РАБОТА: ФЕТИШ ИЛИ ДОЛГ?
Во сколько начинается рабочий день? В половине десятого, когда служебный компьютер ожидает ввода пароля, а пальто висит на спинке стула, где оно оказывается каждое утро? Несколькими минутами раньше, когда офисный сотрудник входит в высотное стеклянное здание, мимоходом здоровается с охранником и достает из сумки белый пластиковый пропуск?
А может, ещё без пятнадцати девять, когда он выходит из дома, на мгновение останавливается на тротуаре, вдыхает ледяной утренний воздух, чтобы потом свернуть направо и устремиться к трамвайной остановке, срезав путь через площадь с церковью? Или же рабочий день начинается ровно в восемь, когда сотовый телефон, насосавшийся за ночь свежего тока из зарядного устройства, имитирует стрёкот цикад в летний полдень?
АУРА БУМАЖНЫХ АРХИВОВ
Ты должен. Так гласит императив работы, и трудно определить, насколько прочно этот приказ укоренился в нашей жизни, да и вообще — извне ли он исходит. В Токио есть бар, который до последней ниши стилизован под уродливое офисное помещение: крутящиеся стулья, раздвижные шкафы, папки формата А4, ксерокс. Это может показаться весьма странным фетишем — приходить после работы туда, где можно пропустить стаканчик при галогеновом свете настольной лампы.
Но ведь именно в такой обстановке большинство проводит половину своей жизни. Разве там они не дома — как в собственных гостиных? И какая разница, что́ есть главное место действия, а что — параллельный мир? Старинная философская формула гласит: ремесленник, которому каждую ночь по 12 часов снится, будто он король, так же счастлив, как король, которому каждую ночь по 12 часов снится, будто он ремесленник.
Было бы слишком просто искать счастье лишь вне работы, в том раю вечного досуга, откуда были изгнаны Адам и Ева, — раю, который в будние дни доступен лишь победителям лотерей, безработным и наследникам миллионеров. Подобно герою французской рекламы сигарет, они делают то, что хотят, то есть ничего: довольно претенциозное занятие, которое почти всегда оборачивается неудачей.
В БЮРО МЫ ЧУЖАКИ
В чём же заключается странная притягательность просторных офисов и больших строек, ракетных баз и автомастерских? Почему неоконченная работа манит к себе, как магнит, и лишь тот, кто умеет преодолевать это притяжение, провожает мечтательным взглядом самолет, оставляющий белый след в мартовском небе, или строит планы о переселении на тропический остров с буйной растительностью? Но, пожалуй, и там человек вскоре выстроил бы себе офис из прибившихся к берегу брёвен и пальмовых листьев, а бумагу сделал бы из кокосовых волокон.
Три научно-популярные книги пытаются дать объяснение «непринуждённому принуждению», которое обеспечивает непрерывность холодильной цепи и соблюдение административных порядков, создаёт картины маслом и сдобное песочное печенье, короче говоря — всё, что у нас есть. Центральным для этих книг является диагноз, который Маркс назвал отчуждением: тот, кто не торгует на средневековых рынках мыльницами, сделанными собственными руками, не способен от начала до конца проследить цепь создания стоимости, в которой он является лишь одним из звеньев.
В САМОМ СЕРДЦЕ ТОВАРНОГО МИРА
В бюро мы чужаки — такова основная предпосылка модерна. Кафка разгадал его тайну ещё сто лет назад, а теперь в каждой серии телесериалов «Безумцы» и «Студия 30» можно увидеть продолжение этой истории о судьбе отдельного человека, о буднях как прозаической одиссее, не ведающей окончательного возвращения домой.
Существуют различные стратегии взаимодействия с непрозрачным миром работы. Английский писатель Ален де Боттон в своем бестселлере «Радости и печали работы», не переставая удивляться, рассматривает эту проблему с позиций англосаксонской философии, в фокусе внимания которой находится то, что поддаётся познанию.
Проведя несколько месяцев на рыболовных катерах в Малайзии и кондитерских фабриках в Бельгии, поездив с дальнобойщиками, Боттон создаёт образ беспокойного живого организма. Его сердце — ангары из листовой стали и кирпичные офисы, его кровь — рабочая сила инженеров и художников-пейзажистов, историков раннего Нового времени и уборщиц.
Цивилизация, по мнению Боттона, — бессмысленное произведение искусства, созданное на потеху богам. А раны отчуждения можно исцелить силой воображения и любопытством, мысленно проследовав за собственноручно пойманной в Индийском океане сайдой до какого-нибудь английского домика в пригороде или по линиям электропередач — до самого Лондона.
КАФКА БЕЗ ЭНДОРФИНОВ
Будучи философом, Боттон хорошо знает, какую тоску наводит работа за компьютером и на производстве; но это лишь оборотная сторона той жизненной силы, которую он наблюдает, когда невыспавшаяся бухгалтер-ревизор входит утром в офис: «Жизнь больше не является загадочной, печальной, мучительной, трогательной, запутанной или меланхоличной. Это удобная платформа для практических дел».
Можно отмахнуться от Боттона как от наивного чудака, который обходит предприятия в поисках материала для гимна механизму рабочего мира. Но как свеж этот взгляд исследователя по сравнению с другими немецкими книгами на ту же тему, авторы которых совсем иначе крадутся по офисным коридорам: недовольно, недоверчиво и измученно, будто Кафка, лишённый эндорфинов, что поддерживали его творческий дурман, когда после сверхурочной работы в страховом ведомстве наступала ночь.
Книга «Люди в офисе» Кристофа Бартманна, директора нью-йоркского филиала Гёте-Института, представляет собой исповедь руководящего сотрудника, страдающего от тех же управленческих орудий пыток, которые день за днём вынужден применять он сам. Уже первые электронные сообщения становятся «покушением на его утреннюю радость от работы», а заседания руководящих комитетов, стратегические совещания и обсуждения бюджета продолжают безрадостный день.
НА ПРЕЛЮДИЮ ВРЕМЕНИ НЕТ
Это честная и умная книга, и нервозность современных организаций сразу становится понятной. Тем не менее, не может не удивлять, что Бартманн изображает самостоятельно выбранное место работы как бездушную машину власти, по сравнению с которой бюрократия на рубеже столетий кажется старыми добрыми временами, когда чиновники ещё могли штамповать документы своими печатями вместо того, чтобы заниматься различными видами метадеятельности с английскими названиями.
Всё же успокаивает, что даже руководство в ретроспективе напоминает о том естественном состоянии, когда люди сами шили себе одежду из звериных шкур. Конечно, ни на час невозможно забыть о том, что есть кое-что получше работы, что часто она не приносит удовольствия, но почти всегда будит жажду своей противоположности — безделья и декаданса. Этот противоположный полюс сам является порождением работы. Поэтому книга «Мы, трудоголики» журналистки Свеньи Фласспёлер ничего принципиально нового не сообщает.
Взяв на вооружение кухонную психологию и критику культуры, Фласспёлер упрекает «наше общество достижений» в том, что трудоголизм вытеснил наслаждение, безделье, даже эротику. «Что? Прелюдия? Я лучше в спортзал схожу».
БЕЗДУШНЫЕ РОБОТЫ
На основе тезиса Фрейда, что работа, как и всякая культура, есть сублимация сексуальных инстинктов, Фласспёлер разрабатывает руководство, как стать счастливым. Для этого нужно всего лишь избавиться от честолюбия и жадности и позволить себе — может быть, на острове Гомера — «дать волю своим чувствам, пуститься в авантюры и отступиться от своего».
Ты имеешь право. Это ли императив, которому должен внять работник, чтобы не превратиться в бездушного робота? Поздним вечером, в одиннадцать, когда офис давно опустел, когда потрескивает плафон под потолком и только охранник расхаживает взад-вперёд по офисному ковру? Когда последнее предложение выведено на экран монитора? Может быть, в этом и заключается тайна работы: она разрешает противоречие между дисциплиной и свободой. Без её абсурдных требований не было бы времени, которое можно потратить впустую.
Андреас РОЗЕНФЕЛЬДЕР, Die Welt
Перевод с немецкого: Ольга Теремкова
morebo.ru