ФАНТАЗИИ О ЛЮБВИ

Предлагаемые читателю на этой литературной странице рассказы никак не отнесешь к разряду обычных житейских историй и, возможно, кого-то удивит их вычурный мир, ведь для выражения своих мыслей и чувств наши авторы Елена Ивченко (Бельгия), Аркадий Маргулис (Израиль) и Андрей Буторин (Россия) выбрали довольно сложные формы притчи и фантазии. И хотя вас ждут немного нелепый ангел-хранитель с коротким крылом, испанский гранд, карлик с кривыми ногами и даже воображаемая возлюбленная… но, на самом деле, все совсем не так фантастично, как поначалу кажется, ведь во всех этих рассказах речь идет только об одном — самом простом и самом сложном — о любви.
Семен Каминский, newpoza@gmail.com

Eлена Ивченко
АНГЕЛ С КОРОТКИМ КРЫЛОМ

— Что у тебя в правом кармане? — Мы только что вышли в зимний холод, громада центральной библиотеки провожает нас мудрыми взглядами сотни освещённых окон. На дворе 93-й год, троллейбусы ходят редко, а о маршрутках никто пока и не слыхивал.
— Дырка… — мне ужасно стыдно, моя рука через прореху в подкладке проникает в шубовое подполье и, слепая, шарит там, среди крошек и свалявшихся комков искусственного меха. Моя поза неудобна, моё положение комично, и я прячу неловкость за смехом. Его глаза за стёклами очков, как всегда, кажутся беспомощными и беззащитными. В такие глаза трудно смотреть, и я отвожу взгляд, продолжая яростно орудовать в недрах шубьей полы. Наконец рука натыкается на что-то твёрдо-ощутимое. Я извлекаю на свет коробочку, обтянутую несолидным кож-замом. В таких обычно продаются украшения, и мне становится щекотно где-то в желудке. Я открываю: на псевдо-бархатной подкладке — немудрёное мельхиоровое колечко с капельками бирюзы.
— Когда мне было 22, я купил его и сказал себе, что подарю той Единственной, которую полюблю когда-нибудь… — Слова так же беспомощны, как и глаза за стёклами, и мне хочется закрыть уши: я почти не в силах выносить эту беззащитность, эту откровенность, граничащую с выворачиванием души наизнанку. Я ворочаю глыбы слов в голове — и никак не нахожу ту, что мне нужна. И тут подъезжает троллейбус.

Я сижу в аудитории среди сорока таких же барышень, Бог знает, почему пожелавших «сеять разумное, доброе, вечное». Я такая же, как они, — скромно говорю я себе. Но писклявый голосок внутри протестует: нет, я не такая, я особенная, во мне есть что-то эдакое, если он среди всех выбрал именно меня. Я снисходительно улыбаюсь этим мыслям и не сразу замечаю наступившую паузу: я поднимаю глаза и — о Боже, он опять! — ну, опять остановился на полуслове, и ничего не говорит больше про «полнобское оканье», и с идиотски-счастливым лицом смотрит, смотрит — на меня! Ещё секунда — и все успеют проследить за его взглядом! Я яростно киваю ему, машу рукой — «продолжай!», он спохватывается, шуршит бумажками на кафедре, и лекция по самому ненужному на Украине предмету — диалектологии русских говоров — продолжается.

Открытка выглядит очень пошло и банально, розовые цветочки-ангелочки, но меня это вполне устраивает. «Дорогой Андрей Николаевич, приглашаем Вас на нашу свадьбу, которая состоится 29.01.1994 в 19.00 в кафе «Глория». Марина и Сергей». Меня толкает под руку злой бес (никакой свадьбы, конечно, на самом деле нет и в помине), я кладу открытку на стол перед ним и надеваю самое невинное из своих лиц. Я смотрю на него — и впервые убеждаюсь, что выражение «стал белым, как мел» — вовсе не «художественное преувеличение». Он поспешно выходит из аудитории, прихрамывая чуть заметнее обычного. Семинар отменяется, ура!

Мы сидим в дешёвой кафешке на набережной, ветер треплет полосатые тенты, локти прилипают к недовытертому столу, и пластик стула неприятно холодит голые ноги, далеко не вполне прикрытые мини-юбкой. Я сосредоточенно потягиваю молочный шейк, он — смотрит на меня, замерев, как всегда, на полуслове. Мы знакомы уже три года, и столько же тянется этот нелепый односторонний роман, прекратить который у меня всё не хватает духу. Я нервно тереблю свои кольца (нет, конечно, среди них нет того, дешёвого, с бесхитростными капельками бирюзы). Он накрывает мою руку своей ладонью. Это что-то новое! — я возмущённо отодвигаюсь от стола вместе со стулом. Тогда он начинает говорить — вопреки моему всегдашнему запрету: «Я люблю тебя, Машенька. И я буду любить тебя всегда, до самой смерти. И после неё. И это — самая правильная и естественная вещь на свете — любить тебя. И…» — я пробираюсь между столиков, слова, как камни, продолжают стучать мне в спину, — и я ускоряю шаг.

В этот раз Новый Год я встречаю одна: Игорь уехал со своей командой «бомбить по ночникам» («Слушай, Машка, за ночь можно объехать три-четыре точки, ну, смотри, как здорово, мы сможем потом поехать в Египет, ну, ты же хотела!»), Сашка отправлен на каникулы к бабушке-дедушке, в мой родной город («Маняш, ты не волнуйся, ребёнку нужна смена обстановки, новые впечатления, да и всё-таки, столица, мы в цирк с ним сходим, в зоопарк…»). Жизнь сложилась так, как сложилась, и я ни о чём не жалею: в общем-то, если разобраться, у меня есть все основания, чтобы чувствовать себя счастливой. Но я почему-то не чувствую. Но, впрочем, я рада, что сегодня осталась одна.
Я залезаю на табуретку и достаю с антресолей коробку, в которой хранится моё неразумное, неразменное прошлое: школьные дневники, грамоты, какие-то открытки, газетные вырезки, письма. Я перебираю весь этот драгоценный хлам, и мне не верится, что всё это — я. Вот — конверт, на конверте — его старательный мелковатый почерк, обратный адрес — Киев, улица такая-то, Секацкому А.Н. Я прекрасно помню, что там, в этом письме, но всё равно достаю наивно-клетчатый листок: «Милая Маша! Твоё известие о предстоящей свадьбе не огорчило меня. Оно меня просто убило…». Дальше — всё те же его обычные, не позволяемые мною слова: люблю, буду, всегда… Он предлагает выйти за него замуж. Помню мой лаконично-сдержанный ответ, уместившийся на новогодней открытке. Да, всё было правильно, всё сложилось так, как сложилось. Я ни о чём не жалею. И всё же — интересно, а как сложилось у него? Небось, всех этих «всегда и никогда» хватило ровно до следующего смазливого личика в девическо-студенческом цветнике…
Я достаю из той же коробки старую записную книжку, набираю междугородний номер: «Алло, Светка? С Новым Годом вас! Ха, не узнаёшь? Ну, ещё бы, созваниваемся раз в 300 лет… Ага!… Ну да… Да нормально, всё хорошо… Да ему уже восемь, какой садик… А твои как?… ясно… Слушай, а помнишь, у нас был такой Андрей Николаевич в универе, ну, ты, кажется, ещё потом с ним отношения поддерживала, ты не знаешь, как там у него, женился он-таки?… Что?… Ой, да ты что… надо же… ага… а я и не знала… да-а-а… Ну, ладно, празднуйте там, Славика поздравь от меня… Целую… Ага, давай, пока-пока…». Новость бьет меня по голове, берёт сердце в тугие тиски: воспаление лёгких, запустил, вовремя не обратился к врачу. Умер — давно, оказывается, ещё до рождения Сашки. Смерть заставляет увидеть прошлое словно сквозь цветной фильтр — или, скорее, наоборот, без всякого фильтра: дешёвое кольцо, открытка с розочками, смешная прыгающая походка («Ты видела, как он ходит? Ага, Майкл Джексон отдыхает!»), прозрачно-удивлённые глаза за стёклами немодных очков… Я молча закрываю коробку и заталкиваю её в самый далёкий угол.

Читаю «Империю ангелов» Вербера — и не могу оторваться. Одни считают его безумцем, другие — ловким графоманом, но я ему верю. То, о чём он пишет, находит живой отклик во мне. « — У тебя есть пять рычагов управления: 1) интуиция; 2) сны; 3) знаки; 4) медиумы; 5) кошки», — так говорят в книжке друг с другом ангелы, обсуждая, как же достучаться до своих беспечных подопечных. Я откладываю книгу и начинаю перебирать в памяти все мои счастливые «случайности», большие и малые, которых со времени моего замужества стало как-то особенно много. Вот я на кухне слежу за поднимающимся в кастрюльке молоком, и вдруг чувствую, будто кто-то деликатно трогает меня за плечо: я бегу в комнату и вижу, как трёхлетний Сашка свесился по пояс из окна, заинтересовавшись происходящим там, внизу, на улице… Вот мы с Игорем собираемся в долгожданное путешествие на Яву, деньги собраны, тур оплачен, завтра нам вылетать; я выхожу в магазинчик на углу — и вдруг, откуда ни возьмись, подскакивает ко мне безумная цыганка, хватает за одежду, кричит страшное: «Со-о-олнышко… на со-о-олнышко захотела? Дава-ай, езжа-а-ай…Бу-у-удет тебе солнышко, навсегда там останешься, и хоронить будет не-е-ечего!», — я с плачем вырываюсь, бегу домой. Игорь злится, но меня не переубедить, и мы сдаём билеты, — а через два дня узнаём о цунами в Индонезии… А вот — я, решившись-таки сменить надоевшую работу корректора на что-то поинтереснее и поперспективнее, иду на собеседование в фирму, куда давно зовёт меня старый знакомый. Когда мне перебегает дорогу кошка (разумеется, чёрная, какая же ещё!), я только весело хмыкаю и иду дальше. Когда я вижу на заборе обрывок плаката, оставшегося ещё с последней рекламной кампании очередного «кандидата в», на котором теперь можно разобрать только «…но… не пойти…», я призадумываюсь. Когда, на выходе из метро, мой каблук попадает в щель канализационной решётки и ломается, — я понимаю, что таких совпадений не бывает и, махнув рукой на новые горизонты и карьерный рост, возвращаюсь домой. Вскоре я узнаю, что старый знакомый, так желавший заполучить меня в качестве секретаря-референта, находится под следствием, что счета фирмы арестованы, и прокуратура активно «интервьюирует» всех моих несостоявшихся сотрудников…
Что ж, если верить Верберу, все эти «случайности» — дело рук моего ангела-хранителя. Интересно, какой он? Что он думает обо мне? Наверняка считает меня простодушной дурочкой… Мне ужасно хочется наладить с ним «обратную связь»: в конце-концов, у меня накопилось к нему немало вопросов и «рац-предложений» по улучшению моей, в сущности неплохой, но столь далёкой ещё от совершенства жизни. Так, какой из верберовских «рычагов управления» тут у нас самый доступный и самый интерактивный? Конечно же, сны!
В тот же вечер я укладываюсь в постель с твёрдым намерением этой ночью познакомиться, наконец, с тем, кто там дёргает меня за ниточки, — и высказать ему все мои «пфе». Ну, и поблагодарить кой-за-что, не без этого же…

Маша спит, раскинув в стороны руки, будто летит куда-то. Ей снится говорящий хомяк, рассуждающий о романах Фитцджеральда; и как они с Игорем валяются на камнях у абсолютно фиолетового моря; и как она вспомнила, что умеет летать, — ну, там нужно только такой специальный орган внутри напрячь! — и пару раз у неё получилось; и что у Лены-редакторши в ванной живёт орёл; и что Сашка вдруг начал говорить басом и в школе на труде собрал вечный двигатель, — в общем, обычная милая дребедень. И, конечно, никаких ангелов.
А он, замерев, как всегда, на полуслове, смотрит на Машу со своей невообразимой высоты, и нелепо топорщится на затылке нимб, и одно крыло чуть короче другого. Он улыбается — беспомощно и беззащитно, и несколько беспечно потерянных перьев, вращаясь, опускаются всё ниже и ниже, в прозрачную пустоту.

Аркадий Маргулис
ИСПАНСКИЙ ГРАНД

Она сама не смогла бы вспомнить — когда это началось: вечерами она выплывает из смрадного склепа квартиры, пьяная, задиристо-беспечная, и, шатко чертя каблуками асфальт, переходит улицу под отчаянный вой автомобильных сигналов, под угрожающий визг тормозов, под шипение истирающихся шин — к трамвайной остановке напротив дома. Вдалеке посреди колеи покажется яркий блин прожектора, и будут гудеть рельсы, пока не подкатит, гремя и вздрагивая, освещённый изнутри вагон. Она взбирается, спотыкаясь о ступени, держась за поручни, чтобы не упасть, улыбаясь. Садится где-нибудь у окна, и полы плаща сползают с её колен. Она смотрит по сторонам, в окно — в пространство. Потом к ней подсаживается одинокий мужчина, заговаривает, они едут, пропуская остановку за остановкой, пока трамвай не пускается в обратную сторону. Она выходит на своей же остановке в сопровождении нового знакомого, ведёт его в немытый запущенный быт, а дома угощает попутчика водкой и жалуется на постылую жизнь. Хмелея, он тащит её в кровать и, не дождавшись рассвета, исчезает, обещая «как-нибудь заглянуть». «Ты классный пацан» — говорит она, прощаясь, и забывает о его существовании. Она помнит лишь последнюю свою привязанность — меланхоличного уродца-карлика на кривых, вздувшихся от какой-то болезни ногах. Он живёт неизвестно где и придёт неизвестно когда.

Ночь. Мокрый чёрный скользкий асфальт. Рябь в грязных лужах. Между домами сырой неуют. Оставив машину на автостоянке, Бугров добирается в гостиницу пешком — под подошвами гибнут, но вскоре воскресают отражения в лужах. В жёлтом свете маячит силуэт женщины, плывущей в мороси дождя навстречу подъезжающему к остановке трамваю. У Бугрова в груди сладкий обвал — мечется, как дичь в клетке, предвкушение, и он взлетает на подножку трамвая. Дверь закрывается, прищемив Бугрову куртку. В движении он выдёргивает её и невольно, чтобы сохранить равновесие, бежит по салону, успевая заметить женщину — из-под голубого плаща видны колени. Бугров тормозит руками о поручни, останавливается рядом с нею, забывшейся, и, наклонившись, просит подвинуться, чтобы сесть рядом. В салоне кое-где пассажиры, и предательски пустуют места, но она без слов сдвигается и, когда он падает на сиденье, покорно поворачивает к нему лицо. По улыбке и глазам он видит, что она пьяна, но это лишь подзадоривает его. Он сетует на непогоду, и в её чертах лица и в жестах чудится ему что-то неповторимо близкое, но прочно забытое. Он роется в памяти, безуспешно силится вспомнить. Белокурый локон, убранный в сторону, стекает к губам. И в памяти открывается створ, исчезает пелена.
Тогда, лет десять назад, судьба свела его, искателя приключений, с хрупкой женщиной — голос её звучал в проникновенной тональности. Она заговорила с ним о жизни. Пригласила к себе и всё рассказывала о череде злоключений, преследующих её: смерти родителей в родном селе, предательстве мальчика, которому подарила первую любовь, о напрасном замужестве. Она привела Бугрова в квартиру, где снимала комнату, уйдя от мужа, и продолжала свой рассказ. Развод перенесла так напряжённо, что потеряла веру в себя. Состояние её было подавленным. И как-то, во вспышке отчаяния и боли, попыталась свести счёты с жизнью под колёсами железнодорожного состава. Её, рискуя жизнью, спас молодой человек, случайно оказавшийся рядом, студент-испанец. Придавил к шпалам. Избавлением прогромыхали над ними вагоны. Испанский Гранд — так назвала она нового и теперь безраздельно своего друга. В Испании у него семья: родители, жена, дети. Он говорил ей, что любая испанка, провожая мужа в дальние края, молится, чтобы муж нашёл на чужбине добрую женщину, чтобы был он присмотрен, ухожен и не одинок. Зажили вместе: она с ним, а он с нею и — воспоминаниями о семье. Одолев сессию, Испанский Гранд торопился домой, в родную Испанию. А она оставалась ждать своего дорогого испанца. В такое время и состоялось её общение с Бугровым. Она показывала ему фотографии в альбомах, всё её достояние. Далеко за полночь ушло время, погасили свет, но два молодых тела так и не слились в порыве — она осталась верна Испанскому Гранду, несмотря на пиратские ухищрения Бугрова. Утром пришёл хозяин квартиры, познакомился и за чаем рассказал Бугрову, что внук учится у его квартирантки испанской речи. Она принялась перемывать накопившуюся посуду. А Бугров ушёл — навсегда, унося в памяти безнадёжную любовь маленькой женщины к Испанскому Гранду. До поры, до времени помнилось и — забылось.
В салоне трамвая Бугрову, пока он рассматривает изменения в её лице, становится любопытно — а что же Испанский Гранд, где он теперь, жива ли любовь к нему хрупкой женщины, с которой лет десять назад он, Бугров провёл неразделённую ночь в маленькой комнате? Сохранились ли фотографии в альбомах? Хорошо ли говорит по-испански внук хозяина квартиры? Жив ли сам хозяин? Рассыпанные воспоминания трамвай вколачивает в стыки рельс. Бугров разговаривает с нею и начинает понимать. И ему становится не по себе от мысли, что той её, прежней — хрупкой, с волнующе чистыми нотами в голосе — уже нет, что эта, теперешняя, лишь отвратительная гримаса судьбы — не ориентируется ни в прошлом, ни в настоящем, что исчезла навсегда бескорыстно-чуткая тональность её души. Осторожное напоминание об Испанском Гранде вызвало у неё сварливое недоумение. Мысль «как же это могло произойти» мучает Бугрова, и он решается проводить её домой. Но побыстрее. На ближайшей остановке трамвая они выходят, и он подзывает такси.
Они едут, а потом идут к дому, и Бугров видит незнакомый двор, разбитые двери подъезда, старую лестницу, хулительно исписанные стены. Они поднимаются на второй этаж, он галантно берёт у неё ключ, отпирает замок и, впустив женщину в коридор, останавливается. И — прощается, возвращает ключ и осторожно прихлопывает снаружи дверь. Он стоит ещё некоторое время на площадке. По ту сторону слышится пьяное бормотание и как она шарит рукой по двери, как будто знает, что он не ушёл. Но ей не удаётся открыть, она замирает и, всхлипывая, стонет: «Испанский гранд… Испанский гранд…». Он с облегчением выходит из подъезда на уличный сквозняк, а мимо него в подъезд ковыляет карлик в шляпе с траурными полями.

Андрей Буторин
НА ХРЕНА КОЗЕ БАЯН?

— А на хрена козе баян? — спросила Юлька.
Это у нас игра такая. Возникает она совершенно спонтанно. Я или жена ляпнем что-нибудь вот эдакое — и понеслось!.. Можно как угодно изгаляться, фантазировать напропалую, главное — не засмеяться и не думать над ответом больше пяти секунд. Иначе — проиграл, и тогда… Тогда обязан выполнить любое желание победителя.
Ну, я иногда Юльке чуток подыгрываю и жду дольше. Во-первых, я все-таки мужчина, неловко по отношению к женщине быть мелочным, а во-вторых, Юлькины желания мне очень порой нравятся. Так что ее выигрыш мне даже в общем-то выгодней.
Тем более, мне в кайф, когда жена радуется. Прыгает, в ладоши хлопает, как девчонка. На шею мне вешается. А потом чаще всего так получается, что и желание уже загадывать не нужно — оно как-то само собой исполняется. Причем, обоюдное. Так что выигрыш или проигрыш в нашей игре — понятие очень условное. Для меня, во всяком случае. Ну, а Юлька, как я уже говорил, выигрывать любит.
Вот и сейчас подпрыгнула, затрясла рукой, выгнув в мою сторону запястье с часами:
— Пять секунд прошли, ты проиграл, проиграл!
Я покорно сложил на груди руки и склонил голову, ожидая от победителя награды в виде желания. Однако на сей раз оно оказалось необычным.
— Я хочу, — торжественно провозгласила Юлька, — чтобы ты ответил на этот вопрос.
— На какой? — поднял я голову.
— На хрена козе баян, на какой же еще?
— А… зачем тебе?
— Я так хочу! — топнула ногой жена и тряхнула каштановой гривой. — По-моему, желания победителя обсуждать не принято.
Я посмотрел в сверкающие Юлькины глаза и почувствовал, как сладкий ком подкатился к горлу. Юлька моя, Юльчонок, Юлёныш, как же я тебя люблю! Такую вот непосредственную, настоящую, живую… Такую милую и славную, нежную и чувственную, взбалмошную и сумасшедшую.
У меня запершило в горле, голос неожиданно сел. Фантазировать мне совершенно не хотелось. Точнее, даже очень хотелось, но немножко на иную тему. Не про козу. Поэтому я и ляпнул первое пришедшее в голову:
— Баян козе затем же, зачем и рыбе зонтик.
Я надеялся, что удачно выкрутился и протянул уже к Юльке руки для осуществления более заветных фантазий, но тут же по этим рукам и получил.
— Думаешь, ты такой умный, да? — фыркнула Юлька. — Думаешь так легко от меня отделался? Вот уж нет уж! Выполняй желание честно. А в наказание ответь и про рыбу.
— Про какую рыбу? — жалобно заморгал я. — Юлёныш, ну ты чего? Зачем тебе это? Давай лучше я твое настоящее желание выполню. Любое! — Я сладострастно облизнулся и подмигнул жене.
Но Юльке, что называется, шлея попала под хвост. Такое с ней частенько случается, за что я, впрочем, ее тоже люблю.
— Нет! — снова притопнула Юлька. — Это и есть мое настоящее желание. Быстро отвечай: на хрена козе баян и на фига рыбе зонтик?
— Ну, ладно, — сдался я и опустился на диван. — Садись поближе.
— Только не лапать! — предупредила Юлька и села рядом. Не настолько близко, чтобы я забыл эти дурацкие вопросы, но достаточно, чтобы ощутить упругость ее теплого бедра и мысленно послать козу-баянистку вместе с шизанутым карасем туда, куда не прочь был бы отправиться и сам. Я разозлился на себя за этот невольный каламбур, зверским усилием воли отогнал навязчивые желания и мысли, тяжело вздохнул и начал:
— Рыбе, как и любому здравомыслящему существу, зонтик нужен для защиты от дождя…
— И от снега! — подхватила Юлька, и карие глаза ее радостно засверкали. Она преобразилась мгновенно, превратившись из капризной женщины в восторженную девчонку. Как же я любил ее — такую… такую… Я снова ощутил ком в горле и быстро прокашлялся.
— Да, — продолжил я. — И от снега тоже. Вообще от любых осадков. Но вся беда заключалась в том, что рыба не любила носить зонт.
— Как это?.. — ахнула Юлька.
— А вот так. Не любила — и все тут. Он ей мешал. Занимал руки, в смысле — плавники, заслонял небо…
— Оно же все в тучах, когда дождь, — нахмурилась Юлька.
— Ну и что? — строго глянул я на жену. — Все равно ведь небо. Тем более, когда идет не дождь, а снег. Ты смотрела когда-нибудь в небо, когда идет снег?
— Конечно, смотрела, — подхватилась Юлька. — Так странно… Красиво так!.. Из ниоткуда, из серого-серого потухшего нечто появляются погасшие звездочки и падают, падают, падают…
— Звездочки? Мы говорили о снеге…
— А снежинки — они разве не звездочки? — захлопала ресницами жена. — Ты когда-нибудь разглядывал снежинки? Конечно же, это звездочки! Только потухшие, остывшие, заледенелые… Они думают, что никому больше не нужны и потому готовы растаять, лишь только коснутся тепла. Если бы они знали, как ошибаются! Ведь на свете нет ничего, что не было бы кому-нибудь нужно. Тем более, когда это звезды. Пусть даже потухшие.
— Рыбе они были точно не нужны, — вернулся я к нашим баранам. В смысле, к рыбам и козам. — Но и зонтик был ей помехой. Вот такая дилемма свалилась на бедное животное.
— На какое животное? — не сразу вернулась из звездного мира Юлька.
— На рыбу, конечно же.
— Она разве животное? — прыснула моя любимая.
— А ты в школе училась? — нахмурился я. — Есть такая наука — зоология. И в ней…
— Ой, только не надо, — поморщилась Юлька. — Скукотища!.. Пусть рыба будет животным. Пусть даже червяк будет животным.
— Что значит «пусть будет»? — повернулся я к жене. — Ты что, на самом деле не в курсе, что…
— Я сказала: хватит! — стукнула мне Юлька кулачком по колену. — Про рыбу давай. Как она вышла из положения?
— Легко, — плюнул я на образовательный процесс и вернулся к повествованию. — Она купила шляпу. С широкими полями.
— Оранжевую! — захлопала в ладоши Юлька.
— Ну разумеется. Не зеленую же!
— Конечно не зеленую. Ведь она сама была зеленой. И шляпа сливалась бы цветом с чешуей. Издалека другим рыбам казалось бы, что она вовсе без шляпы, и что это у ней голова такая несуразная. А кому понравится ходить с несуразной головой?
— Плавать, — поправил я.
— Нет, ходить, — мотнула головой жена, и каштановые волосы скользнули мне по шее, вызвав сладкую щекотку где-то глубоко внутри живота. — Потому что сапоги она тоже купила. И тоже оранжевые. Чтобы верх и низ смотрелись гармонично.
— Ну, тогда конечно!.. — закивал я. — Если сапоги оранжевые, то рыба просто обязана ходить. — Я не удержался и хихикнул: — Налево.
— Почему налево? — удивилась Юлька. — Ей что, досталась пара из одних правых сапог?
— С сапогами у нее все было в порядке, — успокоил я жену. — Точнее, у него. Это был самец. Во всех смыслах. Потому он и ходил налево. Причем, постоянно. Зря он, что ли, такие смачные сапоги прикупил?
— А к кому он ходил? — заинтересовалась Юлька.
— Ты еще не догадалась? — деланно изумился я. — Разумеется, к козе!
— Ах, вот как? — фыркнула моя любимая, и глаза ее вспыхнули еще ярче. — К козе?
— Конечно, к козе. Не к козлу же!
— Кстати, о козле, — подняла Юлька пальчик. — А как он смотрел на это… безобразие?
— А вот тут мы как раз переходим к первому вопросу, — напустил я на себя притворной строгости.
— Про баян?
— Умница! — одарил я жену восторженным взглядом. — Именно про баян. Он и нужен-то был козе исключительно для того, чтобы отвлечь козла. Видишь ли, Юлёныш, козлы — они ведь те же глухари, только петь не умеют. Кроме «бе» и «ме» ничего у них не получается. Другое дело — играть. На баяне. Для этого голос не нужен.
— По-моему, для этого нужен слух, — прищурилась Юлька.
— Кто тебе это сказал? Сейчас ты еще выдумаешь, что для этого нужны пальцы.
— А разве…
— Нет, — опередил я вопрос жены. — Пальцы и слух нужны для хорошей игры на баяне. Для извлечения из него музыки. Козлу же на музыку… э-эээ… наплевать. Ему важны звуки. Любые. Лучше громкие. Ты не поверишь, но если дать козлу баян, он забудет про все на свете, извлекая эти самые звуки.
— А коза тем временем… — решила поторопить события Юлька.
— Коза тем временем… — Я тяжело вздохнул и трагическим тоном закончил: — Пала жертвой собственной хитрости.
— Это как? — Моя сладкая женушка разинула ротик, да так и забыла его закрыть.
— А так, что звуки баяна одинаково завораживающе действуют как на козлов, так и на коз. И как только козел начал играть на баяне, коза не смогла никуда пойти. Все слушала и слушала.
— А как же рыба?!..
— А рыба, в смысле — рыб, ждал. Долго и терпеливо. Он стоял под фонарем, чтобы коза смогла его сразу заметить, держа в плавниках букет алых роз…
— …и снежинки, — подхватила Юлька, — медленно кружась, падали на поля его оранжевой шляпы, превращая их в кладбище потухших звезд.
— Потухшие звезды — не самое страшное, — посмотрел я в глаза жены. — Погасшая надежда — вот это действительно страшно.
— Какая она все-таки… свинья — эта коза! — Голос моей любимой дрогнул, а глаза подозрительно заблестели. — Рыб ведь, наверное, любил ее, а она…
— Я тоже тебя любил, — прошептал я. — И продолжаю любить. Все звезды для меня давно потухли, только вот надежда никак не может погаснуть до конца…
Юлька ничего не ответила. Да и как она могла ответить? Ведь ее не было — моей любимой жены. Моей Юльки. Моего Юльчонка, Юлёныша… Я сейчас просто играл.
То есть, она, конечно, где-то была — иначе, как бы я мог ее любить? Только она была не со мной. Она была женой… Только уже не моей.
Она любила со мной играть. Но не любила любить. А я не люблю, когда со мной — или мной? — только играют.
Теперь я играю один. У меня это неплохо получается. Я — зеленая рыба в оранжевой шляпе. С неба падают и падают потухшие звезды. А я все жду и жду свою козу… Хотя и сам уже не знаю зачем. Может быть, для того, чтобы окончательно выяснить: а на хрена же ей баян?..