает тебя глухонемым. Толпа обтекает тебя, ничего не требуя и не спрашивая ни о чем. Ночной Берлин невозможно отличить от ночного Амстердама. Ты становишься невидимым в слишком ярких огнях реклам и уличных фонарей. Наступает тот высший предел света, когда, попав в луч прожектора, ты исчезаешь, как мотылек, залетевший на огонек свечи. �спытай еще раз одиночество пилигрима. Ты не нужен даже проституткам, они понимают, что тебе нечем заплатить за любовь. Ты долго не можешь выбраться из метро, подземный мир грязен и неуютен, он лишен ампирной роскоши московских станций. В его закутках прячутся отверженные, греются бездомные, снуют сутенеры. Они видят в тебе чужака. � пытаются выпроводить наверх. Туда, где поезда подземки повисают над городом. Сверху площади города кажутся пылающими озерами. Осторожно — двери открываются. Возможно, завсегдатаям берлинского метро выданы парашюты. Ты один вывалишься в пространство, заполненное липучей темнотой, и притягивающий огонь площадей станет той светящейся точкой в конце туннеля, которую дано увидеть каждому, завершающему свой путь. Душа, как бабочка из кокона, сумеет вовремя отделиться, и полетит в небе над Берлином, как известный актер в самом известном фильме. Разве ты не видел фильм «Небо над Берлином»?

Не удивляйтесь, не видел — я сейчас сам внутри этого фильма. В предрождественские дни, когда все готовятся к гостевым визитам, мне некуда идти. В многочисленных витринах, в огне электрических свечей выставлены новогодние дары. Волхвы склоняются над золотистыми колыбелями. Они ведь тоже были пилигримами. � если бы не Вифлеемская звезда, чтобы они делали со своими дарами? В чужой стране, на караванных путях, где кости незадачливых путников становятся белее бумаги. Верблюды, лишенные ездоков, хрипло трубят о свободе. Они тоже пилигримы. Торговцы, изгнанные из храма, напрасно пытаются их приручить. На Александрплатц за длинными столами, словно в президиуме, уселись торговцы орденами. В рождественские вечера хорошо получать не только подарки, но и ордена. Все, обойденные в прошлой жизни, все, незаслуженно забытые, смогут прикрутить к лацканам своих пиджаков кресты и звезды за особые отличия. �х героизм заключен в том, что они выжили. Пилигримы, вытащившие счастливый жребий, сидят в уютных кафе за столиками среди искусственных елок, сверкающих серебряной мишурой. Отблески елочных игрушек отражаются в чужих орденах. Пилигриму не нужны награды. Все награды он готов променять на право взойти на борт парусной шхуны и отправиться в неизведанные края.

Попутный ветер и не слишком волнистое море — это ли не лучшая из наград. Парусник, лишенный рокота двигателей, убаюканный пространством, не есть ли модель земного рая. Вместо парусника тебе предлагают такси. Не отказывайся. Осталось всего два часа — и стрелки сойдутся на двенадцати. Шофер удивлен. Но ты не можешь объяснить ему, что у тебя нет ни одного адреса. Даже блудный сын знает, где расположен отцовский дом. Пилигрим не носит в кармане записной книжки. Он хочет вырваться из ночного города. Наконец-то поезд метро привозит его на конечную станцию. Он покидает пустой вагон. Станция тоже пуста. Он кричит — от испуга или от радости — никому не дано понять от чего. Да и никого нет вокруг. Лишь летучая мышь бьется под каменными сводами, испуская недоступные человеческому уху ультразвуковые вопли. У входа в туннель паук свил свою паутину. Концентрические круги вырывает из темноты прожектор вылетающего из тьмы поезда. Счастливый паук ничего не слышит. Глухота паучья — лучшее спасение от страха. Ты тоже ничего не слышишь. Там, наверху, оркестры играют венские вальсы, гвардейцы почетного караула стучат прикладами ружей, звон бокалов перекрывают тирольские песни, в твоей далекой стране бьют куранты. Ты ничего этого не слышишь. Так начинается еще один год и хронофаг, поедающий время, уже готов заглотить его, как удав кролика, чтобы потом долго переваривать в зловонном нутре безымянных дней. � только пилигрим не подвластен времени. Он ступает на палубу океанского лайнера и с состраданием смотрит на тех, кто прикован к земле.

СОЧАСТ�Е

На перекрестии дорог, раскинув руки, лежу неузнанный вами. Головой к северу, ногами к югу. Так заповедано. �бо когда мессия призовет, встану и пойду на землю обетованную. � не надо будет мне поворачиваться. А пока глаза мои прикрыты и ни один мускул не дрогнет. Муравьи ползут по проторенной тропе на теле моем. Паук сетью оплетает мой рот. В волосах моих вьет свое гнездо беспокойная птаха. Карманы мои давно вывернули добрые люди. Ничего не хочу слышать, ни с кем не хочу говорить. Услышанное лишь умножает печали. Словами не исправишь мир и никого не спасешь. Погружаясь в себя, открываешь тайны своей души. Рассасывается наслоение обид, и меркнут запоздалые раскаяния. Лишь страдания униженных предков переполняют меня. Травы и воспоминания прорастают в меня. Машины объезжают меня, и пешеходы перешагивают через меня. Никто не хочет наклониться и нащупать мой пульс. Мое сердце медленно, но бьется. Кровь пульсирует в висках. Никто не догадывается об этом. � я замер, чтобы не выдать самую главную тайну — я еще жив. Ночью, приоткрыв глаза, я вижу мерцающий свет звезд, я слышу шорохи ночных трав, я чувствую дыхание остывающей земли, я пытаюсь согреть ее остатками своего тепла. В мои сны приходят покинутые мною друзья и вереницы измученных людей на краю кровавых рвов. Я сплю чутко. Я должен услышать призывные трубные звуки. � тогда я встану, отряхну песок и землю с тела своего и приду к тебе, Господи. � спрошу: ужели не слышал ты отчаянных молитв стариков и предсмертных криков детей в газовых камерах Аушвица?