�СТЫЙ ЗВОНАРЬ

Аркадий Маргулис родился в Киеве в июле 1951 г. После окончания Азербайджанского института нефти и химии (Баку) трудился на Чернобыльской атомной электростанции (1974 по 1988 г.г.). Прошел путь от оператора до начальника смены, участник ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. В последующие годы работал главным специалистом-инспектором в Главной Государственной инспекции по надзору за ядерной безопасностью Украины. В этот же период окончил Литературные курсы в Киеве. С 2000 г. — гражданин �зраиля, в настоящее время работает на американо-израильском биофармацевтическом предприятии «Омрикс». В 2011 г. принят в Международную ассоциацию писателей и публицистов (МАПП). Рассказы и повести Аркадия Маргулиса опубликованы отдельной книгой «По обе стороны перевала», а также печатаются в периодике России, Украины, США, Канады, Германии, Финляндии, Новой Зеландии.

За городом древняя, как сказ праотцов, развилка: все её дороги ведут к храму, и каждая из них излюбленная. Феликс выбирает окольную, сначала через Червлёный лес, а после — отлогой пустошью. Вышнегорский храм взмывает над стоялым покосом, отовсюду зрим, даже в непогоду греют душу купола.

Неприкаянная осень, лес в оцепенении, насторожен, дик и пока что зелено-желт, в обглоданные просветы, изрешёченные стволами, мокро вглядывается небо. Простуженную листву вскоре пробьёт кроваво-рубиновое крапление — как раз об этом начистоту шуршит опадь.

Утро, зародыш — всё, чему быть. Одновременно светло и пасмурно, по-осеннему покойно и странно. Феликс придерживает сына за ручонки, Филипп на его плечах тихоня. Локоны мальчика — золотые нити, пахнущие жнивьём, их жаль стричь, так шёлково невесомы. Растёт себе паренёк без мамочки, ликом — весь она.

Лесная тропа, по-змеиному изворачиваясь, выныривает на опушку напротив храмовых ворот. Сегодня праздник: Феликс спешит к заутрене, калитка уж настежь — значит, батюшка загодя здесь. Феликс снимает Филиппа с плеч, ведёт к звоннице. Поднимается по ступеням на площадку к колоколам, приветливо поддерживая сына. В любом человеке здравствует наследие поколений: перевиваются, препираясь, добро и зло. Филипп — радужная надежда Феликса. Может быть, его душа воспротивится злу. Не зря, не зря говорил батюшка: «А ведь Филипп — истый звонарь». Отсюда ближе к небу — даже ветры смиренны в Божьих браздах. Феликс сажает мальчика на табурет под старинными часами, под маятником, расталкивающим в стороны мгновения. Опускает гирьки часов, взводя механизм. Затем затягивает потуже пояс — памятный отцовский, надевает перчатки, скрывающие ладонь и оставляющие чуткость пальцам. Взявшись за бечеву, раскачивает било, язык Басистого Матвея — так прозвал Феликс колокола-исполина. Амплитуда всё свободнее — до первого касания, после гремит удар, рвётся наружу, и затем величественно плывёт непререкаемый звук, накрывая Червлёный лес тягучей плотностью, заставляя подпевать стволы, ветви и стебли жнивья. Басистый Матвей — седовласый старище, на его веку многая лета и поколения звонарей. В согласии Басистый Матвей коротает время с Феликсом, пропуская через себя боль и радости маэстро.

Супружеское счастье Феликса оказалось скверной пробы. �счезла озорная зеленоглазая Хельга — бледнокожая пушинка, Хельга — золотистая дымка. Унесло в туман студёное течение жизни. Кто знает, вернётся ли.

Не важно, чья вина: так, или иначе, а оступился. Суров церковный устав, отстранил батюшка Феликса от служения звонарём. Лишь иногда по доброте, но больше из житейской необходимости доверял колокола. Феликс прибился к стройке, освоив труд подсобника. Как ни крути, единственный кормилец в семье, все на руках: мать-старушка, сын-младенец, брат-инвалид. Работать приходилось неистово.

Донимали злые, как змеиное жало, пересуды — не увернуться. Разве отобьёшь охоту хулить? Заглазно шептались: чужое у Феликса от Хельги дитя. Молва — губительное болото, ненаедливый рот, прожорливое брюхо, и редко когда спасительное убежище. То-то и оно, лишь двоим известно, что и как было, да ещё Анне — матери Феликса.

Сколько лет тому, не всякий вспомнит, звонарём на колокольне Вышнегорского храма управлялся Фёдор — служил толково, ни шагу без Божьего знака. По молодости, вернувшись в родные околицы, не задетый ни штыком, ни пулей, ни осколком снаряда, ходил холостяком. Любопытное по тому времени звание: что девок нетронутых, что томящихся молодиц, что суровых опытных вдов в каждом жилье по две, на мужчин же спрос великий, а Фёдор всё один. Сказывалась беда: болезнь, привязавшаяся в окопной жизни. Скорее душевная, чем внутренняя — но дерзкая, неподкупная. Хуже, что медицина оказалась слаба. Не совладала. Признаки недуга грозили неумолимо — кожа вспухала, наливалась гноем, пузыри нестерпимо болели, затем лопались, в нерв обнажая кровоточащее мясо. Язвы заживали мучительно, а уж рядом появлялись новые. Мало-помалу заговорили в округе. Захороводила сплетня — Фёдор жених завалящий. �, по всему, малахольный — не зря шастает по Червлёному лесу, видать, с нечистью знается. Злословили даже соседи. Не всегда, правда: случалось, сердобольно советовали лечиться, на моря съездить и на грязи. Фёдор запил, но спохватился. Зацепила его Аннушка, соседская девонька, умница и красавица, послушная родительскому указу. Здесь же, у подгнивших воротец, и надоумила Фёдора податься в Вышнегорский храм. Слыхивала от батюшки Тихона, что звонарная служба — ближайшее благословение от Бога. Звонарь по Божьему духу душою чист и звонок — а проржавелый металл не звенит. Больше ничто не поможет. Фёдор наслушался речей девушки и отправился к батюшке. Священник расспросил, что хотел, да и благоволил принять в звонари — как раз тогдашний колокольный старец, обессилев, на покой испросился. Но прежде отослал в Еговическую обитель к тамошнему искуснику поучиться. Письмо сопроводительное составил. Отбыл Фёдор со святым благословением и месяц спустя вернулся. В ответном письме нахваливал Еговический настоятель Фёдора, вырос-таки из истового ученика в истинного звонаря.

Фёдор прижился на колокольне, и жизнь его потекла иначе, легче. Оттого, что болезнь стала хиреть, затаилась, а там и вовсе покинула окрепшее тело. Начисто зажили язвы. Фёдор даже возмужал наружно, сбросив с десяток отдалённых старческих лет. Аннушка радовалась искренне, ведь и её души забота. А он с чистым сердцем позвал замуж. Она согласилась, испросив родительского благословения. Знали Фёдора сызмальства по нынешний час и возражать не стали. Справили свадебку, с год спустя, в положенное время, родился Феликс, за ним погодком — слабенький здоровьем брат.

Времена кривились смутные. Среди ночи, в предрассветье, увезли батюшку Тихона из храма в тюремные казематы неразговорчивые люди в одинаково цивильных костюмах. Да и следующего батюшку пережил Фёдор. Остался по Божьему усмотрению цел. Миновала его горькая чаша «врага народа». Уж при последнем священнике, отце Егории, выпало ему поручение в отдалённый северный приход. Многое слышал о том приходе Фёдор. Сказывали, твёрдая там церковь, но с изъяном. Кривотолки Фёдора не пугали, мнил, что звонарю ересь не страшна. С покойною душой подался в намеченные пределы. Нравы тамошние показались проще, чем строгости Вышнегорского батюшки. Канул в лету месяц побывки, но Фёдор домой не заторопился — запала ему в сердце конфузливая дева из церковного хора. Видно, не доставало среди колоколов Вышнегорья подголоска с хрустальной напевностью Дарьи. �схитрился лукавый бес.

Вскоре отправил Фёдор Анне заказное письмо, слёзную просьбу, подкреплённую документами о разводе. Что ж, чему быть — не миновать, хоть помри. Анна, помучившись, послала согласие. Остался Фёдор с Дарьей. Но к звонарной службе его уж не пускали. Жил он теперь, опасливо озираясь, будто не узнавая себя в окрестностях. Видно, понял, что не снискал Высшего поручительства на венчание раба Божьего Фёдора рабе Божьей Дарье. А когда минуло несколько лет, вдруг занемог. Явились муки, боль проедала внутренности до стонов, до безудержных слёз. Доктора, сколько ни бились, помочь не могли. Даже диагноз оставили под вопросом. Прописали вызывающие помрачение и сон болеутоляющие пилюли. Фёдор стал быстро сползать ко смертному одру. Дарья позвала батюшку исповедать и причастить грешника. Фёдор пребывал в забытьи, но почувствовав священника, горестно вздохнул и запричитал, облегчая душу. �споведь — безгласная тайна, видел батюшка, как шевелились губы Фёдора, испрашивая прощение Божье и у Анны с Феликсом. Бог оказался рядом. Но родные — более чем неблизко: не услышали.

Дарья написала о скорбных обстоятельствах Анне. О болезни, о зубовном скрежете и что-то о бесах Червлёного леса, истязающих Фёдора. Анна немедленно засобиралась и Феликса снарядила — парню к тому времени тринадцатый год подвигся. Анна торопилась застать Фёдора живым и ещё вынашивала хорошую мечту, что одумается он, увидев возросшего сына. Приехали к Дарье, да не застали Фёдора. Только что положили во гроб, попрощаться не поздно.

Но попрощаться с Фёдором Анна отчего-то не решалась. Попросила у Дарьи взять что-нибудь из Фёдоровых вещей. Дарья позволила. Берите, ответствовала, что приглянётся, покойника в живые не вернёшь. Велела Анна Феликсу зайти в дом, в комнату, где Фёдор последний вдох принял, да и выбрать, что захочется, от отца. Феликс пробыл с минуту, и вышел, прихватив с собой старенький томик священного писания и потёртый пояс звонаря. Ремень тут же втянул в брюки. Закрыл до отказа. Поначалу и Фёдор был столько же тушист.

� всё же Анна вошла в дом Дарьи, чтобы проститься с Фёдором. Подошла ко гробу, хотела поцеловать покойника, простить. Но взглянула и чуть не сомлела. На зеленовато-жёлтом челе виднелось ядовито-рубиновое крапление, взятые сизым тлением язвы. Отступника настигла старинная болезнь. Вернулась к нему ненасытная и свела в могилу. Начистоту прошуршала о том осенняя опадь.

Анна всхлипнула, не заголосив. На отпевание и погребение не пошла.
На всё воля Божья.
Свежую могилу последним покинул Феликс.


Публикация подготовлена Семёном Каминским.