«ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ �ЗМЕН�ТЬСЯ, НО �СТОР�ЧЕСК�Й ПРОЦЕСС – НЕТ»

«Архитектор и монах» – роман Дениса Драгунского о Сталине и Гитлере. Не альтернативная история, но аналитическая фантазия о судьбе, которую каждый из них мог бы выбрать. «Букник» поговорил с Денисом Драгунским о перекрестках истории, кровавой прямой, исторических процессах, мифах и реальности, 28 панфиловцах и смысле жалости.

Алена Городецкая: Книга вышла уже год назад. Какие рецензии вы получали?
Денис Драгунский: Не так уж много. Зато три номинации (лонг-листы Нацбеста и «Большой книги», шорт-лист Премии Белкина) и одну премию – журнала «Знамя» за 2014 год. �з всех рецензий самая лучшая – устная, которую я получил от знакомой девушки: «Зачем вы опубликовали эту книгу? �з-за нее я почти стала сочувствовать Сталину и Гитлеру. Неважно, что это другие Сталин и Гитлер, все равно эти имена для нормального человека – полное табу!» Но я так не думаю. Тем более что это действительно другие люди. Это Сталин и Гитлер, которые не стали «Сталиным» и «Гитлером».

А.Г.: Журналист – персонаж, который записывает всю эту историю, – в финале романа засыпает.
Д.Д.: Что такое на самом деле засыпание? Человек что-то от себя отталкивает – это своего рода психологическое сопротивление. Он обыкновенный репортер, а герои начинают его психологией давить, драмой, подробностями своей личной жизни.

А.Г.: Ваших героев вы преподносите так, что совсем непонятно – Гитлер, Сталин были? Возможны ли?
Д.Д.: Да, разумеется! Но тут одна тонкость. В жизни так бывает довольно часто: вот вроде бы был человек, ты помнишь его движения, жесты: куда-то он выходил, с кем-то говорил. Дальше этот человек может складываться в какую-то странную фигуру, про которую все помнят, что он вроде был, но при этом его нигде нет: дом сгорел, труп не нашли, и вообще все становится чистой выдумкой.

А.Г.: Может быть, нам достаточно выдумок?
Д.Д.: Выдумок совершенно недостаточно, особенно в литературе – и особенно в нашей, сегодняшней российской. Выдумки в основном количественного плана (выпил три литра водки, нажил сто миллионов, завел десять любовниц, уехал не в Болгарию, а в Боливию), – а в смысле сюжета нет ничего интересного. Фабульный и даже мысленный ассортимент очень ограничен – вот в чем беда. Нет ничего такого же резкого, что умеют делать �рвин Уэлш, Стюарт Хоум, Питер Кэри; того, что умел делать Кундера. Был такой режиссер Лев Кулешов, он придумал, что когда ты снимаешь танец, можно снять голову отдельно, туловище отдельно, руки и прочее, а после смонтировать это в головокружительный вальс. Все наши воспоминания, исторические фигуры при всем их биографическом богатстве запоминаются каким-то кусочками, фрагментами. Вот и Рамона Фернандеса, моего героя, который убивает Троцкого, вроде бы убили, но никто не помнит и точно не знает, кто он, где он, такой ли он был, убили ли его, и кто его убил. Да и он ли на самом деле убил Троцкого.

А.Г.: Вы ведь известны как автор сверхкратких новелл и всегда говорите, что расписываться даже на пять страниц вам неинтересно! А тут…
Д.Д.: А вот тут мне было интересно писать длинную вещь. Хотя все начиналось как анекдот, короткий рассказ, почти притча о том, как Гитлер и Сталин встретились в Вене в кафе «Версаль», но потом один стал архитектором, а другой – монахом. � все равно случилась мировая война и все остальное ужасное, что случилось. Прожив долгую жизнь монаха, умирая, Сталин говорит: «О боже, вот если бы я стал председателем Совнаркома, а Адольф – канцлером Германии, не было бы этой страшной бойни, убийств и репрессий. Мирно жили бы народы, чудно процветали». Но потом у меня возникло желание написать об этом подробнее.

А.Г.: Хочется понять автора, который ставит перед собой задачу сделать из двух самых выдающихся убийц двадцатого века обычных людей, человечных настолько, что к одному на исповедь хочется идти, а к другому – за реализацией мечты о своем маленьком уютном доме.
Д.Д.: Я попытался показать две вещи. Одна касается личности, а другая – истории. Относительно человека – не всегда, но есть какой-то предел, перед которым он может остановиться. Вот, например, Гитлер в 1913 году еще не был никаким Гитлером. Он даже в 1918 году не был им, и, несмотря на свои патриотические восторги 1914 года, в 1918 году даже был в Красной гвардии месяца два – увлекся коммунистическими идеями. Но при этом потом стал таким жестким антисемитом и негодяем, написал «Майн кампф» в двадцатом году и прочее. Со Сталиным было тяжелее, у него уже в 1913 году руки были в крови, за ним числились «экспроприации», то есть нападения на кассиров, коммерсантов. Но тогда он был просто разбойником, или, если угодно, русским революционером-террористом. Не факт, что он лично кого-то убивал, но он организовывал нападения и убийства. Но мог бы свернуть с этой дороги: все, дескать, я завязываю с этим делом, хочу жить нормальной жизнью. Человек не рождается Гитлером, не рождается Сталиным. К этому его ведет очень сложное сочетание разных фактов биографии. Есть в жизни момент – до того, как человек совершил какое-то необратимое злодейство, – когда еще можно сказать «стоп». Сталин и Гитлер перешли черту, полностью определили свою кошмарную роль в истории, примерно в двадцатые годы. Для Гитлера – «Пивной путч»: вот когда он стал Гитлером. А у Сталина тоже примерно эти годы, когда он под Царицыным топил баржи с пленными белыми офицерами (речь идет о роли Сталина в обороне Царицына. – Прим. А.Г.). Потому что когда Сталин был просто комиссаром по делам национальностей, в 1917–1918 годах, он мог еще уехать в Париж. Сталин вышел на кровавую прямую в 1922 году, когда стал генеральным секретарем ЦК, точнее, назвал себя так, будучи на самом деле секретарем по оргработе. Вот тогда он и разработал свою систему выбора людей по принципу зависимости от него. Тогда он стал Сталиным. Тогда он начал «сосредотачивать в своих руках слишком большую власть», как говорил удивленный его прытью Ленин. Гитлер шел от ненависти к власти, зажигая людей ненавистью. Сталин, получив власть, воспламенился ненавистью к собственным врагам, которых он называл «врагами народа».

А вторая идея книги касается истории и для меня очень важна. Дело в том, что существуют какие-то большие исторические структуры, Европа, Россия, Германия, где произошло пробуждение национального самосознания, в результате которого война оказалась неизбежной. � Россия, и Германия, вся Европа, они были беременны национализмом, тоталитаризмом, антисемитизмом. � поэтому я уверен, что победи в России Временное правительство – допустим, убили бы Ленина, Троцкого и остальную команду, – сначала была бы дикая драка сторонников «Единой России» (деникинский лозунг) и сторонников какой-то конфедерации, чего-то вроде Советского Союза под другим названием. Ну а в результате вышло бы государство более русское, чем СССР: без Западной Украины, Западной Беларуси, Прибалтики, Грузии, Армении, Азербайджана, Киргизии и Таджикистана (Туркмения, Казахстан и Узбекистан были бы «нашими верными союзниками»). Более гомогенная среда. � в этом государстве была бы русская националистическая идеология. � никто не запретил бы, как это сделал Сталин, немецким коммунистам выступить единым фронтом с социал-демократами на выборах в Рейхстаг. Так что гитлеровская нацистская Германия едва ли была бы возможна. Скорее, был бы тельмановский тоталитаризм. Но два враждующих полюса – Россия и Германия – все равно остались бы, и они пошли бы друг на друга войной. � не просто так, а за Восточную Европу. Человек, отдельный человек, может измениться, но исторический процесс – нет.

А.Г.: Почему в романе нет Ленина?
Д.Д.: Про него было слишком много романов. Я отдал ему скромное место, он завернул пирожки Сталину перед дорогой. Промасленная газета стала ложной уликой, Ленина заподозрили в убийстве Троцкого и утопили.

А.Г.: Есть какая-то специальная особенность в немецком и русском народе, почему именно здесь тоталитарная зараза прижилась так масштабно?
Д.Д.: Германия была унижена Версальским миром, Россия – Гражданской войной и вот этой вот блокадой послереволюционной. Ощущение изолированности, ощущение обложенности врагом внешним. Тут нет никакого особенного генотипа народа, есть слияние внешних черт. Единая Германия, сравнительно молодое государство, сложилась всего каких-то полтораста лет назад, и почти сразу же получила по полной в Первой мировой войне. Главная проблема России – в ее стремлении нащупать свои пределы. У нее нет четких границ, поэтому она все время стремится туда, где граница еще возможна, она ищет место, где можно честно сказать: «Все, вот сюда мы не пойдем, это уже не русская земля».

А.Г.: Но еще и вечное желание народа поклоняться «сильной руке», чудовищное желание.
Д.Д.: � кому-нибудь накрутить хвоста, кого-нибудь победить. Германия – порядок, знаменитый немецкий порядок, прусская военщина, милитаризм; Россия – крепостное право, самодержавие. Вот эти две вещи – возможно, в них прослеживается исторический генотип. � там и тут поклонение авторитету. Но смотрите, как преломилось: в Германии все-таки был культ мундира, формы, закона, правила, как такового. Кто в мундире, как его зовут, Штунтфер или Шульцман, не важно, – важно, что он капитан. � вдруг поклонение закону становится поклонением фюреру, его воле, потому что сам фюрер становится над законом.

А.Г.: При том, что герои романа вроде бы те, да не те – известные нам личности с неизвестной биографией, – в романе много перекличек с реальными местами и цитатами. Попытка запутать читателя?
Д.Д.: Мне кажется, я хотел показать, что жизнь – это сплошные возможности. Жизнь – это какая-то игра возможностей, случайностей, сочетаний всего на свете. Книжка под названием «Майн кампф» была написана, но она могла быть написана этим же человеком, но с другой биографией – а значит, про другое. � эта фраза – «Не трогайте этого блаженного», – она могла быть сказана в тысяче иных ситуаций. Люди привычно воспринимают свою жизнь как нечто железобетонное, где крупинки намертво прилипли одна к другой, где вся конструкция нерушима. Но это не так.

А.Г.: Эта книга ведь не могла быть написана на чистом полете фантазии. Что вас поразило в реальных биографиях ваших героев?
Д.Д.: К написанию этой книги я специально не готовился, знания накапливались сами по себе. В жизни Гитлера – я говорю о юном Гитлере до 1914 года – меня ничего особенно не поразило, кроме того, что это была история чудовищно неудачной молодости. В действительности он поступал не на архитектора, а просто на живописца, на художника, хотя ему не давались люди, давались, в общем-то, пейзажики, здания. � история его несчастной матери, которая хоронила детей, которая жила со своим дядей, он ее обрюхатил еще до того, как дядина больная жена умерла. � все это он чувствовал, надо думать. � история его отца, которая там тоже описана. Как папаша Гитлер пробился «наверх», как он мечтал, что, вернувшись в мундире, пройдет перед взорами земляков, а оказалось, что все, кому он хотел утереть нос, либо умерли, либо разъехались, и никто вообще ничего не помнит, не видит, им безразлично. Мне очень понравились подлинные слова Гитлера насчет трагедии маленьких квартир, где человек не может закрыть за собой дверь своей комнаты, – что злоба там копится.

А.Г.: Вы очень трепетно передаете историю любви Сталина к своему отцу.
Д.Д.: Маленький мальчик, да, он был несчастен. Он любил отца, а отец его не очень, потому что подозревал, что он нагулянный от кого-то. То ли он сын полковника, то ли местного князя, то ли проезжего ученого путешественника (Пржевальского?). Отец ушел от них впоследствии. К матери Сталин относился отстраненно, она жила в Тбилиси, а не с сыном. Да, с охраной, да с продуктовым пайком и выходами в оперу, но без сыновней любви.
А.Г.: Вопрос наивный, но все-таки: почему публика тянется именно к мифологизированной истории?
Д.Д.: �стория не бывает другой. Сначала существуют конкретные исследования. Нашлось, скажем, письмо того же Сталина, и на его основании ученый пишет статью с такими-то выводами. Дальше идут монографические исследования, посвященные какому-то периоду, какой-то проблеме. А после уже популярная история, сверху ложится. За ней появляются учебники, которые завершают пирамиду. Популярная история, массовая историческая литература – это и есть тот миф, который способен проглотить народ. Серьезные исторические исследования обыватель не читает. Любой: и образованный, и необразованный. Для того чтобы появилась история Великой Отечественной войны, были важнее книги Чаковского «Блокада» и «Победа», Гроссмана «За правое дело», Некрасова «В окопах Сталинграда», Симонова «Живые и мертвые» – то есть для публики популярные произведения гораздо важнее, чем научное исследование отдельных сражений. На уровне монографий и статей все распадается, а на уровне популярного произведения все как бы собирается в законченное полотно, в миф.

Давайте опять вспомним знаменитую историю о 28 героях-панфиловцах. Есть следственное дело, которое было заведено в 1946 году Главной военной прокуратурой. Было доказано, что подвиг 28 героев-панфиловцев – выдумка журналиста. Конечно, были герои, они оборонялись, гибли, но вот этого эпизода реально не было. Позже выяснилось, что одного из панфиловцев, которых Кривицкий (сотрудник газеты «Красная звезда», мифологизировавший заметку о 4-й роте 1075 полка. – Прим. А.Г.) назвал мертвыми, посмертно наградили орденом, а на самом деле он удрал, дезертировал, в плен попал и стал полицаем. Но большинство народа готово больше верить этой пафосной заметке в «Красной звезде», про которую ее автор сам сознался, что она высосана из пальца, что он ее при-ду-мал. � даже главный начальник Совинформбюро, товарищ Щербаков, ругая автора, говорил: «Вот вы написали, что политрук сказал: “Отступать некуда, позади Москва”. Откуда вы знаете эти слова? Вы же сами пишете, что они все погибли, вы что, единственный выживший, что ли?» А Кривицкий отвечает: «Это я вот так придумал, потому что решил, что он иначе не мог сказать». � эта фраза стала реальной, а три тома следственного дела Главной военной прокуратуры, сталинской прокуратуры, народ считает провокацией жидов, цель которой – опорочить подвиг советского народа. Правдивой популярной истории не бывает.

А.Г.: А что же есть реальность?
Д.Д.: Одно из названий для наших самых любимых фантазий. Самых устойчивых. �ли, как бы сказал какой-нибудь философ, одна из действующих условностей. Непосредственно действующая, наиболее соблюденная условность. Реальность – это некоторое приличие разума. Мы говорим, что на официальный прием нужно идти в костюме, на свадьбу или похороны тоже. � в гробу надо лежать смирно с приличным выражением лица и не курить тайком. Какие-то куски наших представлений мы условно считаем реальностью. � часто навязываем свое представление о реальности другим людям. Они тоже говорят – это реальность.

А.Г.: Ваш Джузеппе Сталин говорит Адольфу: «Убитым не нужна твоя посмертная жалость», – и дальше: «Я повторяю слова Cпасителя – любите друг друга». Но дает понять собеседнику, что не верит в силу этих слов. Так есть в жалости смысл или нет его?
Д.Д.: Она имеет смысл, если превращается в действие. Когда благодаря ей мы готовы предотвращать повторение трагедий, любых: больших и маленьких. �наче это просто слово.


Алена Городецкая, booknik.ru
Фото: Наталия Пьетра
Обложка: �рина Драгунская