ДЕВОЧКА В ОКНЕ. Рассказ

АННА АГН�Ч


В Праге мы не ходили в музеи, а бродили по городу, заходили в пивнушки, сидели в скверах, будто мы не туристы, а жители, пусть всего на неделю. У мужа спрашивали дорогу, и я дразнилась, что он похож на местных любителей пива. У него всегда дорогу спрашивают, вид у него такой – всюду местный.

Жили мы на Вацлавской площади. В первый день видели демонстрацию – небольшую толпу людей, они что-то скандировали, не разобрать что. Присмотрелись к плакатам: в защиту Тибета – ну, это ладно, это ничего. На другой день снова митинг, у статуи Вацлава часто митингуют.

На глухой стене высокого дома видели граффити – советские танки. В гостинице я включила компьютер и стала искать улицы, где танки шли в шестьдесят восьмом. Это было прямо здесь, под нашими окнами. Здесь они шли.

– А ты не знала? – спросил муж. – Я думал, ты нарочно выбрала эту гостиницу.

Тогда, в шестьдесят восьмом, из этого окна было видно, как идут танки, как чехи пытаются остановить их руками, и сидячая демонстрация у статуи Вацлава, и плакат по-русски: «У нас есть убитые. Что ты скажешь своей маме?» Только тогда был август, деревья в листве. Я взялась за бронзовую ручку окна, и ладонь собственной своей памятью вспомнила другую ручку, такую же удобную в ладони, и окно в другом городе, в другой стране.

Не помню, как назывался тот украинский город, кажется Винница – или Умань? Гостиница старинной постройки: толстые стены, темные рамы, бронзовые завитушки ручек. Я днями сидела на широком подоконнике, ждала маму, читала книги и жевала конфеты – в то время сахар считался полезным для сердца. Утром летнее солнце падало в мое окно, и штукатурка дома на другой стороне улицы нежно светилась изнутри – как шелковый абажур или яйцо на просвет.

Мама в том городе, Виннице, или Умани, вела журналистское расследование. На заводе случилась авария, директор пытался свалить вину на инженера, хотя тот как раз предупреждал, что цех надо закрыть, в нем работать опасно. Теперь инженеру грозила тюрьма, он пожаловался в газету, и мама приехала его защищать. Точнее, не защищать, а разбираться.

К обеду мама возвращалась в гостиницу, мы шли в гастроном, покупали чего-нибудь: колбасы, молока, хлеба. Ели в номере или на лавочке в парке, играли в слова, болтали ногами, угощали голубей.

Как-то ночью меня разбудил странный шум. Воздух дрожал и гудел, причем не снаружи, а внутри, в грудной клетке. Дверца шкафа открылась и качалась туда-сюда, мелькая в темноте зеркалом. Дребезжали оконные стекла, вибрировал пол. Я открыла окно, и грохот оглушил меня. Проснулась мама, подошла, обняла сзади, положила подбородок мне на макушку. Мы стояли и ждали, не зная чего. На улице было почти светло: то ли от фонарей, то ли от луны, не помню. Грохот и лязг стали ближе, справа показалось что-то темное и большое, во всю ширину улицы. Оно двигалось к нам.

– Танки, – сказала мама. – Просто много танков.

Широкие, намного шире обычных машин, они шли близко друг за другом, почему-то задом наперед. От них поднимался дым, едкий выхлоп, светло-серый в свете то ли фонарей, то ли луны. Я закашлялась, мама закрыла окно. Мы сидели на вибрирующем подоконнике, закутавшись в одеяла, долго сидели, пока не прошли танки.

Утром мы вышли купить чего-нибудь на завтрак. В гастроном было не протолкаться, очередь стояла вдоль всего квартала и заворачивала за угол. Угрюмая молчаливая очередь.

– Знаешь, за чем они стоят? – рассмеялась мама. – За солью, хлебом и спичками!

По тому, как она это сказала, было ясно: они глупые паникеры, а мы – молодцы. Мама нашла офицерскую столовую, показала удостоверение журналиста, нас впустили. До сих пор помню котлеты с картошкой, сероватые тарелки с синим ободом, доски пола, выкрашенные желтой краской, и мужчин в форме – совсем других, чем в обычных столовых. Было тихо, офицеры разговаривали вполголоса.

Я не знаю, чем кончилось мамино расследование, за кого заступилась ее статья: за инженера или директора. Мне хотелось, чтобы за инженера.

Через много лет я сопоставила даты: это было летом шестьдесят восьмого года. Мы видели танки, идущие в Чехословакию. Недавно один знакомый сказал мне, что танки не могли пустить по городским улицам, гусеницы разворотили бы асфальт. Но я-то помню. Я и в кино с тех пор вижу танки иначе – они больше и куда страшней, чем кажутся на экране.

Под окном гостиницы шумела Вацлавская площадь. Солнце отражалось от стены нашего дома – и штукатурка дома напротив отсвечивала теплым, шелковым сиянием. Я снова села к компьютеру, отыскала в давних кадрах кинохроники гостиницу, в то время жилой дом. В кадре мелькнуло окно, в нем женщина, похожая на меня. Нет, не на меня – эта женщина была в точности моя мама. Та же прическа, такая же тонкая рука на темной раме. А возле нее, чуть впереди…

– Смотри, девочка! Ну вот же, волосы хвостиками. Ну вот же она, видишь?

Я крутила видео снова и снова, муж всматривался в экран, качал головой:

– Это так падает тень. Останови кадр.

В неподвижном кадре девочки не было, она появлялась только в движении.

Муж подал салфетку, и я поняла, что плачу. Даже не то что плачу, просто слезы текут по щекам. Мне было нужно, почему-то очень нужно, чтобы в августе шестьдесят восьмого похожая на меня девочка стояла с мамой в Праге у окна, как я тогда в украинском городе – Виннице или Умани, не помню. Будто это я стояла здесь, смотрела вниз на Вацлавскую площадь. Я помню, как отзывался под ребрами гул, дрожал подоконник. Я даже знаю, как здесь пахло – едким выхлопом.

Муж подал мне еще салфетку, наклонился к экрану и сказал:

– Да, похоже на девочку, пожалуй…

Теперь, когда он перестал спорить, я увидела, что никакой девочки нет, – просто так падает тень.


Публикация подготовлена Семёном Каминским