ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАПИСАЛ «ЩЕПКУ»

Владимир Яранцев. Зазубрин: человек, который написал «Щепку» /
Повесть: исследование из времен не столь отдаленных. – Новосибирск:
РИЦ НП Союза писателей России, 2012. 751 с., ил.

Поучительно начать эту книгу с конца и посмотреть на количество напечатанных экземпляров. Их, как выясняется, 100. Гигантский труд В.Н. Яранцева существует разве что только в «Книжной летописи» и немногочисленных библиотеках. Ко мне он попал по рекомендации доброго знакомого, и я, открывая главу за главой, ни разу не пожалел о времени, потраченном на чтение этой «повести-исследования». Яранцеву удалось сделать почти невозможное: написать 750 страниц не о герое, не о властителе дум, не о классике русской или мировой литературы и при этом почти нигде не ослабить напряжения. Большинство наших современников, если они не имеют тесных связей с Сибирью, скорее всего, о Зазубрине ничего не знает.

Владимир Яковлевич Зазубрин (настоящая фамилия Зубцов, годы жизни 1895-1937) – фигура трагическая. Выдающийся организатор сибирской литературы, он написал несколько рассказов и очерков, пьесу и два романа; был, видимо, и третий, но рукопись погибла. Дошли до нас и его выступления. Романы – «Два мира» (1921) и «Горы» (1934) – ни при каких обстоятельствах не имели, на мой взгляд, шансов на долголетие, хотя первый из них пользовался популярностью и выдержал много изданий. Зазубрин всегда считал себя прежде всего человеком, чье призвание – художественная литература, но в этом он заблуждался; при другом строе, будь он свободным человеком, он бы, вероятно, яснее оценил свои склонности очеркиста и журналиста.

Жизнь Зазубрина – это цепь катастроф. С детских лет он участвовал в революционном движении. Почти ребенком он познакомился с эсерами, но потом сблизился с большевиками. На горе ему сызранская организация РСДРП послала Зазубрина шпионом в жандармское управление. Прослужил он в этом качестве недолго, но до последнего дня несмотря на официальные разъяснения и полную реабилитацию за ним тянулся «хвост», что он работал агентом охранки. Другим несчастьем было то, что, призванный в 1917 году в армию, он оказался курсантом юнкерского училища, а позже офицером колчаковского ополчения. Оттуда он перешел к красным партизанам, но опять появилось несмываемое пятно в биографии.

Дальнейшие годы его жизни были связаны с Новониколаевском (впоследствии переименованном в Новосибирск) и Москвой. В те годы активный человек мог избежать ареста только случайно, а с анкетой бывшего осведомителя и колчаковца рассчитывать на счастливый случай не приходилось. Идеологический маятник колебался непредсказуемо. Вперед, к коммунизму, шло вроде бы государство рабочих и крестьян, но крестьянская литература жестоко критиковалась, то есть громилась. Пал выученный наизусть Троцкий, крупнейший знаток и ценитель литературы. А потом пришла коллективизация и начались уклоны («оба хуже»), причем наряду с левым и правым обнаружился непостижимый лево-правый. Пролезшие на все посты диверсанты, убивая одного пламенного революционера за другим, дошли до того, что «покушались на священную особу товарища Сталина».

Писателей какое-то время спасало присутствие Горького. С великой помпой организовали Союз советских писателей, и священной особе было не вполне удобно под корень истребить этот союз при жизни его номинального основателя, хотя и деградировавшего и печатавшего одиозные статьи, но вознесенного до небес. От него бы несомненно избавились, даже если бы он сочинил восторженную биографию тирана. Зазубрина вычищали из партии и восстанавливали в ней, но погиб он беспартийным. Горький благоволил ему и сделал редактором бессмысленного и бесперспективного журнала «Колхозник». После смерти Горького Зазубрину рассчитывать было не на что, хотя он не рассмотрел в тумане свой конец. Как станет ясно дальше, он и до 1937 года дожил по ошибке начальства.

Но обратимся к романам. Барановский, герой «Двух миров», – вчерашний юнкер, офицер армии Колчака; однако это не автопортрет, так как Зазубрин никогда не симпатизировал белым, а Барановский лишь постепенно перестал верить в дело, которому служит. Зазубрина губит плакатность. Красные во всех ситуациях, даже в разговоре отца с подростком сыном, говорят только фразами из газет. То, что один брат или отец у белых, а другой брат или сын у красных, было тогда столь обычным явлением (кого куда мобилизовали, а не только по убеждениям), что быстро превратилось в литературный штамп, но у Зазубрина он совсем уж бездушный: сын убивает отца чуть ли не с радостью. Белые в романе – разбойники, а красные – хорошо организованная, уверенная в своей правоте армия. Народ поголовно на ее стороне. Характеров в романе нет, но разложение колчаковской армии, беспорядочное бегство, грабеж населения и беспринципность иностранных легионов описаны (пусть местами и тенденциозно) с натуры. Книгу, «первый советский роман», прочли Горький и Ленин. Ленин, для которого литература существовала только как выражение интересов того или иного класса и как средство агитации, заметил, что, конечно, никакой это не роман, но пусть люди знают, что творили колчаковцы в тылу.

У романа «Горы» более широкий размах. Речь идет о коллективизации на Алтае. Яранцев постоянно напоминает, что Зазубрин всю жизнь воевал сам с собой. Он не подвергал сомнению необходимость и правоту революции, но вокруг царила такая мерзость, что даже и «твердокаменным большевикам» становилось не по себе. А Зазубрин твердокаменным не был. Воспеть ужасы раскулачивания мог только совсем уже бессовестный человек, и подобно тому, как убедительнее всего у Зазубрина получились колчаковцы, так во втором романе запоминаются только враги коллективизации. Главные противники опять плакатны: Андрон Морев, утаивающий «излишки» зерна и (самое страшное) эксплуатирующий наемный труд, и коммунист, по фамилии Безуглый, которому Андрон когда-то спас жизнь, – обстоятельство, естественно, в борьбе за всеобщее счастье, в расчет не принимаемое. Коммунист – и здесь одушевленная газета, хотя его жена, тоже передовая женщина и верный товарищ, делает себе подпольный аборт (аборты были запрещены) и, кажется, умрет, но о ее судьбе, вероятно, предполагалось рассказать во второй части.

Кулак говорит Безуглому, что ничего хорошего из коллективизации не получится, и в деталях рисует картину именно того будущего, которое страну и ждало. Задним числом это пророчество читать жутко. Уже прошел год великого перелома, и не исключено, что в уста Андрону вложены мысли автора. Надо было верить в политику партии, но верить в нее мог либо идиот, либо слепой. У Зазубрина великолепны только сцены природы и медвежьей охоты. Остальное – лубок. Горькому роман не понравился. Жестоко критиковали роман и многие другие. К несчастью, критика в те времена часто была неотличима от доноса: искали и находили политически вредные места и настроения. Травили бойкие карьеристы. Ругали вчерашние друзья, порой за дело (хотя в такой обстановке лучше бы было помолчать), порой чтобы идти в ногу со временем. Но идти в ногу с безумным временем не удавалось. Погибли почти все персонажи книги Яранцева (правые, левые, лево-правые), и лежат ныне в неопознанной и небратской могиле. Лишь немногие вроде Федина и Леонова пережили Горького и вышли в литературные генералы. Кое-кто затаился и уцелел.

Самая страшная улика против Зазубрина – три его ранние рассказа. «Щепка», которую предполагалось переделать в повесть или в роман, описывает расстрельный подвал ГПУ. В этой бойне работают любящие свое дело мясники, хотя главный мясник сходит с ума. «Общежитие» о небольшом доме, населенном в основном коммунистами; все они постепенно заражаются сифилисом. Последний (по-моему, лучший) рассказ называется «Бледная правда». Самоотверженного коммуниста-хозяйственника обвиняют во взяточничестве и воровстве и расстреливают, хотя красноречивым судьям ясно, что дело липовое. Повторю то, что сказал выше: непостижимо, как Зазубрин мог дожить до 1937 года. Ему постоянно вменяли в вину натурализм, но именно в натурализме, как подчеркивает Яранцев, была его сила. Прекрасный бытописатель, он не справлялся с художественным воплощением образов, и такой сложный жанр, как роман, не давался ему.

Осужден был Зазубрин по обвинению в провокационно-предательской работе в охранке с 1916 года, принадлежности к антисоветской диверсионно-террористической организации правых в 1928 году и организации террористической группы для совершения терактов над руководителями ВКП(б) и советского правительства. В тот же день (27 сентября 1937 года) Зазубрина расстреляли. Его сын Игорь погиб под Сталинградом. Варвара Прокофьевна Теряева-Зазубрина, жена «врага народа», после всех мытарств дожила до реабилитации мужа в 1956 году. Его стали усиленно переиздавать с дипломатично скроенными предисловиями и послесловиями. Куда на два десятилетия исчез писатель, обычно оставалось неясным, а год смерти не указывался.

Первое впечатление, что Зазубрин такого обширного исследования не заслуживает. Но Яранцев, сделав Зазубрина центром повествования, написал, и, на мой взгляд, написал превосходно, подробнейшую главу из истории советской и сибирской литературы. Он не надеялся, что его читатели будут знакомы с «Двумя мирами» и всем остальным, и пересказал с существенными комментариями содержание романов, рассказов и очерков. Сразу выясняется, что Яранцев не только биограф, но и проницательный критик и хроникер литературной жизни того времени. Кроме Пильняка, Всеволода Иванова, Бабеля, Сейфулиной, Фраермана, Караваевой и расстрелянного совсем юным Павла Васильева (некоторые из них даны широким планом), перед нами проходят многие люди, когда-то известные, но растворившиеся в небытии. Деятельность Зазубрина была теснейшим образом связана с «Сибирскими огнями», и Яранцев с ясным пониманием той эпохи и зная, что произойдет дальше, анализирует номер за номером, рассказывает о Союзе сибирских писателей и о смертельном прессе, под которым находились все пишущие.

Зазубрин был с юности поклонником Достоевского (особенно «Бесов» и нечаевщины) и Леонида Андреева. Его привлекала муть, выплескивающаяся со дна человеческой жизни, и Советская власть снабдила его неисчерпаемым материалом. Эта муть была нормой: ее надлежало прославлять, но от нее нельзя было не прийти в отчаяние. Как я уже отмечал, Яранцев сделал то, что он назвал раздвоенностью Зазубрина, лейтмотивом книги. К сожалению, та эпоха никому не прощала двойного зрения. А иногда ему просто не везло. Рассказ о повальном сифилисе («Общежитие») истолковали как намек на слухи о сифилисе только что умершего Ленина. Но и другие рассказы беспощадны. Что же касается романов, то критики быстро заметили, что Безуглый молча выслушивает Андрона и других «кулаков», а Зазубрин только и мог ответить, что незачем спорить с такими людьми и метать бисер перед свиньями. Однако то были не свиньи, а бисера у него в запасе не нашлось. Реальных свиней и коров обобществили, и они гибли тысячами, о чем Безуглову и сообщают. Во второй части «Гор» алтайские крестьяне должны были пойти в колхоз не по приказу, а по зову сердца. Едва ли бы у Зазубрина получилась Страна Муравия.

В книге множество выписок из протоколов заседаний, газет и рецензий. Невыносимо читать этот бред. Зазубрин «не смог выбраться из реакционных оков семьи» (130). Маяковский – «Мефистофель от мещанства и буржуазии», «историческая клякса», «как волк, учуял падаль и завыл» (87). Боролись с «есенинщиной» (с ней особенно рьяно), с крестьянским уклоном, с региональной литературой – со всем подряд: лишь бы прорваться в первые ряды. Поэтому неудивительно, что Яранцев с такой теплотой пишет о Горьком, а для Зазубрина Горький был недосягаемым образцом и якорем спасения. Всё на свете относительно.

Зазубрин остался в советской литературе (как ни грустно, такая литература была) человеком, которому Сибирь обязана очень многим, и хотелось бы надеяться, что в нынешней Сибири найдутся средства выпустить книгу Яранцева достойным ее тиражом. Книга эта во всех отношениях выдающаяся.

Анатолий ЛИБЕРМАН, Журнал «Мосты» (Германия), #43, 2014
Анатолий Симонович Либерман — известный лингвист, литературовед, поэт, переводчик, критик. Профессор Миннесотского университета.