АННА АГН�Ч

Анна Агнич родилась и выросла в Киеве, жила в Москве и Нью-Йорке, сейчас живет в Бостоне, работает бизнес-аналитиком. Рассказы автора печатались в еженедельниках «Обзор» и «Наша Канада», в журналах «Полдень XXI век», «Za-Za», «Чайка», «Сура», «Кольцо-А», «РБЖ Азимут», в сборниках издательства «Фантаверсум», в сборниках «Согласование времён 2011. Проза» и «Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии».

РћРљРќРђ

Дед отлично выглядел для своих семидесяти: коренастый, жилистый, проворный, он мог двадцать раз подтянуться на турнике и решить судоку высокого уровня. У него был густой чуб с проседью, загорелая кожа и маленькие ступни — обувь дед покупал в детском отделе, в мужском его размер попадался редко. По вечерам тренировал школьную команду легкоатлетов — все лучше, чем дома сидеть. Внучка Дана не тренировалась, ей не было интересно.

По пятницам дед с бабой ужинал у дочери в соседнем дворе, на четвертом этаже старого дома. Баба там кашеварила с утра, дед приходил после тренировки.

Одним февральским вечером у дочкиного дома его остановил высокий парень в черной куртке.
— Вы к Ямпольским? Передайте Дане, я тут стою.

Дед оглянулся в дверях парадного — парень топтался на тонких ногах, подняв капюшон, сгорбившись, отвернувшись от ветра. Было холодно, мелкий снег в свете фонаря не падал, а летел почти параллельно земле. Дед поднялся в квартиру, сказал внучке, что на улице мерзнет человек. Она не удивилась:

— А, это Кош. Длинный, тощий, глаза, как у жабы? Точно, Кощей Бессмертный. Он тут каждый вечер торчит.
— Пойти, что ли, накостылять?
— Не-а, деда, он безобидный. Постоит и уйдет. Будет весь день глазеть с задней парты. Ничего, я привыкла.

Когда дед с бабой шли домой, Кош все еще стоял, смотрел вверх на желтое окно, прикрыв шею ладонями в черных перчатках. В белом свете фонаря его худое лицо казалось неживым.

Повернули за угол, баба шепнула:
— Ну чисто мертвяк! Аж мороз по коже.

Потом еще неделю вспоминала, ворчала себе под нос:
— Хоть бы оделся потеплей, не лето ж. Что с людьми любовь делает...

Дана красивая девочка, прохожие на нее оглядываются. А когда закидывает волосы за плечо своим особенным медленным жестом, у мальчиков дыханье перехватывает — дед сам во дворе видел не раз. Точь-в-точь баба в юности, только у внучки характер невозмутимый, в деда.

Баба — та взрывная, скандальная. В молодости, когда ссорились, первым делом выпроваживали за дверь детей. Знали, сейчас по комнате полетят осколки — баба чуть что принималась вазы бить. Мирились, дед приносил цветы, а ставить-то не во что — вазы все перебиты. Ох, как они смеялись! Обнимались вчетвером с детьми и хохотали. Перед детишками баба извинялась:
— Смотрите на меня и учитесь как не надо!

Перед дедом извиняться не считала нужным, только подмигивала: свои люди, сочтемся. Любила его как сумасшедшая, еще с девятого класса. Говорила:
— Не может быть, чтоб другие люди чувствовали то же, что мы. Они бы все тогда взлетели, как воздушные шары!
— Но мы же не взлетаем? — возвращал ее на землю дед.
— Взлетаем! Ой, держите меня, люди добрые, привяжите меня за ниточку!

Цветы после ссор она в банки ставила. Банок не била — слишком дешевы, нет того удовлетворения.

* * *

Дана вышла замуж рано, едва окончив школу. Жила в частном доме за городом, нянчила сынишку. Дед с бабой ездили туда по выходным как на службу: малыша присмотреть, внучку с мужем отпустить погулять. В одиночку дед бабу за город не пускал — не прихватил бы по дороге приступ.

Баба с юности смалила сигареты по две пачки в день и к старости стала задыхаться. Дед бегал с кислородной подушкой, отпаивал, откачивал, вызывал скорую, провожал в больницу. На другой день забирал под расписку — лежать в больничной палате баба терпеть не могла. Однажды в августе вот так на скорой уехала, а назад не вернулась. Вышел врач, что-то сказал соболезнующее. Дед ничего не почувствовал — ни когда слушал врача, ни когда хоронил жену, ни когда вернулся домой. Нечем было ему чувствовать: пустота заполнила грудь и живот, поселилась в руках и ногах. Снаружи кожа, а внутри черная пустота.

Снял покрывало с зеркала, удивился своему лицу: те же глаза и брови, тот же нос. Жены нет, а у него то же лицо.

Дана позвала деда в свой дом жить. Он дал себя перевезти — ему было все равно. Не радовали ни ребенок, ни любимый когда-то лес. По привычке делал зарядку, убирал листья во дворе, водил мальчика к озеру кормить уток. Вечерами ходил один, наматывал километр за километром до изнеможения. Шел и не замечал ничего, будто жил в черном мешке. �ли не жил, а так, пережидал, пока можно будет уйти.

Внучка заглядывала в глаза, спрашивала:
— Деда, как ты спал? Деда, как ты себя чувствуешь?

Он не мог ответить ничем, кроме дежурного «нормально», не мог ни с кем по-настоящему говорить. События и люди не вступали с ним в контакт, будто проскальзывали какие-то шестеренки в мозгу. Все было как за стеклом, как за толстым прозрачным стеклом.

Приезжала на выходные дочь, возилась с малышом, смотрела на деда жалостливо. Опасалась при нем слово сказать — спохватывалась, прикрывала рот ладонью — не напомнила ли о покойной бабе? Дед думал: зря она так боится — слова не могут ни помочь ему, ни сделать хуже.

Мысли в голове бродили смутно, испарялись бесследно. Баба любила вдруг спросить, о чем он думает. Он редко мог ответить. Она смеялась — как человек может не знать, что у него в голове? Теперь некому было спрашивать, и дед своих мыслей не замечал.

* * *

В ноябре выпал снег, навалило сразу по щиколотку. Дед взял лопату, вышел расчищать дорожки. У крыльца остановился, согнувшись — сильно кольнуло в груди. Постоял, подождал: пусть еще кольнет — сильнее, окончательнее. Не дождался, принялся чистить снег. Махал лопатой, не жалел себя. Стало жарко, сбросил куртку, остался в свитере. Свитер связала баба, правый рукав был заметно длиннее, дед всегда подворачивал манжету.

Оступился, чуть не упал, промелькнула перед глазами картинка: вот он ударяется виском об угол ступеньки, вот лежит лицом вверх, снежинки падают на глаза, он их не смаргивает. Подумал: не с моим счастьем.

Дед знал: он мается среди живых по ошибке. Люди чего-то хотят, как-то поступают, принимают решения... Он ничего этого больше не умеет и не хочет — у мертвых свои дела, у живых свои, и незачем их смешивать.

Наутро после снегопада дед увидел на лужайке цепочку следов. Отпечатки были огромными, явно не Даниного мужа, и вели за угол дома. Напротив стеклянной двери гостиной, выходящей во двор, была вытоптана целая поляна.
— Дана, что там за следы?
— А... да так, Кощеевы.
— Звони в полицию! Он ненормальный, это надо прекратить.
— Не-а, деда, он безобидный. Потопчется до полуночи и последним автобусом уедет в город.
— Он что, приходит каждую ночь?
— По-разному. Я не слежу, мне до него нет дела.

Вечером дед вышел на прогулку позже обычного. Облака разошлись, светила луна, на белом снегу лежали четкие тени ветвей, как трещины в черную глубину земли.

Не пошел привычной дорожкой к озеру, обогнул дом и встал напротив раздвижной стеклянной двери. Комната казалась отсюда куском прозрачного янтаря.

В теплом свете торшера маленький мальчик рисовал в тетради, наклонив голову к плечу. Необыкновенно красивая женщина лежала на диване с книгой. Дед видел ее профиль, острые плечи, нежный изгиб спины. Мальчик что-то сказал. Женщина поднялась с дивана, потянулась в медовом свете, наклонилась к ребенку. Волосы перетекли вперед, она их откинула тонкой рукой за плечо — особенным, медленным жестом.

Время растянулось. Каждое движение в освещенной комнате, шум ветра в соснах, запах дыма из каминной трубы — все стало значительным, ясным, как не бывает в обычной жизни. Это было так странно, так остро, что околдованный дед не замечал холода.

Впервые после смерти жены он почувствовал себя живым. Слезы покатились одна за другой, закапали в снег, пробивая аккуратные черные дырочки.

Голос за спиною сказал:
— Правда, красиво? Как Рембрандт... нет, как Вермеер... только лучше.

Дед не обернулся, не хотел показывать мокрые щеки. Голос продолжал:
— Хорошо, что вы наружу вышли. � повезло, что зимой, в холод это особенно... сильно. Знаете, я раньше так хотел к ней туда, в цветное. Очень хотел... а теперь нет. Оттуда не видно, как там внутри хорошо. Понимаете?

Голос сбивался, перескакивал, пытался сказать все сразу. Дед молчал, не оборачивался.
— Я еще хорошие окна знаю. Хотите, вас поведу?

Женщина в доме посмотрела на часы, взяла телефон, набрала номер. В кармане дедовой дубленки заиграла мелодия. Это было неправильно, это было как пенопластом по стеклу — о чем ему говорить с людьми в янтаре? Между холодным миром снаружи и теплым внутри не может быть связи. Дед взял трубку, сказал:
— Со мной все в порядке. Я ухожу. Не волнуйся, — и, не слушая ответа, выключил телефон.

Высокий парень в черной куртке быстро шел в сторону автобусной остановки. Тень его ломалась на сугробах вдоль дорожки, изгибалась, кривлялась, паясничала. Дед аккуратно положил телефон на ступеньку крыльца и пошел за парнем, оставляя поверх огромных следов цепочку своих — маленьких. По сугробам тащилась его послушная тень, то удлиняясь, то укорачиваясь в белом свете луны.


Публикация подготовлена Семёном Каминским