Геннадий Евграфов | Из «Воспоминаний о Давиде Самойлове». Часть 4
Читайте также Часть 1, Часть 2, Часть 3
О литературных гонорарах – вообще и Д.С. в частности
Кто и как зарабатывает деньги (вне зависимости от эпохи), кому сколько платят и платят ли справедливо – во все времена был вопрос интересный.
Особенно в наши дни.
В советские времена существовало мнение, что писатели живут очень хорошо, то есть, говоря народным языком, катаются как сыр в масле.
Это было и так и не так.
Говорю не об эпохе 30-50-х годов, не о баснословных гонорарах Максима Горького или Алексея Толстого – чего тут сетовать, они верой и правдой служили пролетарскому государству, государство щедрой рукой одаривало их домами, дачами, поездками за границу и щедрыми гонорарами на сберкнижки.
Говорю о времени 70-60-х, когда сталинская щедрость (я не шучу) поубавилась, и на смену ей пришла хрущевская прижимистость и брежневская скуповатость. Но и в эти времена разного рода «михалковым», «софроновым» или «марковым» чьи книги издавались многочисленными государственными издательствами от Москвы до Магадана, как правило, огромными тиражами, грех было жаловаться.
Да впрочем, избранные члены СП СССР особо и не жаловались (жаловаться начали в новые времена, когда спрос начал определять рынок и тиражи сочинителей многопудовых эпопей и бездарных стихов катастрофически упали, соответственно и гонорары – люди читали в перестроечную эпоху неизданного Платонова и запретного ранее Ходасевича, неизданного Булгакова и гулявшего в самиздате Набокова, Бродского, Солженицына, Виктора Некрасова и далее по списку, у каждого интеллигентного читателя он свой. Ну а затем на рынок хлынул западный масскульт, появился и свой отечественный доморощенный ширпотреб: т.н. «женская проза», низкого качества «русские детективы», псевдоисторические сочинения о Сталине, Троцком, Берии и т. д и т.п. , и постепенно все успокоилось – восторжествовал принцип каждому свое.
Почему учителя и врачи в советские времена получали ничтожно мало, а секретари райкома КПСС или ВЛКСМ на порядок больше? Не говоря уже о всевозможных не денежных благах, но имеющих денежную, и весьма ощутимую, стоимость?
Почему слесарю из ЖЭКа государство платило (условно) 120 рэ, квалифицированному рабочему 300-400, а академику Ландау 800?
Не потому ли, что слесарю в каждом доме за устраненную проточку давали «трешку» – квалифицированному рабочему затыкали рот четырьмястами рублями?
И не потому ли Ландау или Королеву платили в несколько раз больше потому, что государству они приносили прибыли и моральной, и материальной во сто крат больше, чем шахтер в Луганске или Чапаевске?
Для более широкого ответа на все эти вопросы, как и на вопросы, почему в поэты и прозаики, которые припеваючи (и припиваючи) жили в советские времена, нигде не служа, в нынешние вынуждены служить в издательствах, на радио (на сегодняшнем ТВ – им места нет или его очень мало), Интернет-редакциях и т.д. или удовлетворяться разными грантами, читать лекции за рубежом (или вообще перебираться туда на ПМЖ), потребуется много времени и места (хотя кое о чем я все-таки скажу).
Пока же ограничусь конкретикой. Применительно к тем временам, когда жил Д.С., применительно к нему самому и его товарищам по цеху.
Я уже говорил, что Самойлов получал не зарплату, а гонорары – две вещи похожие, но разные. В чем разница – объяснять просвещенной публике смысла не вижу. Тома БВЛ[1] с переводами выходили на протяжении всего нескольких лет, «огромные тыщи» закончились вместе с окончанием проекта – ушли, как будто их и не было.
Конечно, Д.С. не остался без денег – переводной поэзии в советские времена издавалось много, и хорошей, и откровенной дряни. В «дряни» Самойлов не участвовал с молодых лет, когда хватался за любую работу, хотя всегда переводил много.
О небедном родственнике и заме медицинского министра
(нелирическое отступление)
В молодые годы первым браком я был женат на очень красивой девушке – смешение двух кровей дало ужасный характер и необыкновенно насыщенную красоту.
Мы мотались по Москве в поисках угла, несмотря на то, что и у ее родителей, и моих были квартиры. Но не хотелось никому не мешать, и, самое главное, чтобы не мешали нам. Однако платить за съем (на Профсоюзной – 80, на Чистых прудах – 120) хотелось все меньше и меньше, мы решили поселиться у близкого родственника жены (назову его Я.И.) тем более, что он не возражал.
Был Я.И. одинок – жена умерла, детей не нажил, проживал в небольшой двухкомнатной коммунальной квартире – но зато напротив театра Вахтангова – на самом последнем этаже.
Этого доброго человека в 70-80-х годах знала вся Москва. Я не преувеличиваю. Он помогал всем, кто к нему обращался. Никогда и никому не отказывал. Считал, что за это Бог продлевает его дни. Не исключено – потому что ушел он из этой жизни в возрасте 86 лет.
Работал Я.И. в Министерстве здравоохранения на весьма высоком посту. Не скажу на каком, но чтобы все таки была какая-то ясность – мог по тем дефицитным временам достать любое лекарство, показать хорошим врачам, отправить в почти любой санаторий или Дом отдыха. Потому что сидел в Министерстве на таком кресле, от которого зависело не только какое медоборудование дать, но и в первую очередь – кому.
Представляете сколько посланцев из солнечных Грузии и Армении, не менее солнечных Молдавии и Узбекистана и прочих советских республик толпилось у него в приемной?
Один взмах пера – и дефицитный рентгеновский аппарат равно нужный и на морозной Колыме и в жарком Душанбе, отправлялся в первую очередь в Душанбе, а не на Колыму.
Представляете сколько было в доме грузинско-армянского коньяку, чурчхел, бастурмы, гранат и «прочих шведов».
А в начальниках непосредственных у этого нашего родственника ходил заместитель Министра здравоохранения СССР (назовем его П. Г.). Можно сказать, что наш родственник дружил с П.Г., и, конечно, с благодарностью принимал от него некоторые блага (о которых чуть ниже). Ради меня и моей жены.
Времена, кто жил о ту пору знает, были дефицитные. Мы, молодые, от недостатка продуктов не страдали – недостатка этого в Москве, да еще при связях Я.И., попросту не было. Дефицит мы испытывали, если так можно выразиться – духовный. И вот здесь приходил на помощь заместитель министра. Который, кроме хорошей зарплаты, пайков и других «прелестей» получал каждый месяц похожую на чековую, специальную книжечку на книги, которые невозможно достать, но которые без труда можно было получить его шоферу на Беговой. Да талоны на спектакли, которые обычному человеку было невозможно посмотреть. Приходишь в театр, ну на любимовскую Таганку или в ефремовский «Современник», суешь в кассу эту книжечку, кассир талон отрывает и вместо него протягивает тебе два билета на «Гамлета» или на «Двое на качелях».
И идешь осчастливленный упавшей на тебя по знакомству милостью, и не скрою – с некоторым превосходством посматриваешь на других, подобных тебе москвичей, не имеющих в знакомцах замминистра всей советской медицины.
Ни замминистра, ни его семья, и уж тем более Я.И. завзятыми книгочеями или театралами не были, все «ненужное» (Ахматова, Пильняк, Мандельштам или Булгаков; Высоцкий, Кваша или Ширвиндт) доставались нашей молодой семье.
О чем, как вы понимаете, нисколько не жалею и никаких угрызений совести не испытываю.
Собственно, я о чем?
Да все о том же – о презренном металле.
Получал П.Г. 450 руб., секрета (во всяком случае, от нас) из этого не делал.
Жил на Бронной, в большой четырехкомнатной квартире, которая по тем временам считалась элитной, в доме, где обитал Ростислав Плятт и др. советский истеблишмент.
И никогда не задавался вопросом, справедливо ли оценивает его труд советское государство, на которое он исправно и, надеюсь, честно работал.
И уж точно не спрашивал себя, почему почти все учителя были вынуждены заниматься репетиторством, а врачи – частным приемом (что и делала моя молодая жена, поскольку денег катастрофически не хватало).
Не спрашивал – потому что был человеком старой закалки, учился при Сталине, карьеру делал при Хрущеве, большим начальником стал при Брежневе.
Но, думаю, понимал, что живет в государстве всеобщего распределения, где каждой сестре полагается по серьгам. Свои носил с достоинством, на чужие не посягал. И считал устроенный таким образом социум справедливым.
Как, впрочем, и наш отнюдь не бедный родственник.
Может быть, поэтому на роскошных банкетах по случаю своего дня рождения в лучших ресторанах Москвы, Я.И. при активной поддержке своего непосредственного начальника поднимал тост за «дорогого Леонида Ильича».
А Самойлов зарабатывал на жизнь, квартиру в Москве и дом в Пярну (когда было решено сменить Подмосковье на Прибалтику) творческим трудом, простите за высокопарность – кровью и потом, от распределения «товаров и услуг», имея разве что возможность поехать в очередной раз в Дом творчества, да отгуляться на приемах, которые устраивали местные власти в Дни такой-то национальной литературы. Или в редких поездках в страны социалистического лагеря, куда был не раз приглашаем тамошними Союзами писателей, на которых оказывали давление местные известные поэты – чехи, поляки или венгры, благодарные Д.С., что он доносит их творения до советского читателя.
И замминистра П. Г., и поэт-переводчик Давид Самойлов, безусловно, относились к советской элите.
Но дело в том, что элиты бывают разными.
«Жду, как заваленный в забое…»
Когда после выхода «Равноденствия» в 1972-м году, первого избранного Д.С., книги, которую задерживали в издательстве «Художественная литература» несколько лет из-за того, что он подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля, Евтушенко, высоко ценивший поэзию Самойлова, откликнулся на нее даже не рецензией – статьей в целый подвал. Разумеется, Д.С. его, ни о чем таком не просил, просила ЛГ – надо было откликнуться на юбилейный сборник, который вышел пусть и с опозданием, но все-таки вышел.
В разговорах Самойлов шутил – раньше он был широко известным поэтом в узких кругах, после статьи – в широких, все-таки тираж «Литературки» был огромен даже по советским тиражам.
Редактору Худлита (и книги) Ирине Чеховской на подаренном экземпляре надписал:
Ты читала, что поэт Евтушко
Написал про нас ин «Литгазет»?
И теперь наш путь счастлив и светел,
Я о прошлом больше не грущу,
Ибо сам Евтушко нас заметил,
И слегка похлопал по плечу.
По плечу теперь нам все задачи,
Все мы можем, так или иначе.
В конце статьи Е. А. посетовал, что автор много сил и времени уделяет переводам. Д.С. отшутился: «Ну, если Женя согласится везти воз, который я везу, то, конечно, стихов будет намного больше».
Книга у Самойлова складывалась каждые два – два с половиной года, стихи накапливались постепенно, поэт не рабочий, исправно, если не пьян, занимающий место у рабочего станка. Ежедневный однообразный труд все-таки чем-то разнится от вдохновения.
Сегодня пишется – завтра нет.
Сегодня перо тянется к бумаге, завтра на эту самую девственной белизны бумагу без содрогания и ужаса смотреть не можешь.
Сегодня мысли облекаются в слова, оперяются рифмой – завтра хорея от ямба не можешь отличить.
Ну а чей труд – шахтера или поэта тяжелее, и у кого справедлива плата, так на этот вопрос ответил еще Маяковский в 1926 году. Оно широко известно, вряд ли необходимо приводить его здесь целиком – поэтому процитирую только давно ставшие хрестоматийными строки:
– Поэзия
………………… – вся!–
………………… ………………… езда в незнаемое.
Поэзия –
………………… та же добыча радия.
В грамм добыча,
………………… в год труды.
Изводишь
………………… единого слова ради
тысячи тонн
………………… словесной руды.
И дальше, объясняя «гражданину-фининспектору», далекому от поэзии как водитель трамвая от капитана океанского лайнера, обиженный Маяковский в конце разговора предлагал:
А если
…………. вам кажется,
………………… что всего делов –
это пользоваться
…………. чужими словесами,
то вот вам,
…………. товарищи,
……………… мое стило,
и можете
……. писать
…………. сами!
Справедливости ради, скажу – Маяковский в этом стихотворении немного лукавил. Бедным он был до революции, когда голодный ходил «обедать Чуковского».
В советские времена жил весьма и весьма неплохо – выезжал за границу, и никуда- нибудь, а в Париж. Откуда присылал Лиле Брик разные фильдеперсовые штучки, привозил кучу подарков родным, близким и друзьям, которых нежно любил. У него, первого из советских граждан (исключая, конечно, высшее политическое руководство) появилась, как сказали бы сейчас, иномарка, «Рено», которую он привез все из того же Парижа.
Это что касается Dichtung und Wahrheit.
Но в то же время это никак не отменяет справедливых упреков поэта советским социалистическим финорганам. Действительно, беритесь за стило и пишите сами. Но что-то не очень-то охотно «фининспектора» (и иные специалисты) за это самое стило брались. А если и брались – то получались не стихи, а графоманские вирши.
В 1961-м году Маяковскому вторил Самойлов. Не в плане просьб о зачислении в ряды «беднейших рабочих и крестьян», а в смысле непомерной тяжести поэтического труда:
Жду, как заваленный в забое,
Что стих пробьется в жизнь мою.
Бью в это темное, рябое,
В слепое, в каменное бью.
Прислушиваюсь: не слыхать ли,
Что пробиваются ко мне.
Но это только капли, капли
Скользят по каменной стене.
Жду, как заваленный в забое,
Долблю железную руду,–
Не пробивается ль живое
Навстречу моему труду?..
Жду исступленно и устало,
Бью в камень медленно и зло…
О, только бы оно пришло!
О, только бы не опоздало!
А в 1979-м, отвечая на упреки, чей хлеб едят поэты (эти анахронизмы дожили до брежневских времен), ответил за себя, а получилось, что сразу за всех:
Не попрекайте хлебом меня. Не до веселья
Ибо с тревогой на поле свое взираю.
Сам свой хлеб я сею.
Сам убираю.
Вы меня хлебом пшеничным, я вас зерном слова –
Мы друг друга кормим.
Есть и у слова своя полова.
Но и оно растет корнем.
Без вашего хлеба я отощаю.
Ну а вы-то –
Разве будете сыты хлебом да щами
Без моего звонкого жита?
Из одного перегноя растут колос пшеничный и колос словесный.
Знаю, что ждут хлебные печи.
В русские небо с заботой гляжу я, пахарь безвестный.
Жду, что прольются благие дожди в пахоту речи.
Маяковский, Самойлов и Александр Яшин
Обижался на постоянные советские упреки – «чей хлеб едите?» – не только «интеллигент» Самойлов, но и честный поэт и прозаик, «деревенщик» Александр Яшин:
А я не тружусь?
Чуть брезжит рассвет –
Как дояр сажусь
На свой табурет…
За словом слово
В строфу сую.
И впрямь корову
Сижу дою.
Беру в кулаки
Тугие соски.
Четыре струи –
Четыре строки.
При всем несходстве дарований, темперамента и мастерства, все эти три разные поэты сказали о том, что наболело.
Потому что упреков по поводу того, что писать (в данном случае – стихи) гораздо легче, чем стоять у станка было всегда много – и в сталинские годы, и в брежневские. В нынешние не встречал.
«Счастливые времена»
Что же касается «счастливых времен», когда поэту платили по 3.50 за строчку (написал одну – покупай бутылку водки, написал две – вот тебе коньяк с хорошей закуской), так все тот же Д.С. сочинил однажды вот такое стихотворение:
В этот час гений садится писать стихи.
В этот час сто талантов садятся писать стихи.
В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи.
В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи.
В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи.
В этот час десять миллионов влюбленных юнцов садятся писать стихи.
В результате этого грандиозного мероприятия
Рождается одно стихотворение.
Или гений, зачеркнув написанное,
Отправляется в гости.
В результате такого грандиозного мероприятия – рождается (заметьте!) – всего одно стихотворение.
Возможно, талантливое.
Но гений, чтобы ему не было стыдно ни перед собой, ни перед читателем, и уж, извините – перед Господом Богом (если таковой существует), зачеркивает все и отправляется в гости…
Так что бутылка водки за строчку, а бутылку коньяку – за две, хорошо звучит лишь в ироническом изложении.
Это строчкогоны типа Безыменского или Жарова могли выдавать строки «на гора».
Это народный акын Сулейман Стальский, говорил: «Что вижу, то пою».
За каждую же книгу своих оригинальных стихов Д.С. получал порядка 3-5 тысяч. А книга у него складывалась, как я уже говорил, раз в несколько лет, стихи приходили не каждый день. А месяцев в году, как известно, 12. Поделите, получится – приблизительно 350 руб. в месяц. Конечно, по тому времени, когда средняя зарплата была 170-180 руб. (между прочим, платили вовремя), это было неплохо.
Но могли ли пять человек сносно прожить в Москве в те годы, когда даже самый дешевый хлеб стоил 7 коп. и проезд на трамвае – 3?
Сомневаюсь.
Вот и брался Д.С. за переводы.
Но не только потому, что нужно было зарабатывать и кормить семью. А еще и потому, что считал – если поэт, то должен уметь переводить. Чтобы Артюра Рембо или замечательного польского поэта Циприана Норвида смог прочесть советский интеллигентный читатель, увы, в массе своей ни французским, ни польским, и даже украинским не владевший.
На вопрос почему? отвечу – все мы жили в тоталитарной стране. Русский был средством межнационального общения (действительно так), ну а английский нужен был лишь специалистам – по капиталистическим заграницам ездили единицы, чуть больше отправлялись в соцлагерь, так на то он и лагерь, чтобы все – и чехи, и поляки, и даже вьетнамцы учили русский.
Своего рода комплекс – мы великороссы, пусть они наш язык учат, нежели мы иностранный.
Хотя я целиком и полностью за то, чтобы «великий и могучий» знало как можно больше людей на планете: экспансия языковая – это все же экспансия культуры, а не тоталитаризма[2].
«Поэтому он и классик!»
Д.С. языки знал – польский, чешский, французский, мог переводить с оригинала, но чаще пользовался подстрочником. К поэтическому переводу относился и как к ремеслу, и как к искусству. В зависимости от того, лежала ли душа к тому, кого переводил – Юлиана Тувима, Дюлу Ийеша или как в молодости албанских поэтов. Которые, кстати, благодаря ему звучали для русского уха ох как хорошо.
Вспоминаю, один из вечеров в ЦДЛ Эдуардаса Межелайтиса. Лауреата всех мыслимых и немыслимых советских премий, по-моему, то ли члена ЦК, то ли кандидата, но депутата Верховного Совета – точно. И, несмотря на все это, неплохого поэта и хорошего человека. На свой вечер гость из Литвы позвал своих переводчиков. А переводили его немного-нимало Ахмадулина, Вознесенский, Слуцкий, Левитанский и, конечно, Самойлов.
В те годы в Москве еще ходили на поэтов, даже литовских. Межелайтис читал на своем родном языке, аудитория вслушивалась в чужой язык, оставаясь равнодушной к смыслу, но пребывая неравнодушной к мелодии чужой речи, ее ритму и дыханию. Затем эти же стихи читали в своих переводах мастера русской речи. Зал оживлялся и временами аплодировал. В конце вечера, пройдя через «чистилище» ЦДЛовского буфета, на сцену вышел Д.С. Он оглянулся на трезвых коллег по цеху, прошел к микрофону и прочитал несколько своих переводов из поэта, ставшим классиком на родине при жизни. И ни с того ни с сего, произнес в зал: «За что я люблю моего друга Межелайтиса? За то, что он, очень умный человек, подружился с хорошими русскими поэтами, которые хорошо переводят его стихи на русский. Поэтому он и классик».
В зале повисло неловкое молчание.
Д.С. иногда обижал людей, бывало – несправедливо, и на него бывало крепко обижались.
Но все мы люди-человеки. Все подвержены эмоциям, и Самойлов святым никогда не был и никогда не претендовал на эту роль, (в отличие от некоторых). Как и на роль Мессии.
Однако здесь его высказывание явно было не ко времени и не к месту.
Межелайтис оказался и впрямь умным человеком – он свел тираду одного из лучших своих переводчиков к шутке, и все закончилось смехом.
В котором было немало горечи.
Я это не к тому, что Самойлов мог, как правило, подшофе, мог обидеть человека, а к тому, что всех талантливых поэтов советских республик сделали известными всему Советскому Союзу хорошие русские поэты-переводчики. А по тем временам это было ох, как важно для тех, кого переводили.
Во всех смыслах.
Так что отчасти Д.С. был прав.
Словарик к стихотворению Д. Самойлова
Возвращаюсь к стихотворению «В этот час гений садится писать стихи…». Во Всемирной сети обнаружил к нему весьма остроумный комментарий, который процитирую здесь целиком и который, думаю, оценят читатели, если по каким-то причинам они его не читали:
«Словарик к стихотворению Д. Самойлова
(для анализа на уроке обществознания):
Гений – человек, обладающий высшей творческой способностью.
Стихи – художественный текст, написанный ритмически организованной речью.
Талант – человек, обладающий особыми природными данными.
Профессионал – человек, занимающийся чем-либо как основным родом своей трудовой деятельности.
Графоман – человек, страдающий болезненным пристрастием к сочинительству.
Одинокий – здесь: не имеющий (-ая) партнера.
Девица – особа женского пола, не вступавшая в брачные отношения.
Влюбленный – испытывающий страстное влечение к кому-либо.
Юнец – юноша, мальчик (как правило, влюблен в кого-либо).
Садиться писать стихи – принимать сидячее положение с целью создания художественного текста, написанного ритмически организованной речью.
Результат – конечный итог, завершающий что-либо.
Грандиозный – огромный, величественный.
Мероприятие – совокупность действий, имеющих целью осуществление чего-либо (как правило, обладает ритуальными чертами).
Зачеркнуть – провести черту по тексту, чтобы сделать его недействительным.
Отправляться в гости – идти куда-либо в качестве гостя (гость – тот, кто навещает кого-либо с целью приятного времяпрепровождения)».
Самойлов действительно был «очень талантливым поэтом».
Может, даже более того.
Кто определит
И, как говорят и пишут нынче некоторые – «жил в Советском Союзе очень недурно, зарабатывал прилично; и при этом был духовно совершенно свободен, значит, и такое было возможно».
Отвечаю, как человек, близко знавший поэта – да, и такое было возможно.
Но чего это ему стоило.
В смысле нравственного и духовного противостояния лжи, насаждаемой государством.
Геннадий Евграфов (Москва)
[1] Сама серия БВЛ выходила на протяжении двадцати лет – с 1967 по 1977 годы.
[2] Хотя в сегодняшние времена русский язык, благодаря ТВ, становится именно орудием пропаганды, а не культуры.