Борис Замятин | Словесная игра на большой скорости при печальных обстоятельствах и не без последствий

Два приятеля примерно одинакового роста, возраста и национальности возвращались домой с похорон. Возвращались они по немецкому автобану на японском автомобиле марки “Хонда”, который принадлежал тому, которого звали Лёва. Как и положено человеку по имени Лёва, был он сухощав, склонен к размышлениям и правдив. У второго приятеля, которого и звали тоже очень похоже – Сёма, тоже была своя автомашина и тоже японская, и той же марки, но помоложе, покрасивей чем у Лёвы. Сёма питал к ней нежные чувства, как к женщине, старался беречь и не заездить без нужды, поэтому с удовольствием ездил с Лёвой. Как почти все Сёмы, был он незлобив, широк в поясе и обладал неплохим, но специфическим чувством юмора.

Машину вела жена Левы, Зина, привлекательная моложавая блондинка неопределённого возраста после пятидесяти, который ей ещё никто и не давал. Она была помоложе и покрасивей, чем жена Сёмы, поэтому Сёма питал нежную страсть и к ней, но не всегда, а только в отсутствие своей жены Любы. Это и был как раз тот самый случай. Зина, недавно сдавшая на права, не любила, чтобы чересчур впечатлительный Лёва сидел с ней рядом, когда она была за рулём, поэтому он обычно сидел на заднем сиденье, а рядом с ней сидел опытный водитель Сёма. Это была вторая причина, из-за которой ему нравилось ездить с Лёвой. Одним, невнимательным глазом Сёма наблюдал, как появляются и исчезают с правой стороны автобана стерильные немецкие деревушки, а внимательным разглядывал вцепившуюся в руль Зину, удивляясь тому, как хорошо она сохранилась, и немного завидовал приятелю, но незлобивой завистью. Потому что, как уже было сказано, был он от природы и завистником незлобивым.

Лёва же поглядывал на бесконечный конвейер разноцветных автомашин, обгоняющих его по соседней полосе, не замечая их красоты и совершенства и размышляя о своём, потому что, как уже тоже было сказано, был склонен к этому отвлекающему от красоты процессу, и возвращался в реальность только тогда, когда Зина совершала очередной маневр.

Несмотря на то, что с момента завершения траурной церемонии прошло

немало времени, что схоронили человека уже старого, одинокого и, хотя и родственника, но дальнего, и не Лёвы и не Сёмы, а Зины, настроение в машине продолжало оставаться траурным.

– Знаешь, чем я могу тебя утешить? Нам с тобой тоже немного осталось,– вдруг изрёк Лёва. По глупости он надел сегодня новые туфли. От длительного стояния на заупокойной молитве ноги в них затекли и замёрзли и во многом определяли ход его мыслей.

– Если ты говоришь это мне и имеешь в виду, что нам кое-что перепало от покойного дяди Саши, царствие ему небесное, так ты, выходит, великий оптимист. Но так как я уверена, что ты утешаешь Сёму, так можешь не стараться, он не такой безнадёжный пессимист, как ты, – несколько раздражённо отреагировала на грустное пророчество мужа Зина.

Лёва опять ушёл в себя. Погода была пасмурной, приближались сумерки, и большинство водителей, как и Зина, включили фары. Длинная вереница огней вдали сливалась в одну сплошную линию, уходящую за пределы дороги и реального восприятия. И то ли потому, что огни эти напоминали Лёве след трассирующей пули, то ли потому, что ехали они на Восток, то ли от того, что он никогда не переставал думать о Ленинграде, который они с Зиной так и не научились называть Санкт-Петербургом, мысли его потянулись туда, откуда они три года назад приехали. Он подумал о том, что там, наверное, никогда, во всяком случае, в оставшееся ему на этой земле время, не будет ни таких автобанов, ни таких бесконечных гирлянд автомобилей на них, ни благополучия, ни спокойствия. А здесь как раз и того и другого на их с Зиной век хватит. Но, он точно знал, что ради себя они в этот земной рай не уехали бы. Он уже неоднократно слышал от «глубоких понимателей» мотивации человеческих поступков, что ссылка на детей – только ширма для прикрытия родительских желаний и интересов или просто несостоятельности, что в эту “колбасную” эмиграцию людей понесла в основном возможность живануть получше, но перед собой ему незачем было кривить душой. Им и в России жилось неплохо. Уезжать никуда не хотелось. Но когда перед сыном замаячила угроза призыва на чеченскую войну, всем колебаниям пришёл конец. Рисковать его жизнью ради интересов “братков” и их более интеллигентных братьев по духу – “олигархов” не хотелось ни по каким соображениям.

“Откупишь его от военкомата, что, не найдёшь несколько тысяч долларов?” – отговаривали его от переезда друзья. Но он знал, что не откупится, как не откупился когда-то сам, когда ушёл с четвёртого курса института из-за рождения дочки. Забрили, как миленького, хотя у него за спиной уже была военная кафедра, и он был единственным кормильцем и своей семьи, и престарелых родителей. Он вспомнил, как чудом тогда не погиб на Даманском.

И Зина тоже знала, что он не откупится, не сможет, а она сама тем более. Несмотря на то, что она была выше и шире, она всегда легко укрывалась за его узкой, но надёжной спиной, и все подобные семейные проблемы решал только он. Лева был отличным радиоконструктором и телевизионным мастером и даже после перестройки, когда их НИИ прикрыли, не остался без дела. Но если у него ещё были какие-то обиды и неудовлетворённые амбиции, связанные с нерусской фамилией, которые всегда удобней списать на других людей, а ещё лучше на власти предержащие, то она уезжала, как декабристка, только по велению долга. И когда у неё, бывшей школьной отличницы, толкового инженера, привыкшей к уважению коллег и постоянному вниманию со стороны мужчин, вдруг совершенно не пошёл в Германии немецкий, она растерялась и начала хандрить. Дело было даже не в ударе по самолюбию. Учить язык приходилось на глазах у детей, на одном с ними курсе немецкого. И причина её неудач лежала абсолютно на поверхности – возраст. А какую женщину это может обрадовать? То, что она выглядела моложе своих лет и привлекала ещё внимание мужчин, только злило незамужнюю преподавательницу, считавшую, что Зина просто игнорирует язык страны, которая её так любезно “белыми булочками” приняла. Лёва тоже переживал и за Зину, и за себя. И его успехи оставляли желать лучшего. Он видел, что сын начинает стесняться языковой беспомощности матери и примитивного языка отца, но старается не показывать вида, и Лёва не обижался, а понимал его. И когда сын перешёл учиться в гимназию, Лёва ни разу туда по этой причине так и не зашёл. Зина нервничала и начала худеть, чего в Ленинграде не могла добиться никакими диетами. Поначалу она пыталась компенсировать нарастающее раздражение новизной впечатлений от путешествий по Германии. Они ездили куда-нибудь всей семьёй почти каждые выходные по дешёвым билетам выходного дня. Осматривали расположенные высоко в горах средневековые замки или прогуливались по маленьким сказочным городкам, и это отвлекало от плохих мыслей и отнимало энергию, но быстро надоело. А все крупные немецкие города, включая Берлин, казались после Ленинграда маленькими и провинциальными, да и добираться до Берлина или Мюнхена из их местной деревенской провинции было не совсем просто. О том, чтобы переехать в похожий на Ленинград Гамбург, они уже и не мечтали. Перед их приездом вышел почти крепостной закон об обязательном проживании по месту прибытия, а за обход его маклеры требовали больше, чем Лёва мог заплатить. И по собственному жизненному опыту он знал, что именно у него эти вещи не проходят. Зато деревня имела свои преимущества. Тем, кто получал социальную помощь, разрешалось содержать машину для поездок в город, и Лёва решил её купить для Зины. Поскольку он был дальтоником, машины у них в Ленинграде не было, и сам он никогда её не водил. Но прошло почти два года и потребовалось потратить кучу денег, прежде, чем Зине удалось сдать на «немецкие права» и как-то снова укрепить своё эго за счёт того, что она стала в семье единственным извозчиком.

“А в Ленинграде она и без машины не испытывала никакой ущербности, и сын нас не стеснялся, и, может, и в самом деле надо было его просто отмазать от армии, как это делают сейчас там все, кто может?”

– Зинулечка, ты как всегда абсолютно права – услышал он голос льстеца Сёмы, почувствовавшего, видимо, что затянувшаяся пауза чревата – но ты не отвлекайся по пустякам, а то Лёва тоже может оказаться прав и гораздо раньше, чем мы с тобой думаем.

Это “Зинулечка” и “мы с тобой” не улучшили настроение Лёвы. Он вообще не любил уменьшительно-ласкательных фамильярностей и не позволял себе их особенно по отношению к жене. Ему казалось, что тем самым он как бы подчёркивает несоответствие своего роста своей статной второй половине, по массе составлявшей не менее трёх его половин. Весельчак Сёма недавно выдал рифмованный каламбурчик: “Чтобы стать Зине под стать нам надо друг на друга стать”, и этот идиотский стишок, несмотря на долгую совместную жизнь с Зиной, не хотел восприниматься с юмором и никак не выходил из Лёвиной головы. Зато Сёму не мучили никакие комплексы.

– Зиночка, а что, разве твоему дяде Саше не отвалили компенсацию за принудработы здесь во время войны? Говорят, что он получил приличные деньги…

– В чужом кармане да в чужих штанах…– вздохнула Зина. – Ничего он не получил. Каких-то документов не оказалось. Знаешь, как на Украине говорят: “Як бидному женытысь, то й ничь мала”. Вот ему этой ночи и не хватило. Был у него свидетель, и тот умер, а теперь вот и он сам приказал нам долго жить, пусть уж ему там будет хорошо.

– Надо ж, какая несправедливость. Сейчас, я слыхал, даже за погибшее в войну имущество компенсацию можно получить, а тут отмантулил рабом три года – и ничего. Обидно. Особенно родственникам, – посочувствовал Сёма. – А я уже всерьёз начал вспоминать, что бы такое во время эвакуации могло у моих родителей пропасть или сгореть, чтоб хоть не зря тратиться на все эти потуги. Придётся ж и свидетелей каких-то искать или нанимать, это ж тоже расходы…

– Тебе ведь всего один год был, что ты можешь вспомнить? – удивился честный Лёва.

– У меня, чтоб ты, Лёва, знал и не задавал таких вопросов, на материальные ценности особая память с самого рождения. Я, например, как сейчас, помню нашу козу. Мы жили на окраине, и у нас в доме многие коз держали. Козу, чтоб ты знал, можно приравнять… сказать к чему? К недвижимости. Но она, по-моему, не сгорела, а её съели. И она была соседская, вот в чём сложность. Мои-то родители были настоящими пролетариями. Это у тебя они были с высшим образованием.

– Могу тебя ещё раз утешить, у меня родители тоже были пролетариями, но умственного труда, и ничего кроме пары книг у них сгореть не могло, так что мне тоже ничего не светит.

– Лёва, я на тебя удивляюсь. Ты же, вроде, умный. Да если бы у моего папы сгорела хоть одна книга?! Но он был слепой, а мама полуграмотная. Как при таком раскладе получить за книги? А у вас книги сгорели – так это же подарок судьбы. Пару книг можно назвать знаешь как? Сказать? – Он сделал длинную паузу. – Библиотекой! А если в ней были редкие книги? Как называются редкие вещи? – Сёма мучительно наморщился. На его круглом лице узкие, китайского разреза глаза стали совсем монгольскими.

– Раритет, – буркнул Лёва.

– Ну, у тебя и память, позавидуешь. А у меня на слова – никакой! Я уже все русские слова тут позабыл, хотя всегда был отличником. Аж до третьего класса. За сгоревший раритет знаешь сколько можно заломить? Сказать? Зиночка, ты только вслушайся, но не отрывайся от дороги. Твой везучий муж обладатель двух раритетов, первый – сгоревшие книги. Угадай, какой второй…

– Не знаю, что ты имеешь в виду, – хмыкнула Зина.

– Сказать? Я имею в виду, прости за грубый комплимент… – тебя! Мало того, что ты сама такая красивая, так ты ещё так водишь машину, что для женщины – просто редкость.

– Спасибо, Сёма. Сразу захотелось прибавить скорость. Учись, Лев, как надо обращаться с начинающим водителем, когда это женщина, – засмеялась довольная Зина.

Микроклимат в машине сразу заметно улучшился. Покойного дядю Сашу на время плотно заслонили сюиминутные радости жизни.

– Смелей, Зинуля, и ихтиозавры будут наши. Обойди-ка ты этого мастодонта. – Сёма показал на едущий впереди грузовик. – Мы за ним уже полчаса тащимся. Давай, давай. Не бойся.

– Сёма, ты, конечно, крупный спец по комплиментам, жаль, что их не слышит твоя Люба, но будь поосторожней. Не провоцируй, битте, мою жену. Мы никуда не торопимся, и в данный момент лучше подумать о том, что ты обозвал моим первым раритетом. – Лёва освободил ноги от туфель, потёр ногу о ногу, и голове стало тоже немного легче. – Как доказать, что книги сгорели, когда их совсем не было, вот задача, достойная тебя. Там они тоже не дураки. Действительно, что ли свидетелей нанимать?

– Можно и нанять, цель оправдывает средства, – почти серьёзно сказала Зина.

– Они не дураки, а мы умные,– сразу же стал развивать тему Сёма. – Мы же с тобой оба с высшим образованием. Неужели мы не сможем решить такую элементарную задачу? Подумать, конечно, придётся. За тридцать процентов стоимости твоей сгоревшей библиотеки я берусь помогать тебе думать.

– У меня неоконченное высшее, – возразил честный Лёва, – и тридцать процентов это много.

– У тебя незаконченное высшее, у меня неначатое. Не это важно. Важно, что высшее. Ладно, за двадцать пять процентов я иду к тебе в свидетели.

– Нет, не могу, – заупрямился Лёва,– это нечестно. Что сын подумает? Как я потом объясню ему откуда у меня такие большие деньги?

– Сёма, ты думаешь, он шутит? – опять не выдержала Зина. – Он ведь и на самом деле не возьмёт, даже если ему такие деньги домой принесут. Ему до сих пор важнее, что о нём подумают, чем, как его семья будет жить. Он всё ещё живёт в том мире, откуда приехал. За что он может потребовать тут компенсацию, так это за глупость. И свидетели не понадобятся.

– Что-то я не помню за тобой таких шуток в России, – обиделся Лёва. – Что, ты плохо здесь живёшь? На хлеб не хватает?

– Здесь, спасибо родному немецкому правительству, хватает даже на хлеб с маслом, но я нигде не испытывала такого унижения, как в социаламте. А если б мы открыли магазин, как Сёма с Любой, или просто были бы у нас деньги, которые тебе никогда не нужны были, мне не приходилось бы унижаться. А ведь возможности заработать, Сёма, у него там, в Ленинграде, были куда больше, чем у других.

– Ты имеешь в виду воровать? – устало спросил Лёва.

– Всё, закончили семейную сцену, – вмешался Сёма, – Зинуля, тебе нельзя волноваться, ты за рулем, а главное, несовпадение супружеских взглядов портит знаешь что? Сказать? – он опять сделал таинственную паузу. – Цвет лица.

– Я не волнуюсь, Сёма, я к этому давно привыкла. Но ведь он от этой своей дурацкой честности, по-моему, и не вырос. Мало манной каши ел. А как можно было позволить себе много каши в стране, где народ не доедал? Скажешь, я не права?

– Да, вот тут ты, Зинулечка, не права,– вместо Левы подтвердил толстый Сёма. – Мы с Лёвой не выросли как раз потому, что в войну вообще никакой манной каши не было. Даже при моей обострённой на еду памяти кашу эту не припомню. Картофельные очистки, которые я собирал по помойкам, а мама мыла и варила – помню. А кашу не помню.

– Да ты ещё питался, как принц, – перебил его Лёва. – Я и картофельных очисток не помню, одну мамалыгу, которую мы с братом сосали целыми днями, чтоб не помереть. Но ты меня натолкнул на здоровую мысль, и я её думаю. Есть одна вещь, которая действительно не требует ни документов, ни свидетелей. Это наш с тобой рост. Вот за что можно честно потребовать компенсацию без всяких документов и свидетелей. Ведь мы на самом деле не выросли из-за войны. Мои родители были очень приличного роста. Оба.

– Ну, Лёва, ты маленький гигант большого бизнеса. Я знал, что ты умный, но чтобы настолько! – искренне восхитился Сёма. – Ведь, если за один сантиметр невыроста запросить хотя бы одну тысячу, и это же по-божески по сравнению с его реальной стоимостью, скажи Зин… Во, молчание – знак согласия! Так мы с тобой, Лёва… О-го-го!!! Давай посчитаем: даже исходя из среднего роста метр восемьдесят минус мои метр шестьдесят один – это уже даёт почти двадцать тысяч. А сколько, не для передачи моей Любе, конечно, Зинуля, сколько по этой только причине упущено женщин! Это ведь, если за каждую хотя бы по стольнику, сказать сколько получится? – он заулыбался, предаваясь приятным воспоминаниям и подсчётам. Глаза его совсем исчезли. – Целое состояние.

– Мне даже двадцать тысяч не достанется, – не разделил восторга от предстоящей радужной реализации собственной идеи Лёва, – у меня рост метр шестьдесят три, и любил я всю жизнь только одну женщину.

– Лёва, наконец-то я понял, почему Зина вышла именно за тебя. Я никогда не умел так тонко дать женщине понять, что лучше её никого на свете нет. Но умный-то ты умный, да глупый. Не потому, конечно, что любишь одну Зиночку. Боже вас обоих упаси так подумать. Зиночку просто невозможно не любить. Я тоже её, может, обожаю, но тайно и вслух об этом сказать боюсь, потому что стеснительный и можно ж от тебя же и схлопотать… Но в смысле честности, Лёва, ты глупый. Ну кому нужна будет твоя правда, если мне скомпенсируют упущенных женщин, а тебе нет? Сказать, кого она меньше всех обрадует? Скажи, Зин.

– Я за рулём плохо соображаю, я воздержусь, – сказала Зина.

– Тогда я расскажу вам историю о том, какой вред бывает от правды. Рассказать? У меня был такой приятель в молодости, Крайнов Валера,– продолжал Сёма, как всегда не дожидаясь никакого согласия. – Отличный парень. Чемпион Советского Союза по гребле. По обществу “Спартак”. Кандидат наук и на гитаре играл. Ну, девки падали. Но был у него один крупный недостаток – совершенно не умел врать. Видимо, ему незачем было, итак всё, что хотел, получал. Короче, врать так и не научился до самой женитьбы. И влюбилась в него дочка не кого-нибудь, а замминистра химической промышленности. Познакомились у нас, в Одессе. Ничего так была девочка и с характером. Ну, при таком папе трудно было ему устоять. Представляете себе уровень жизни и всё такое. Женился Валера. А спрос на него не прекратился. Он и опять не устоял. И, прости, Зинуля, знаешь, что дурак сделал? Сказать? Глупость сделал. Трахнул одну юную особу противоположного пола. Ну, грубо говоря, изменил молодой жене. Изменил, так молчи. А как смолчать, если ты честный? И вы думаете, кому он признался… Мне? Своей маме? Сказать кому, или вы уже догадались? Жене! Конечно… Даже его тесть, я его один раз видел, тоже видный мужик, бывший моряк, прошёл войну, двух жён, и тот дураку-Валере сказал: “Ну, ты, Валерий, и олух. Да, если бы меня жена прямо на другой бабе застала, я бы и тогда ни за что не признался, сказал бы: “Перепутал по близорукости, думал, что это ты!” Поэтому он и стал замминистром, а Валера так никем и не стал. Министерская дочка от него ушла, и что ещё хуже, чуть не лишился московской прописки, тесть, слава богу, оказался мужиком порядочным и не стал его выпирать из Москвы совсем. А здесь, на Западе, честность ещё дороже обходится…

Лёва слушал его вполуха. Во что обходится честность, он знал и без Сёминых рассказов.

“Нет, всё-таки правильно, что не остались, а уехали…” – в очередной раз отбросил он свои сомнения.

– Лев, да ты меня не слушаешь, – вернул его мысли в машину Сёма. – Так ты собираешься получать компенсацию или так и не можешь поступиться принципами?

– Я её уже, кажется, получил, когда сюда приехал, больше не хочу, – ему и на самом деле не хотелось больше ни играть в эти игры с Сёмой, ни вообще разговаривать.

– Не хочешь для себя, так для Зины, для детей в конце концов. – Сёма вгляделся в наплывающий указатель дорог. – Зинуля, следующий съезд наш, перестраивайся в правый ряд, минут через десять будем на месте.

Через пять минут машина съехала с автобана, и Зина резко тормознула перед знаком “Уступите дорогу”. В то же мгновение они ощутили толчок, и Лёва не понял, что произошло.

– Прилетели, мягко сели, – сказал Сёма,– я вас гратулирую.*

Оглянувшись, Лёва увидел через заднее стекло, что из стукнувшего их “БМВ” медленно, как питон, выползает долговязый водитель. Сёма и Зина тоже повыскакивали из своей “Хонды”. Вышел и Лёва.

– Шайсе, фердамт шайсе,**– сказал немец подходя. И добавил ещё что-то, чего Лёва не понял. Зато он понял, что Зина бледна даже для сумерек, а на багажнике его “Хонды” образовалась небольшая вмятина.

– Зиночка, отъезжай в сторону и сиди в машине, мы сами разберёмся, – скомандовал Сёма.

– Идиот, не видел что ли, что у меня висит знак “Анфангер”? – тихо сказала Зина и вернулась в машину.

По реакции немца было видно, что слово «идиот» ему знакомо, и он его услышал, но на их счастье немец сильно торопился. Он понимал, что виноват и предложил двести евро, чтобы не вызывать полицию.

– Не соглашайся, – сказал Сёма, – эта вмятинка тянет на тысячу, она тебе машину окупит.

Немец с высоты своего роста разглядывал двух маленьких иностранцев, разговаривающих на, может быть, и понятном, но чуждом ему русском, нетерпеливо ожидая решения. Что он о них думал, было написано на его мрачной и ещё до столкновения с ними вытянутой физиономии. “Чтобы стать ему под стать, нам надо друг на друга встать, – вспомнил Лёва, – хорошо бы, если б Зина знала немецкий и говорила с ним сама, был бы другой эффект, наверное.”

Он взял у немца двести евро, и тот, не сказав даже “чус”, вполз обратно в свой БМВ и укатил.

– Напрасно согласился, напрасно, – всё сожалел Сема, когда они сели в машину.

– Правильно сделал, – одобрила Зина, – видели его рожу? Я бы все пятьсот заплатила, чтобы её больше не видеть, а уж встречаться с полицией!!! Меня до сих пор трясёт.

– Чего бояться полиции, Зинуль, когда не виновата? Пусть держат дистанцию. А с немцем этим тебе встречаться и не пришлось бы. Но, вообще-то, разумно, – тут же поменял своё мнение Сёма, – вмятинку эту можно кулаком выдавить, а двести евро наличными – это в четыреста раз больше, чем та компенсация, которую мы получили бы за недорост. Давайте, считать, что уже получили, поделимся и будем обмывать. Вы всё же очень везучие! – опять искренне позавидовал он. – Зинуля, ты представь себе на минуточку, что тебе в твоём любимом Питере въехал прямо в зад новый русский… Знаешь, во что это тебе вылилось бы? Сказать?

– Семён, прекращай эти шуточки, не то настроение. Ты уже забыл, откуда мы едем, – одёрнула его Зина.

– Понял. Прекращаю, извини,– смутился Сёма, чем очень удивил Лёву.

– Ладно, едем к нам, надо помянуть дядю Сашу, – сказала Зина и включила левый поворотник. Сёма одобрительно кивнул. Машина фыркнула и резво рванула с места. Сёма покачал головой.

Лёва ещё раз обернулся и глянул на исчезающий в темноту автобан. Он не любил его за сумасшедшие скорости и всегда радовался, когда съезжал с него целый и невредимый, особенно, когда ездил по нему с Зиной. Из-за руля следующего за ними авто ему неожиданно улыбнулась симпатичная светловолосая женщина.

“Наверное, русская”, – подумал Лёва.

* Гратулирую – поздравляю (нем.)

** Фердамт шайсе – ненормативная лексика

Борис Замятин
Берлин