Ефим Гаммер | Череп Гоголя: первоапрельский переполох

Коротко об авторе

Ефим Гаммер – автор 20 книг, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская, серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», Москва, 2005 и 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». Закончил отделение журналистики ЛГУ им. П. Стучки. Работает на радио «Голос Израиля». Шеф-редактор и ведущий радиожурнала «Вечерний калейдоскоп», член израильских и международных союзов писателей, журналистов художников, широко печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Латвии, Дании, Финляндии, Украины, Молдовы и других стран, переводится на иностранные языки.

ПРЕМИЯ ИМЕНИ САШИ ЧЁРНОГО

В далеком 1907 году Саша Чёрный написал:

Все в штанах, скроённых одинаково,
При усах, в пальто и котелках.
Я похож на улице на всякого
И совсем теряюсь на углах…

Удивительная самоирония. Но Саша Чёрный мог себя это позволить. Один из самых уникальных, по-настоящему самобытный поэт, он вошел в русскую литературу не просто надолго, а навсегда. И голос его, как ни меняется время, по-прежнему узнаваем, а стихи современны и отражают нашу действительность.

Может быть это, в какой-то мере и сыграло свою роль при учреждении Творческим союзом «Томская словесность» в лице Татьяны Котляревской и Арно Кошкина премии имени Саши Чёрного.

Вот что пишет о премии Татьяна Котляревская в журнале «Реальный сектор».

Саша Чёрный (настоящее имя Александр Михайлович Гликберг) родился 13 октября 1880 года в Одессе (Российская империя) — русский поэт серебряного века, прозаик, получивший широкую известность как автор популярных лирико-сатирических стихотворных фельетонов, ярких, неповторимых стихотворений, вдумчивых рассказов. Родился в еврейской семье провизора, агента торговой фирмы. В семье было пятеро детей, двоих из которых звали Саша. Блондина называли «белый», а брюнета — «чёрный». Так и появился псевдоним.

Премия Саши Чёрного занимает особое место среди российских литературных премий: она стала второй после премии Андрея Белого в истории России регулярной негосударственной наградой в области литературы. В постсоветских условиях премия Саши Чёрного призвана учитывать приоритеты эстетического новаторства и эксперимента в реальном литературном процессе, не упуская из вида множественности путей развития современной литературы, а также поддерживать культурную деятельность, способствующую этому развитию.

Лауреатами премии Саши Чёрного в 2016 году стали Вадим Месяц (роман «Лечение электричеством»), США, Татьяна Толстая (повесть «Лёгкие миры»), Россия, Юрий Татаренко (литературная критика), Россия, Иван Домой (повесть «Пеленгас»), ФРГ, Aндрей Доминианов (роман «В ожидании Феллини»), Италия, Ольга Вакарина (художник — за выставку «Золото их тел»). Гран-при премии получил бард Геннадий Жуков за песню «Они убивают цветы и приносят любимым»…

Оргкомитет открыл номинации на 2017 год и готов пополнить список спонсоров. Информация о премии — на сайте ros-nauka.org в рубрике — «Книжная полка» — «Томская словесность», на странице Facebook «Премия Саши Чёрного» и на сайте: саша-чёрный-премия.рф

От себя добавлю:

С положением о премии можно познакомиться по этой ссылке: http://sasha-chornyj.ru/award/

Список участников представлен на Фейсбуке.

В нем можно найти и мое имя. Моя повесть «Череп Гоголя: первоапрельский переполох», опубликованная в №20 санкт-петербургского журнала «Квадрига Аполлона» номинирована на премию Саши Чёрного в номинации «проза». Предлагаю вашему вниманию небольшой отрывок из этой повести.

ЧЕРЕП ГОГОЛЯ: ПЕРВОАПРЕЛЬСКИЙ ПЕРЕПОЛОХ
(Повесть израильской жизни)

«Только чрез Иерусалим желаю я возвратиться в Россию».
Из письма Николая Васильевича Гоголя – Надежде Николаевне Шереметевой.
Январь 1843 года.

1

Изначально 1 апреля праздновалось в нашем подлунном мире как день весеннего равноденствия. Этот день был наполнен шутками, шалостями, прибаутками. А побудительной причиной для рождения розыгрышей послужили капризы природы, не скупящейся на довольно неожиданные перепады погоды: вместо теплого дождичка подчас одаривала обвальным снегопадом.

В начале восемнадцатого века День смеха, или День дураков, как его нередко называли в России, добрался до Москвы. В 1703 году в белокаменной глашатаи призывали на улицах всех желающих сходить «за бесплатно» на «неслыханное представление». Почитателей Мельпомены набилось в театр, как сельдей в бочку. Но когда распахнулся занавес, зрителям вместо языкастых артистов предстало бессловесное полотнище с надписью: «Первый апрель — никому не верь!»

Так в народе родилась предпосылка для сочинения знаменитого присловья «Бесплатных бутербродов не бывает». А у писателей новая тема для своих произведений.

Например, осенью 1825 года А. С. Пушкин писал в письме А.А. Дельвигу:

«Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался:
«Я не знал! Ужель?»
Царь расхохотался:
«Первый, брат, апрель!»

Ох, «первый, брат, апрель!» Не соскучишься в день рождения Гоголя. Ни в России, ни в США, ни, тем более, в Израиле.

Итак…

Первого апреля, ровно в 00. 21 в Гробнице праотцев – Махпеле появился странный свет, явно неземного происхождения. Он шел наискосок от главного входа к внутреннему залу, и остановился, колеблясь, у металлических дверей с табличкой «Иосиф».

– Началось! – вздохнул арабский смотритель Мустафа, поспешно перебирая четки на коленях.

Он сидел на сборной, с брезентовым покрытием табуретке: затылок прислонен к стене, чтобы охладить воспаленный мозг. И глазами – слева направо – указывал мне на продвижение туманного создания по коридору.

В поведении фантома прослеживалась какая-то осмысленность, напоминающая ту, которую мы замечаем у постоянных посетителей музея: зачастую они сразу же после сдачи в гардероб верхней одежды направляются к определенному экспонату, игнорируя менее для них привлекательные.

Так и это цветовое пятно.

Не заглядывая в залы Авраама, Исаака, Иакова, оно приблизилось к металлическим дверям с табличкой «Иосиф» и, словно слепец, на ощупь прошлось лучистыми пальцами по выгравированным на меди буковкам.

Зрелище вызывало оторопь.

Тут тебе явное нарушение внутреннего распорядка, но не потребуешь у нарушителя предъявить пропуск или откликнуться отзывом на пароль, да и оружием его не пугнуть.

«Стой! Стрелять буду!» – для него не несет никакой угрожающей окраски.

Ну, и стреляй себе на здоровье! Кому от этого хуже будет? Световое пятно не поранишь – не убьешь, а неприятностей от собственной инициативы получишь предостаточно. «За полночное громыханье затвором и порчу воздуха пороховыми газами в святом для трех религий месте – наряд вне очереди, а то и полковая тюрьма!»

Американская скорострельная винтовка М-16 лежала у меня на коленях, рядом с фонарем и репринтовой копией первого издания «Мертвых душ». Поверху обложки, созданной по оригинальному рисунку автора, шло «Похождение Чичикова», ниже, самым крупным шрифтом, «ПОЭМА», еще ниже, мелко, «Н. Гоголя», и завитушки-завитушки с множеством вкрапленных в орнамент черепов. Непроизвольно вспоминалось завещание Гоголя: «Тело мое не погребайте, пока не появятся явные признаки разложения».

Обморочное состояние души. Даже винтовка и та не порываясь кинуться прикладом к плечу. Безмозглая, а ведь тоже с понятием. Не то, что азиатская гадюка, водворенная моим напарником по дежурству Мустафой в прозрачную бутылку из-под кока-колы. Змее пришествие потустороннего духа как раз было по нраву. Она вскидывалась на дне бутылки, пыталась выбраться наружу. Но запечатанное пробкой горлышко не пускало.

Мустафа приструнивал пресмыкающееся животное щелчком ногтя по стеклу. Это, прежде испытанное средство, не помогало: гадюка разорялась пуще, билась, разъяв пасть, о прозрачную преграду. Складывалось впечатление, будто желала сказать нечто важное, доступное, по ее просвещенному мнению и таким недоделам, как мы.

По какой причине недоделам? По той, что ходим на двух ногах, когда правильнее ползать на брюхе. Еще и по другой: едим каждый день, завтрак, обед, ужин, и тщательно пережевываем пищу, когда разумнее ее заглатывать целиком и, забыв о добавке, переваривать на досуге неделю-другую.

Наблюдая за приятельницей-гадюкой, Мустафа воспринял себя толмачом. И минуту спустя приступил к переводу со змеиного: то ли издевался надо мной, то ли доказательно демонстрировал превосходство арабских служителей Махпелы над еврейскими охранниками из Русского батальона.

– Она говорит…

– Кто?

– Змея!

– Почему – она?

– Потому что беременна.

– ?

– Она говорит: «Закройте глаза!»

– Я на службе.

– Она говорит: «Превращения не будет, если не закроете глаза».

– Какого превращения?

– Превращения! «Какого» – она не говорит.

– Сами увидите! – послышалось из бутылки, и на какое-то мгновение почудилось, что змея заговорщицки подмигнула мне.

Я протер глаза: не заснул ли? Помигал себе в лицо походным фонариком, чтобы полностью очухаться. Русское присловье «солдат спит – служба идет» в данный момент не по моему адресу.

Какой сон? Дрожь в коленках, озноб в костях. И дикое любопытство: не иначе, как предстоит встреча с чужеродным разумом. Вот так, без подготовки, без предварительных инструкций. Бац, и ты в дамках – первопроходец! Прикрой зыркалки темными шторками, и быть тебе через мгновение свидетелем чудесного превращения. Чего? А вот это и предстоит разузнать.

– Процесс пошел, – Мустафа толкнул меня локтем в бок, когда я клюнул носом, роняя голову на плечо.

Вздрогнув, я тотчас пришел в себя и давай во все зрение лупить глазелками по световому пятну. Однако… ни пятна, ни приметного следа от него. А у металлической двери в гробницу Иосифа, официального отца Иисуса Христа, стоит человек в поповском облачении – хламиде до пят, в усах и бородке, и крестится-крестится. Справа налево, по православному.

Кто такой? Почему не знаю? Да и как вошел, если все закрыто и везде солдатские патрули?

– Ваши документы? – автоматически произношу, поднимаясь следом за Мустафой с лавочки.

– Нема! – разводит руками молодой человек, и тут я примечаю: правая рука у него укороченная, вернее, отсечена по кисть, из рукава не виднеется, а висит, подобием кобуры от «маузера» над левой коленкой, привязанная к поясному ремню веревкой.

– Как зовут?

– Кличут Хома.

– Ого! О тебе сейчас пишут и пишут.

– Да ну?

– Без «ну»! На, взгляни, – я вытащил из-за пазухи еженедельник «Секрет». Прочел отрывок из передовицы: – Противоракетная система «Хома», в переводе с иврита «Крепостная стена», более известна как «Хец-2», по-русски «Стрела-2», по-английски «Arrow-2». Так что ли, по-газетному?

– Я по-гоголевски.

– Выходит, Гоголь иврит изучал.

– Шастал в Иерусалим – вот и изучал.

– А ты?

– И я в семинарии.

– Бурсак?

– Богослов.

– Отчего же выглядишь, как дикарь?

– Вы о руке?

– Носишь, как амулет…

– Извиняюсь за показ усеченной длани, но, посудите сами, мне без нее – никак. Она свидетельница.

– Чего?

– Неблагочестивого моего поступка.

– Ага! – сказал Мустафа. – На том свете, значит, наши – арабские – порядки.

– Божьи! – поправил его Хома.

– Вот и я говорю – Божьи, значит, наши, арабские, – удовлетворенно повторил Мустафа. – За воровство руку отрубают.

– И дьявольские, если вы об отсечении неблагочестивой моей длани.

Я посмотрел на Хому, посмотрел на Мустафу, и оба они в длиннополых одеяниях – один в черном, второй в бежевом – показались чуть ли не братьями-близнецами: усатые, бородатые, не различающиеся по росту и комплекции, чего не скажешь о возрасте.

– Воровал? – начал я дознание. И поперхнулся. Дурацким показался мне собственный вопрос, за которым непременно последует дурацкий ответ.

Какой?

– Не воровал я на том свете!

– А на этом? – спохватился я.

– На этом довелось.

– При жизни?

– После смерти не воруют.

– А наказывают?

– Ох, Господи! Нас и при жизни наказывали. Присловье наше бурсачье. «Кожа – наша, воля – ваша: розги казенные, люди наемные – дерите, сколько хотите».

– Ну-ну! – погрозил я автоматом. – Мы тут без телесных извращений. – Докладывай – чей будешь и зачем по ночам шастаешь?

– Возвеселится пьяница о склянице и уповает на нее.

– Юмор?

– Прокимен, глас девятый.

– Не понял.

– В оригинале: «Возвеселится праведник о Господе и уповает на Него».

– Понял.

Я вторично залез за пазуху и вытащил фляжку с коньяком.

– Благодарствую, – сказал Хома. – Выпьем за помин души раба Божия Николая сына Васильича, рожденного с полного согласия родителей именно сегодня, 1 апреля, в День смеха, но много лет назад, когда наша планета была еще для веселия мало оборудована, и этот праздник именовался иначе – День дурака.

– Аминь и лехаим! – откликнулся я, чтобы притушить гневные искры в зрачках непьющего Мустафы, сына непьющего Исы, внука непьющего Мусы, потомка правоверного шейха Хевронского Ибрагима, откупившего у Ефрона Хеттеянина за четыреста сиклей серебра пещеру Махпела, где и похоронил жену свою Сайру…

В Библии (глава 23) он – Авраам, а жена его ­– Сарра.

Необходимо при этом еще и напомнить, что Иса, отец Мустафы, назван в честь Исаака, а дед Муса – в память о Моисее, выведшем евреев из египетского плена.

Неисповедимы пути Господни!

2

Гробница библейских патриархов воздвигнута царем Иродом за четыре года до нашей эры. Из того же иерусалимского камня, что и Стена Плача. Ни износа ей, ни забвения.

Хеврон… Махпела… Вечность…

В зале Ицхака и Ривки (Исаака и Ревеки) – там, где молятся на коврах и голом полу арабы и евреи, – зацементированный лаз в подземелье. Над ним – жерлом допотопной пушки – медная труба. Встань перед ней на колени, лицом к высверленным отверстиям, и острым блеском костей мигнет дно пещеры. Но если не повезет в первую секунду, то сколько потом ни вглядывайся, не будет никакого вознаграждения утомленным глазам – мгла, едва уловимое смещение контуров и затхлое дуновение древних пергаментов. Что это? Запах иссохшей человеческой плоти?

Смотритель Гробницы Мустафа говорит: это язык мертвых. Мертвые, поясняет мистически настроенный араб, разговаривают с живыми на языке запахов.

Но можно ли верить Мустафе?

Французским туристам он втолковывал: арабская нация самая древняя в мире, а учение Мухаммеда, пророка Аллаха, породило иудаизм и христианство.

Мустафа продает у входа в гробницу библейских патриархов и пророков, где – по преданию – нашли последнее земное прибежище также Адам и Ева, украшения из дешевого белого металла. Подслеповатым его глазам они почему-то представляются серебряными изделиями из сокровищницы царя Давида… или Соломона…. или Ирода… или Понтия Пилата – в зависимости от образовательного ценза и антикварных изысков экскурсантов.

Можно ли верить Мустафе?

Французский еврей Давид, переписчик Торы, приносит к центральным воротам гробницы книгу «Зоар» и читает стоящим на посту сорокалетним солдатам-резервистам – в Израиле их зовут «милуимники» – любопытный абзац о грядущем воскресении покойников.

«И восстанут из праха»… Поясняет: у каждого в затылочной части головы, у основания черепа, имеется некая косточка, которую даже мельничному жернову не перемолоть в муку. Вот из нее-то и произрастет человек после смерти.

Бородатые резервисты – доктора наук, технари, журналисты – вспоминают о генной инженерии, стойкости костной ткани, антропологических портретах профессора Герасимова. К ним, источающим запасы эрудиции, активно жестикулирующим, присоединяется гладко выбритый усатенький патруль в составе таксиста, продавца фруктов с рынка Кармель и директора школы для трудновоспитуемых подростков. И генная инженерия подвергается сомнению. А антропологические портреты профессора Герасимова – осмеянию.

Можно ли верить Давиду?

Хеврон – один из четырех святых городов Израиля. Здесь всегда жили евреи. Сегодня они живут неподалеку от Хеврона – в Кирьят-Арбе, за железными воротами, охраняемые солдатом.

Арабские дома сходят по кругу с горных уступов к Кирьят-Арбе, втискивают ее в металлическое кольцо из заборов и колючей проволоки. Выйдешь за предел без оружия – нож в спину. Выйдешь с оружием – камень.

…Шестнадцатилетний юноша Йоси Твито вышел за предел очерченного круга. Тяжелое ранение. Больница. Намеривался починить велосипед в Хевроне, теперь чинят его самого.

Через несколько дней студент религиозного училища Юваль Дерех, омывая собственной кровью мостовую, догреб чуть ли не вслепую до армейского поста. Бородатый русский репатриант Гриша оказал ему первую помощь. Затем оттянул затвор скорострельной американской винтовки М-16. Прозвучали выстрелы. И над мечетями вспорхнули жирные голуби. Лениво шевельнули крыльями – и вновь под карниз, в тень, подальше от нарождающегося солнца, туда, где их пожирают змеи, охочие до белого голубиного мяса. Как змеи взбираются на немыслимую верхотуру, нацеленную из средневековья в космос? Смотрители гробницы Адама и Евы, одетые в кремовую форму цвета иерусалимского камня, не говорят. Однако каждую пойманную гадюку запускают с лукавой улыбкой в бутылку из-под кока-колы и выставляют в общем зале, у своих вымытых перед молитвой ступней, на цветастом ковре, том ковре, на который не имеет права ступить ни одна еврейская нога. Солдаты внутреннего патруля оберегают их от евреев. И выслушивают оскорбления от ретивых ортодоксов.

– Прислужники арабов!

– Мы молимся – арабам путь открыт. Арабы молятся – нас гонят взашей.

– Почему евреям закрыт доступ в зал Ицхака и Ривки (Исаака и Ревеки), когда здесь молятся арабы?

– Где справедливость?

Справедливости нет. Есть устав и секретные распоряжения командования: не обострять религиозную нетерпимость! За счет евреев, разумеется.

И устав, и секретные распоряжения известны всем – во всех подробностях. И нашим, и вашим – известны.

Туристам и поселенцам легче. Для них устав не писан. Их устав – расторопность, смекалка и инстинкт самосохранения.

Юваль Дерех, выйдя из синагоги «Авраам авину» – «Наш отец Авраам», засек двух молодых арабов с ящиком, полным кур. Но не насторожился. Он шел по улице, арабы за ним. В восьмидесяти метрах от него – армейский пост. Это знал он. Это знали и арабы. Нож извлечен из-под связки кур. И – бросок к Ювалю. Подлый удар сзади. Еще удар. Юваль – за пистолет, что в открытой кобуре на боку. Но поздно. Рукоятка выскользнула из окровавленной ладони.

Ориентировка: совершено нападение на студента религиозного училища. Ему нанесены ножевые ранения в спину, грудь, голову, руку. Террористами похищено личное его оружие – пистолет российского производства – «Макаров». На поиски бандитов выделить всех свободных от караульной службы.

И звуки тревожной сирены накладываются на гнусавые завывания муадзинов.

А в казарме, шнурующей ботинки, натягивающей каски и бронежелеты, колобродят слова с англо–русским акцентом: «Хасам Касба! Хасам Касба!»

Касба по-арабски – центр города. Но из-за того, что кинут нас в центр арабского города – никому не легче. Безмятежная жизнь, если она и бывает у резервистов, видать по всему, закончена, пока не поймают террористов, не найдут пистолет Юваля Дереха.

– Хасам Касба, чтоб тебя!

И следом печальное: «Отпуска отменены!», трагикомическое: «А у меня коньяк во фляжке. Остался с ночи. Не выливать же! А как я проторчу целый день на солнцепеке без воды?»

Хеврон, когда не закапываться глубоко в историю, «знаменит» еврейским погромом 1929 года, вспыхнувшим тотчас, как главный муфтий Иерусалима Аль-Хусейни, впоследствии друг Гитлера, заявил, что евреи хотят отобрать у арабов «мусульманскую святыню» – Стену Плача.

23 августа сразу же после пятничной молитвы арабы Хеврона вооружились палками и набросились на евреев, попадавшихся им по дороге. Затем направились в йешиву – религиозное училище, где застали всего одного ученика, и на месте растерзали его.

Представители еврейской общины обратились к английской администрации за помощью. Однако им посоветовали запереться и тихо сидеть дома.

Убедившись в том, что британские власти не окажут евреям никакой поддержки, арабы уже на следующий день, рано утром в субботу, двинулись к их домам.

Теперь их вооружение составляли не только палки и камни. В ход пошли ножи и сабли.

Налетчики никого не щадили. Зверски убито и смертельно ранено было 67 человек. Среди них и самые именитые горожане: директор банка Авраам Слоним, дававший погромщикам ссуды на выгодных условиях, аптекарь Бен-Цион Гершон, лечивший прежде своих убийц, их детей и престарелых родителей. Эти евреи, как и многие другие, в том числе изнасилованные девочки и женщины, были изрублены на куски.

Исторической справедливости ради следует отметить, что почти семьдесят мусульман из двадцатитысячного арабского населения города не поддались общей ненависти и вакханалии, они спасли от неминуемой гибели около трехсот человек, укрыв их у себя дома.

Выжившие евреи – теперь глубокие старики. Их дома, окружающие гробницу праотцев, ныне принадлежат арабам, тоже старикам, выгуливающим коз и баранов в городском парке, между Махпелой и синагогой, в ста метрах от священных залов, куда – босиком и вымыв ноги.

Залы пусты. Хеврон закрыт. Хасан Касба!

3

Через три минуты после первого глотка, вернее сказать, уже после третьего, Хома осторожно стал выяснять у меня, уважаю ли я его?

Понятно, я его уважил и протянул конфетку, положенную нам, солдатам-резервистам, в виде приварка к сухому пайку. Но оказалось, я не так понял въедливого бурсака. «Уважение» крылось в напитке.

– Почему водку не держишь? Не уважаешь? А здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

– Здесь на постое Русский батальон. Из моего одноименного романа, – поправил я духарика. – И пахнет он сплошь и рядом еврейским духом.

– А вся Махпела – арабским, – добавил Мустафа.

– От вашего интернационала у меня уже голова кружится.

– Ну-ну, – придержал я его за локоть. – Не отваливай на тот свет, ты нам еще и на этом пригодишься.

– Затем и пожаловал.

– Тогда развязывай язык, а то молчишь в тряпочку.

– Я молчу?

– А кто?

– Наливай!

Я протянул ему фляжку.

Протер он губы о рукав хламиды и пригубил. Взасос, как молоденькую красавицу первой половой зрелости.

– Хорошо пошла? – спросил я.

– Хорошо. Кабы каждый день ходила.

– На каждый день не напасешься. А сегодня…

– Что – сегодня?

– Сегодня День смеха, вот мы полночные меха и раздуваем. Дыхнуть?

– Дыхнешь попозже. А сейчас растолкуй: какого смеха? Нашенского? Сквозь слезы?

– Какой получится.

– Ага, проговорился, но вслух не сказал…

– Что?

– А то, что твои предки именно так, смеха ради, мой народ в корчмах спаивали.

– Мои предки – жестянщики и кузнецы. Твоему народу в Одессе доспехи ковали, чтобы там, – показал на сердце, – или здесь, – показал на ширинку, – не поранили, – сделал выразительную паузу. – Либо вражьей стрелой, либо острым взглядом заморской панночки.

– Коньяк твой тоже из Одессы? – недоверчиво спросил Хома.

– Из Тель-Авива!

– В этом разе не касайся классики, не тобой писанной, нехристь! – запальчиво воскликнул Хома и тут же спрятал фляжку за спину, боясь, что отберу.

Но я не отобрал. Пожалел поддатого инвалида: в раю, небось, только приторный нектар выдают под расписку о стопроцентной трезвости.

Посмотрел на него, как пьет, как чмокает от удовольствия принятия, и заинтересованно – не гипсовая ли? – коснулся отсеченной руки, свисающей у левого бедра вместо «маузера». Мертвые пальцы живо сомкнулись в кулак, и моя кисть оказалась в капкане. Дерг-дерг – ни в какую! Я привязан к руке, рука к витому из веревки пояску, поясок к бурсаку Хоме, а Хома к фляжке. Буль-буль – не отвяжется!

– Попался! – удовлетворенно сказал Мустафа. – Говорил же: «началось», а веры нет – так ходи теперь на привязи. Куда он – туда ты.

– А куда он?

– В тартарары. И тебя утянет.

– Брось дурака валять!

– В День дурака? – усмехнулся смотритель Гробницы.

– Высвободи!

– Это никак не получится.

– А если заплачу?

– Меньше, чем за полста шекелей…

– Выгребай! – приоткрыл я свободной рукой вход в карман воинских шаровар, не предполагая, что и его вовлекаю в ловушку.

Сунулся Мустафа в мой карман, и завис в нем: будто его там защелкнуло. Ни взад – ни вперед, сиди на месте и не кукарекай. Для ночи – слишком поздно, для утра – слишком рано, а вот для нечистой силы – самый срок.

– Теперь вы ко мне привязаны, – удовлетворенно сказал Хома. И зачмокал с характерным вкусовым звучанием, наполняя стосковавшееся по сорокаградусной начинке нутро.

– Я на службе! – дернулся Мустафа. И не выдернулся.

– И я! – доложил Хома. – Где ключи?

– Какие ключи?

– От входа.

– Ты уже вошел.

– Открывай дверь и веди вниз.

– Посторонним запрещено!

– Я не посторонний, Мустафа! Я здесь уже был, с твоим дедушкой Мусой хаживал в подземелье.

– Так ты тот Хома из 1909 года?

– Хошь – потрогай, если зенкам не доверяешь.

– Дед о тебе сказывал. Череп российский, сказывал, привез на хранение, дабы он жизненной энергией предка нашего Ибрагима подзарядился. Так это ты?

– Честь имею!

– А деньги?

– Какие деньги?

– За проводы по замогильному лабиринту!

– Сначала верните череп, потом и о деньгах потолкуем.

– Есть в наличии?

Хома поплескал фляжкой, и – странное дело – она откликнулась не ритмичным движением алкогольной жидкости, звоном монет откликнулась фляжка.

– Ба! – сказал Мустафа.

– Червонцы! – сказал Хома. – Открывай двери, дядя. Веди!

– А не обманешь?

– Не обману!

– Где гарантии?

Хома опять побренчал фляжкой и дал Мустафе одним глазом взглянуть на золотые надежды.

Мустафа взглянул. И уверовал.

Уверовал и дверь открыл. Затем нашарил потайной рычажок под напольной плиткой. Опустил его с усилием в приметный паз, и каменное надгробье повернулось на оси, открыв винтовую лестницу.

– Идем!

И мы пошли. Одной связкой. Как скалолазы. Но не на вершину Махпелы, а в ее глубины. Впереди Хома, за ним я, следом Мустафа с прицепленной на кожаном ремешке бутылкой из-под кока-колы, где шипела от неудовольствия растревоженная змея-гадюга.

Ефим ГАММЕР
© Yefim Gammer, 2017