ИГОРЬ ДЖЕРРИ КУРАС
Две музыкальные истории из книжки «Сказки Штопмана»
НЕИЗВЕСТНЫЙ МАЛЯР
Началась эта история давно и случайно и, казалось бы, не должна была даже и запомниться, но получилось так, что не только запомнилась, но и огромное имела значение для всей нашей русской культуры. Поэтому мы расскажем её сейчас во всех подробностях и деталях, чтобы ничего не пропустить.
Много-много лет назад родился в Калужской губернии простой крестьянский мальчик. Он вырос, стал маляром. Хорошо он красил, и везде его звали. То дом покрасит, то амбар, то конюшню.
Была у этого маляра странная привычка: он всегда во время работы песню насвистывал. А песенка смешная такая — из калужских: «Сидел Ваня на диване, курил трубку с табаком». Как берёт наш маляр в руки кисть, так и начинает насвистывать про Ваню!
Долго ли, коротко ли, но оказался этот маляр в селе Каменка, что в Малороссии. А село это было непростое — особенное было село. В нём летом гостил у сестры великий композитор Пётр Ильич Чайковский. Но тогда он ещё не был великим. Он потом великим стал, но об этом рассказ впереди. А пока вот что происходит.
Зовут нашего маляра как раз в тот самый дом, где Чайковский гостит, стенку покрасить. Пришёл маляр. Кисти достал, краски разные. Стал красить и насвистывать свою песенку про Ваню. А Чайковский песенку услышал, и так она к нему пристала, что никак не отделаться.
Пётр Ильич утром встаёт, а песенка у него в голове насвистывается. Петра Ильича к обеду зовут, а у него в голове песенка. Вот уже и чай подают под вечер, а Пётр Ильич всё никак не может песенку забыть. Так всю неделю и промучился — просто до слёз!
Делать нечего; сел Пётр Ильич и переложил эту назойливую песенку в струнный квартет. А братья Рубинштейны услышали квартет — шепчутся между собой. Что сказать? Похвалить Петра Ильича? Да, вроде, нельзя. Была бы эта музыка немецкая, можно было бы и похвалить. А тут про Ваню какого-то. Разве это хвалят?
И вот концерт большой. Знатные гости приезжают. Граф Лев Николаевич Толстой тоже приехал послушать. Играют всякую музыку разную, а Толстой свечи на люстре считает, скучает.
Вдруг заиграли квартет про Ваню. Толстой как услышал, так и про люстру забыл. Слёзы по бороде текут. А люди в зале увидели, что Толстой плачет, и написали друзьям за границу: «Были на концерте. Слушали квартет какого-то Чайковского про Ваню. Граф Толстой плакал — вся борода в слезах».
А братья Рубинштейны тоже видели, что граф плакал, но виду не подали: подумаешь, какой-то русский граф от русской музыки плачет! Вот если бы немецкий граф заплакал, тогда — другое дело. А так-то чего?
Тем временем письма дошли до заграницы, и многие там люди узнали и про Чайковского, и про квартет, и про Ваню, и про слёзы Льва Николаевича.
Позвали Петра Ильича сначала в Вену, а потом и в Америку. Чайковский поехал в Америку, и ему там кучу денег заплатили, и все хлопали, а в Нью-Йорке песню про Ваню каждый чистильщик ботинок мог теперь насвистеть.
Узнали об этом братья Рубинштейны и говорят друг другу: «Хм. Ну, если даже за границей...» — и рассказали о Петре Ильиче Надежде фон Мекк.
А Надежда Филаретовна была женщиной некрасивой, но умной. «Вот если я завтра умру, — думала она, — кто вообще обо мне вспомнит? А, скажем, если какой-нибудь такой Чайковский мне музыку напишет — это же вечная память мне будет навсегда обеспечена». И заказала она Петру Ильичу Четвёртую симфонию.
Ну и пошло потом: симфонии, балеты, оперы, квартеты…
А Толстой увидел всё это и думает: «Великое дело музыка! Жалко, что я в ней совсем ничего не понимаю. Нужно бы написать что-нибудь такое про музыку, чтобы потомки читали и удивлялись — про какую-нибудь Крейцерову сонату, например. У!.. Страшная вещь эта соната. Особенно первая её часть». И написал.
А великий русский поэт Фёдор Иванович Тютчев, узнав про эту историю, задумался: «Всякая мысль, будучи изречена, конечно же, становится ложью. Это понятно. Но, исходя из этого, подобает ли молчать? Ведь вот даже простая песня, ежели её насвистеть в правильный момент и в правильном месте, может переменить мир. Что же тогда говорить про слово? Ведь нам невозможно заранее предугадать, как наше слово будет воспринято, и будет ли это восприятие для нас благодатью или же — как об стенку горох. Может быть, тогда не молчать?
Может быть, тогда написать про всё это, покуда ещё полнеба не обхватила тень, и на западе не бродит сиянье?» Подумал Фёдор Иванович, подумал — и написал несколько очень хороших стихотворений.
А братья Рубиштейны посмотрели на все это и загордились: «Вот сколько мы хорошего сделали для русского народа! А всё никакой благодарности!»
И только калужский маляр ничего никогда не узнал об этой истории. Жил себе, да песенку свою насвистывал: то дом покрасит, то амбар, то конюшню. Так и умер, а где и когда — неизвестно. И потомки его ничего про своего великого предка не догадываются. Живут где-то сейчас, маются. А ведь могли бы гордиться и радоваться, если бы знали.
ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ МОЦАРТ
В конце жизни Моцарт получил приглашение поработать в России. Амадеус, с детства любивший путешествия, настолько заинтересовался предложением, что даже закупил дорожную карту, и сидя на полу со своим мальчишкой, прокладывал на ней наиболее удобный маршрут от вольных берегов Дуная до сурового гранита Невы.
Но тут, как назло, произошла эта неприятная история с Сальери, и Моцарт умер.
А что бы случилось, если бы Моцарт не умер?
Вот приезжает он в Петербург, является ко двору, а там смятение, люди какие-то; что-то несуразное происходит. В залу робко заходит молодой человек — бледный, напуганный — и тихо так говорит: «Батюшка скончался апоплексическим ударом. При мне всё будет, как при бабушке».
И вот уже Моцарт придворный композитор, и преподаёт музыку в Царскосельском Лицее. Целая плеяда будущих величайших музыкантов гуляет аллеей у Царскосельского пруда. Пишет свою первую симфонию Пушкин, с восторгом принимает публика скрипичный концерт Дельвига, клавирным сонатам Кюхельбекера рукоплещет Европа. Россия превращается в центр мировой музыкальной культуры.
С годами, вместо Новой Венской школы, появляется Новая Царскосельская, а все непонятные немецкие музыкальные обозначения в нотах пишутся на русском языке.
И вот, через 200 лет известный музыковед напишет: «Есть мнение, что настоящий гений выражается даже в самых неблагоприятных для него условиях. Например, не стань Пушкин великим композитором, он всё равно проявился бы в чём-то другом — живописи, архитектуре или же поэзии. И хотя я видел рисунки Пушкина на партитурах его симфоний, мне всё же трудно представить себе стихи Пушкина — настолько однозначно связан гений Александра Сергеевича с музыкой».
А другой вторит ему: «Из всех лицейских учеников Моцарта Дельвиг — наиболее трепетен и романтичен. Пушкинский симфонизм глубже, ироничнее, насыщенней, но лиризм Дельвига мне ближе. Возьмём, например, Третий концерт для скрипки с оркестром Дельвига (DL 325 d-moll). Вторая часть — великолепное Adagio Triste e Nostalgico, едва ли не лучшее из созданного композитором».
А мы бы всё это читали, и верили…
Книга Игоря Джерри Кураса «Сказки Штопмана» с иллюстрациями Надежды Репиной вышла в издательстве «Жужа и Котошмель» (Бостон) в феврале 2013 года. По всем вопросам приобретения и распространения книги, обращайтесь к автору по электронному адресу: ikuras@yandex.ru
Публикация подготовлена Семёном Каминским