СЕРГЕЙ СЛЕПУХИН
Сергей Слепухин — екатеринбургский поэт и художник. Родился в 1961 г. в городе Асбесте Свердловской области. После окончания Свердловского медицинского института и аспирантуры преподавал на кафедре физиологии человека, работал практическим врачом. Автор шести сборников стихов и трех книг эссе, опубликованных в России и США.
ЗАДЕРЖКА ДЫХАНИЯ
***
Это фактура Времени. Так не стесняйся, щупай.
Птицы летят на Север, реки текут вспять,
И перекраивать речь в поисках смысла глупо.
Дважды ли два четыре? Я сомневаюсь, пять!
Слово – бычок на веревке? Ты приглядись – Юпитер.
Громы падают в ухо, молнии метят в глаз.
Ежели глаз не слеп, ежели ухо не глухо,
И Галилей не проспал Времени звездный час.
Сумрачный часослов Лимбурги пишут ныне:
Ангелы-истребители, право славящий ор.
Слышишь рокот войны под пятым ребром в пустыне,
Мюзикл на Дубровке, бесланский народный хор?
Родины резок “р”, пыльно от слова “Путин”,
Осип осип, сипит. Осень под сенью спит.
Выродок архетип волком глядит из буден,
Корни в подзол пустил речи чужой общепит.
Но ощущает плотность внекалендарный призрак,
Пауз могил отверстых превозмогая тьму,
Вновь обретенное Слово, и отменяется тризна.
Было бы “Аллилуйя” внятно пропеть кому…
***
Апрель, чернотроп, снег сошёл, но едва ли
Соседские мыши просохли в подвале.
А ты говоришь, наступила весна!
Фальшива в напудренном небе блесна.
Не пялься в окошко, плесни для сугрева
В гранёный стаканчик, что пыжится слева,
Холодную водку, студёную ртуть.
Что было – то сплыло, зимы не вернуть.
Для нас межсезонья привычна закуска:
В окурках асфальт и земля, как зулуска,
Что сходит с невольничьего корабля.
Слезу пробивает, и просится “бля”.
А так нормалёк – ни зимы, ни теплыни
В затёртой, задроченной нашей Хатыни,
То оттепель грянет, то полный шиздец
Подарит в сочельник приёмный отец.
Сегодня ноль градусов, завтра – жарища,
Заныканный трёшник, а завтра их тыща,
Апрельские тезисы, как ни верти,
Неисповедимы господни пути.
***
Мокнут ягель и морошка,
Свищет ветер, хлещет дождь.
У вокзального окошка
Голосует бедный вождь,
Освинцованный, побитый,
Кепку комкает в руке.
Поселковые лолиты
Тоже машут вдалеке.
Но пуста, пуста дорожка,
Колокольчик не звенит,
Только, как слепая мошка,
Паровоз вперед летит...
***
Так ангел с отмороженным крылом
Остался жить и не покинул дом,
Куда принес благую весть от Бога.
Стоял декабрь, вернее, возлежал,
И холода отточенный кинжал
Следил за пленником и бдительно и строго.
А за окошком трактор вмерз в сугроб,
Из русских печек глиняных утроб
Тянулись в небо пуповины дыма.
Младенец в люльке безмятежно спал,
А хворый ангел колыбель качал
И пел о том, что жизнь необъяснима,
Что жизнь – суть тьма, простуда и мороз,
С забытым именем покинутый колхоз,
Подвыпившая к празднику доярка,
Но есть другие, звездные поля,
Куда душа, отмучась, отболя,
Уйдет светить и радостно, и ярко…
***
зашкаливает память а на кой
поймём потом когда пойдёт на убыль
ты помнишь лысенький приятно круглый рубль
литой тяжёлый с искрой огневой
на этот рубль отец-покойник брал
кулёк конфет конечно без оберток
и пьяный вдрызг совал сынуле свёрток
а я был рад он жив и засыпал
жужжали бестолково провода
на володарского а мать была в отъезде
по ящику о двадцать третьем съезде
брюзжали быстро капала вода
из умывальника
не застегнув ширинку
не сняв сапог валился на диван
родитель мой не бомж не уркаган
а бедный муж серчающий на нинку
* * *
Глебу Михалеву
Задержка дыхания. Неба монгольские скулы,
Копчёные трубы, «Химмаша» истёртый вельвет.
Устало плетётся на площадь автобус сутулый,
Туда, где в плену декораций замёрз райсовет.
Заплакал ребёнок, скворец пролетарских кварталов,
Прилипчивый ветер ваяет отчаянный плач,
Над ямой оркестра и бездны маячит устало,
Сужает зрачки безразличный фарфоровый мяч.
Пар прачечной – нимб. Упокой малокровные души,
Таинственный Слава с фамилией Капээсэс.
В лимоновом инее дряблы фонарные груши,
Чей свет абажурный трясёт над автобусом бес.
В запёкшемся времени – лозунги всех пятилеток
Непрожитой жизни в унылом студёном аду,
Детсадовский рёв нескончаемый резок и едок,
И сонный автобус плетётся у всех на виду…
***
Страсть улицы выкидывать коленца,
Петлять и узиться в твердеющую мглу,
Где глух предсмертный вздох, а крик младенца
Вонзает в сердце острую иглу,
Где гитарист вычесывает звуки,
Скребет до крови, ржавчиной пылит,
И хочется дыхание и руки
Сломать о ночи черный монолит…
***
Из ярмарочной колонки течет Nirvana,
тряпичная барыня стережет самовар,
крашеные яйца, зайцы из марципана,
торговцы мыльными пузырями
расхваливают товар.
Трехмерное, невесомое от губ отгоняя,
кутаются, полые, в замурзанные армяки.
Прозрачная радуга ждет нагоняя,
зависает в воздухе
велению вопреки.
Улетай, бродяжка, пружиня зрение,
разматывай линь, истончая нить,
священнодействие праха,
безысходности оперение,
всяк захочет тебя
уколоть, пронзить.
Может, это я сам скольжу, текучий,
одинокий выдох на счет два-три,
народившийся в рубашке
пшик колючий,
знать бы, что же вырвется
изнутри.
***
В телах облаков из прорех голоса –
настой молока и крови́,
гнусавая флейта протяжно поет
о детской картавой любви.
Снег сыпется круглый и плотный, как страх,
на плоских домов черноту,
он темную близость опасно сулит
и лепит, как смерть, на лету.
Взбегать, спотыкаясь, бросая слова
беспомощным дерганным ртом,
крик бабочки слезно взывает к любви,
но ангел ушел на обед.
Кому эта песня, скачки, антраша,
И этот невызревший свет?
И что там вверху, за подкладкой небес,
Никак не решится упасть?
НОВЫЙ БЕРЕГ
Фасмер увидел "берег" в древненемецком "berg".
Сам рассуди: вершину в зыбком открытом море
Не различает глаз: старый хрусталь померк,
И осязанье с чувством вестибулярным в ссоре.
Топки чернильные пятна на торопливой воде,
Эхо сбивает такты дизеля в робкие стайки.
"Се обещание счастья". Где оно, счастье, где?
Выдумай новый берег, выдохни без утайки.
Мы подошли так близко, что различаем себя,
Крики сигнальщиков громче рева ночной бомбежки,
Небо кипит и пенится, море рябит, дробя
Нетерпеливое сердце на безымянной дорожке.
Прожектора, сирены... Следом – ничто, пустота.
Там в темноте различимы вязкие мертвые звуки.
Где ты, заветный берег? Иона во чреве кита
Пережимает горло и опускает руки...
***
Набухающий свет, фонари наливаются кровью,
Контур ночи нечеток, размыт в одичавших домах,
Угловатые мысли в окне процарапаны бровью,
Узловатые руки на шее, смятение, страх.
Просыпайся, у рыбки проси по привычке корыто,
Безразличьем уколет тресковый мороженый глаз,
Птица в клетке летит золотой, но тобой не подбита,
Засорился стояк и на восемь – чинить унитаз.
Год за два – солитерное время двойное,
Где со скоростью света течет непроглядная тьма,
Где охрипшее радио хвалится новым удоем,
Но упрямо чернят молоко сулема и сурьма.
За бетонной стеной терпеливо молчит лепрозорий,
Прокаженные здания, люди, ночное зверье,
Фонари наливаются кровью, отчаяньем – зори,
И срывается сердце с катушек – твое и мое.
***
Вожди чего-то и еще чего-то,
покойники, обутые в бахилы,
смерть-доктор на трибуне мавзолея,
погасших «я» торжественный флэшмоб.
В морозной свежести могильного покоя
трехцветный обморок и воздух медвежатый,
шестиугольное неистовство снежинок
И равнодушно-грозное Ничто…
В пустом, нерасчлененном
наши чувства
теряют меру времени и смысла,
и мы несем в своем неизмеримом
кабалистической угрозы торжество…
Обретший катарсис подобен дезертиру
из круга заколоченного света,
как чей-то сон, сбежавший за кулисы,
в размазанный
размытый
негатив…
***
Синяя птица молчит на насесте,
Трубы сомкнули дымные кроны.
Мы оказались в неприбранном месте
Так одиноки, нас миллионы.
Шаткие тени чьих-то подобий
Падают в ночь, в пустоте догорая,
Каждый в своей недохоженой Гоби,
На пересылке ада и рая.
ПАМЯТИ СОПРОВСКОГО
Обиженный Иов, шарманщик городской,
Ваятель круглых слов, под коркой купороса
Горьки твои стихи, и с хиной, и с тоской,
И жалит медный змий проклятого вопроса:
Зачем причастны мы предательской судьбе,
Заснеженной стране, похищенной надежде,
Ошибке роковой, бессрочной злой "губе",
Где мы с тобой смолим и ныне, как и прежде?
Смеркается. Февраль. Сугробы намело.
У дворника запой – его винить не станем:
Что ж делать-то еще, когда белым-бело,
Лишь что-то там блестит в залапанном стакане?
Да, Киркегор не прав: стерильные пути
Философам иным, безропотным и тихим,
Для нас другой расклад, и как тут ни крути,
Нам в праздник, как и в ад, под пьяный блеск шутихи.
Она еще кружит, бесовский желтый глаз,
И медицинский спирт расходится по кругу,
Жизнь продолжается, неистощим запас
Заветных чистых слов, не сказанных друг другу.
***
Смотри: проступают давно позабытые лица,
И прошлое вновь просияло в твоем настоящем,
И вздрогнуло сердце, и звоном зашлось, колоколясь,
Надеждой неясной напрасно опять обманулось.
Суставами пальцев глаза протираешь, как прежде,
И ждешь, не дождешься, когда животворное солнце
Вернет – о, дразнящее! – тех, кого страстно любили,
Но не удержали и небу, и ветру отдали.
Боюсь, в этой тьме, этом свете, пылающем черном,
Мы не опознаем родные чужие друг друга
Ты мимо пройдешь, только шепотом шорохом скорбным
Твой шаг обозначит смущением сотканный воздух.
Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке!
***
скорый пассажирский ежедневный
остановка пять минут буфет
на кулак намотанные нервы
наспех наведенный марафет
машинист ужаленный несётся
рвут пространство желтые глаза
рельса отутюженная гнется
матерно скрежещут тормоза
до свиданья города и страны
родина ни пуха ни пера
мы всё едем едем за туманом
чавкает и чавкает дыра
ПАМЯТИ ИЛЬИ КОРМИЛЬЦЕВА
“…мне снилось я один из тех
с кем пил в подъезде Он”
небо в трупных пятнах и пегасах
вороная сталь одно крыло
здесь в руинах герники пикассо
сытой ложью солнце рассвело
нам на всех не хватит кислорода
встань лицом к обоссанной стене
задержи дыхание как в родах
пропадай безвестно на войне
ахтунг ахтунг общая готовность
лепота и лепра в голове
поделом умри за теплокровность
похоронка детям и вдове
крылья срежут известь к свежим ранам
зрей аншлагом пьяный куршевель
глаукома голубым экранам
а баранам – кашка и щавель
оборотни нот и детских песен
сталь цепочки рьяная шпана
все мне снится что Христос воскресе
как моя бедовая страна