Галия Мавлютова | Рефуа шлема

Устюшкина мать
собиралась помирать,
помереть не померла,
только время провела.

Она часто приходила. Настолько часто, что к ней можно было привыкнуть. В первый раз явилась, когда Любоньке исполнилось четыре года. Внезапно навалилась и захрипела, лишив девочку памяти и чувств. Много лет спустя Люба вспоминала тот страх, приобретший со временем реальные очертания. Ужас, испытанный во время кори, имел форму, был осязаем, обладал острыми гранями. Страх умел причинять боль. Он выглядел как графитный карандаш, шестиугольный, с тупыми краями, с толстым зарисованным стержнем. Люба вспоминала, как больно поворачивался этот мифический карандаш в душе, почти физически вырывая куски мышц и кроша в мелкие осколки суставы.

Корью она заболела неожиданно, температура поднялась до критической отметки, когда Любочка была одна. В четыре года она любила рисовать и в тот момент как раз держала в руках карандаш. Вместе с ним и провалилась в беспамятство. Да, обычный карандаш, олицетворявший полузабытый детский ужас, напоминал смертельную мясорубку. Но он был всего лишь подручным средством и послушным орудием. А сама гостья осталась невидимой. В памяти застыл бесплотный образ чего-то тёмного и дрожащего. Любу вытащили с того света, вернули к жизни, но она ещё долго не могла уснуть одна, а если и засыпала, то лишь в присутствии взрослых.

После болезни Люба изменилась. Она научилась хранить тайну, ведь только она знала, что за ней приходила смерть. Тёмная, дрожащая, жуткая. И в руках у неё была мясорубка в виде графитного шестиугольного карандаша. Никому не рассказала Люба про свою тайну. Никому. Ни с кем не поделилась: боялась, что смерть не простит предательства.

Через несколько лет свидание повторилось. В этот раз случился приступ острого аппендицита. Во время уроков Любе стало плохо, и она потеряла сознание. Скорая ехала долго, когда довезли до больницы, в приёмном покое констатировали смерть. Врачи испугались, что их накажут за смерть ребёнка и мёртвую Любу отвезли в реанимацию. Доктора хотели демонстративно произвести реанимационные процедуры, чтобы избежать уголовной ответственности. А Люба вернулась с того света. Вопреки констатации смерти. Чудо повторилось.

Она лежала в палате с закрытыми глазами, уже в сознании, и слышала, как шептались взрослые:

– Шу-шу-шу! В «рубашке» родилась!

– Ну, не в «рубашке», а в «шапке».

Это мама отвечает. Белый высокий потолок. Белые стены. Мама и медсестра тоже в белом. Повсюду провода. Жалюзи на окнах. Солнечный свет, безудержно льющийся сквозь пластиковые полоски.

– Как это – в «шапке»? – шёпотом удивляется голосок потоньше.

– А на голове плёночка такая была, в виде шапочки, – смеётся мама, счастливая от третьего рождения дочери.

– Умная будет! Как генерал! – заявляет медсестра, подсовывая пластиковое судно под Любочку.

Девочка, зажмурив глаза, лежит в оцепенении. Она до сих пор не пришла в себя от пережитого ужаса. Помнит, что было там, на том свете, где побывала только что. Пустота. Не звенящая, не глухая, не чёрная. Пустота. Без ничего. Без звона и цвета. Там нет ничего. И от этого страшно жить. Голоса стихли. Мама и медсестра ушли, чтобы она чувствовала себя свободнее при исправлении естественных надобностей. Любочка осторожно вытащила из-под себя судно и задвинула под кровать, затем осторожно приподнялась и прислушалась. Тишина. Тело ничего не чувствует. Она может ходить, поднимать руки и переставлять ноги. Внутри ничего нет, только страх, причиняющий невыносимые муки.

С этого дня мучения станут вторым существованием Любочки. О них никто и никогда не узнает. Это останется её тайной. Секретом. Вторым предназначением. Вскоре Люба вырастет и превратится в симпатичную стройную девушку-подростка, затем оформится в необычную красавицу. Все будут оборачиваться ей вслед, не в силах пройти мимо столь редкой красоты и испытывая при этом пронзительный холодок в душе. И никому будет невдомёк, что носит внутри себя милая и отзывчивая Любочка, всегда готовая прийти на помощь кому угодно, хоть первому встречному, лишь бы кто-нибудь и о чём-нибудь попросил.

Ещё прошли годы. Люба училась, работала, читала, смотрела, впитывала жизнь. Понемногу страхи её оставили. Забылся ненавистный графитовый карандаш, белые стены и потолки в больничной палате. Девушка научилась спать без сновидений и кошмаров. Тайна ушла в прошлое, так и оставшись тайной для всех.

Жизнь баловала Любочку. Учёба давалась легко, книги читались с удовольствием, фильмы и спектакли оставляли яркий след в памяти и воображении. Мама гордилась Любочкиными успехами. Всем хороша доченька, впрочем, немного странная, но кто нынче не странный? Само время диктует правила поведения. Зато дочь устояла перед модой, выросла в самостоятельного человека, достойного и светлого. Знакомые Любочкиной маме завидовали, а она втихомолку радовалась. Повезло с дочерью, повезло. Не всём везёт с детьми, а тут такая радость на старости лет.

И всё шло хорошо, пока Любочка не влюбилась. Ну, влюбилась и влюбилась, с кем не бывает. Дело молодое. Встретился хороший парень, на пять лет постарше, солидный, при должности. И всё закрутилось-завертелось, стали жить ожиданием свадьбы, подкручивая под неё события, как фитиль в керосиновой лампе. Постоянно будоражились, волновались, переживали. Изводились, вконец извели Любочку – добились, что сами и поверили, будто после свадьбы наступит эпоха всеобщего благоденствия.

Попав под влияние окружения, Любочка тоже торопила свадьбу, считала дни, высчитывала по гороскопу удачное расположение звёзд; ей казалось, именно в этот день Анатолий сделает предложение. Он молод, но слегка старомоден, не такой как все, родители воспитали его по прежним лекалам. Редкого образца жених. Люба всё больше влюблялась в Анатолия. Верила, что если они будут вместе жить, спать в одной кровати, есть из одной чашки, то станут ближе и роднее, хотя они и без того были родными и близкими людьми. Люба настояла, чтобы они сняли комнату. Делала всё, лишь бы приблизить долгожданный день свадьбы. Как только заселились на новом месте, всё у них стало общим: воздух, вода, небо и звёзды. Земли они не чувствовали, а быт старались не замечать. На то он и быт, чтобы уметь от него отстраняться.

Время шло, Анатолий тянул с предложением, словно чего-то боялся. У него уже был неудачный брак в недавнем прошлом. Страшно обжечься во второй раз. Люба ревновала его к первой жене, к сыну, к матери, к родным и друзьям. Ей хотелось отсечь от Анатолия всё наносное, всё лишнее, все обузы и тяготы прежней жизни. Подружки и знакомые Любе завидовали: мол, романтические отношения, сейчас таких мужчин нет. Кругом все какие-то бракованные. И Люба гордилась. Ни у кого нет красивых отношений, а у неё есть, и пусть весь мир рушится, а они с Анатолием останутся в вечности. Любовь спасёт их от всеобщего отчуждения. Люба любила и была любима. Жизнь щедро разбрасывала перед ней свои дары, устилая дорогу розами без шипов. Давно забылись детские страхи. Кошмары остались позади. Два свидания со смертью смазались в памяти. Прошлое исчезло за пеленой неизбывного счастья, так исчезает картина на старом холсте, замазанная опытной кистью чрезмерно амбициозного художника.

Люба мечтала о будущем. Жила им. Все мысли были там, впереди, словно события уже перескочили за два десятка лет, и только сделав над собой усилие, возвращалась в настоящее. Нельзя улетать так далеко. Там тоже неизвестность. Только в настоящем тепло и хорошо. За спиной Анатолия надёжно, ведь он сильный, умный и тонкий. Он всегда подставит плечо, спасёт от кошмаров, станет настоящим другом. Люба промокала салфеткой слёзы на глазах. Любовь иногда заставляет плакать, но это слёзы счастья. И пусть не будет других причин плакать. Люба вздыхала и вновь улетала мыслями в светлое будущее. Не так далеко, как в предыдущий раз, немного ближе, но и там было светло и ясно, как в погожий июльский день. Скоро она станет женой, если бог даст, матерью. Нужно учиться быть сильной, чтобы защитить своего ребёнка. Свою семью. Свою родину.

– Я тут чьи-то записки нашла, – сказала Люба, держа в руках пакет с письмами и записками. Довольно объёмный пакет. Ему уже много лет, судя по обтрёпанным краям. – Кто их написал? В наше время эсэмэски посылают… По скайпу разговаривают. Воцап ещё есть. А на бумаге мало кто пишет…

– А-а, это из роддома, – отмахнулся Анатолий, – Ленка писала, когда сына родила. Забыл выбросить.

Люба вздрогнула. Она поняла, что Анатолий уходит от правды. Попросту говоря – лжёт. Первая ложь. Первая трещина в гладких отношениях. Он ведь не собирался выбрасывать письма из роддома. Зачем врёт? Записки написаны мелким аккуратным почерком, все датированы, пронумерованы, туго перевязаны красивым шнурочком. Прямо архив какой-то! Люба со вздохом положила письма на полку: пусть лежат, лишь бы душу не травили. Однако письма словно источали сладкий яд, тонкий, едва ощутимый, и в то же время сильный, будто разлагающий внутренности. Всякий раз проходя мимо стеллажа, Люба прикусывала губу и стискивала кулаки; понимала, что рано или поздно письма превратятся в удушающий газ фосген, который отравит всё живое вокруг. Ночи стали скучными. Люба часто сидела на кухне и думала, что делать, чтобы сохранить любовь и Анатолия. Порвать письма? Глупо. Сжечь? Ещё глупее.

Прошёл год. Анатолий продолжал жить по своим правилам, не замечая тайных страданий Любы. У него всё было просто и ясно, будто он не жил, а читал букварь. Любовь, работа, бытовые проблемы. Любил открыто, работал увлечённо, с бытовыми проблемами расправлялся храбро и своевременно. Впрочем, Люба стала замечать странности в его поведении. Первая жена получает алименты, а он продолжает помогать ей деньгами. Любе не жалко: на сына тратит, но ведь у них тоже семья, пусть пока неофициальная, но семья, ячейка, которая требует массу дополнительных трат: питание, найм жилья, бензин, гаджеты, одежда. Одна химчистка прорву денег сжирает.

Летом Анатолий решил отправить жену с сыном на юг. Люба с трудом сдерживалась. Неужели, не спросив её совета, Анатолий отдаст дополнительные деньги в первую семью? Люба не ждала благополучного исхода, уже зная, что Анатолий поступит по-своему. Мужчины всегда так поступают. Люба потихоньку пересматривала своё отношение к любви и будущему. Так ничего не получится. Семья без жилья, с алиментами, без каких-либо дотаций и плюс масса денег уходит на сторону. Люба только что окончила университет и устроилась на работу, оклад не ахти какой, но она всеми помыслами рвалась к трудовым свершениям в надежде на улучшение материального положения. По ночам долго не могла уснуть, а когда засыпала, к ней приходили старые страхи. Они мучили Любу, доводя до изнеможения. Анатолий ничего не замечал. Его всё устраивало.

Люба ждала, когда можно будет приступить к разговору о будущем, но подходящего момента долго не случалось. Наконец, эта минута пришла, по обыкновению внезапно, как приходит всё ужасное в этой жизни. Был обычный осенний вечер. За окном хлестал ноябрьский дождь, в водосточной трубе завывал заблудившийся ветер, а в комнате было тепло, пахло ванилью и крепким кофе. Негромко звучала музыка. Не рок. Не Галлюцинация. Нет. Всё это не для людей, измученных интеллектом. Что-то французское. Негромкое. Анатолий обожал французскую музыку.

– Мне бы хотелось жить в собственной квартире, – сказала Люба, ласкаясь к Анатолию, который перебирал бумаги, изредка высвобождая одну руку, чтобы погладить мягкие Любины волосы.

– Мне тоже, – улыбнулся Анатолий и осторожно отодвинул Любу, погружаясь в изучение документов.

В последнее время он часто брал работу домой. Сидел допоздна, ерошил волосы на затылке, иногда сжимал кулаки.

– Нужно что-то делать, двигаться, под лежачий камень вода не потечёт, – вспыхнула Люба, обиженная нарочитым отторжением.

Анатолий покрутил головой, выныривая из производственной шизофрении.

– Чего тебе не хватает? Мы вместе, у нас всё хорошо. Я с тобой, понимаешь? Почему ты хочешь всё испортить?

Голос Анатолия вибрировал, как натянутая струна на гитаре. Люба зажалась в угол. Только что они были вместе, одно целое, неразделимое и монолитное, и вдруг всё рухнуло. Чужой голос с раздражёнными нотками чего-то допытывался, а чего – Люба не хотела понимать. Она перешла зону отчуждения настолько стремительно, что сама удивилась, неужели, она на такое способна? Анатолий по-прежнему оставался родным и близким, но произошло то, что должно было произойти. Нарушилась связка, в течение двух лет крепко державшая двух влюблённых. Именно эта связка делала, в сущности, абсолютно чужих людей, родными. Иногда, чтобы её нарушить, нужны десятилетия, чаще мгновения. Люба больше не любила Анатолия. Его тон, эти визгливые нотки, с трудом сдерживаемое раздражение – всё в любимом мужчине вдруг показалось нестерпимо отвратительным. Она не могла и не хотела признать в нём слабого человека. Для неё он был сильным, а сильные ведут себя иначе. Прощать Люба не умела. Не научилась. Не научили. Да и не хотела никого прощать. Она же не священнослужитель. Обычная девушка, мечтающая о семье и детях. Люба хотела ребёнка от Анатолия. Очень хотела. Но желание исчезло. Нельзя рожать детей от чёрствого человека. Он будет плохим отцом. Плохим мужем. Мужчина, не думающий о будущем любимой женщины, ни на что не годится. Пустой человек. Пустой.

Они ещё как-то жили, Люба пыталась настроить расстроенные отношения, но вместо прекрасной музыки слышала глухие удары, напоминающие камнепад. Всё катилось под откос. Любовь ушла. Догонять бесполезно. Высокое чувство растворилось в космосе. Кому-то оно достанется? Сберегут ли его или также бросят под ноги собственного эгоизма? Поначалу Люба задумывалась над этим, а потом переключилась на то, как жить дальше. Впереди полная беспросветность. Любовь поманила грёзами и сбежала, не оставив никаких надежд. Она предала Любу. Так предательство стало наваждением. Люба видела в каждом человеке потенциального предателя, интригана, завистника. Мир превратился в кошмар. Ночные страхи, перепутав время суток, начали приходить днём.

Однажды Анатолий не пришёл. Люба давно предполагала, что Анатолий предаст её, рано или поздно. Получилось – рано. Быстро он пошёл в разнос. Она терпеливо ждала, надеясь, что всё образуется, но ничего не образовалось: Анатолий не позвонил, даже не прислал сообщения. Люба настойчиво звонила друзьям – те уклончиво что-то мямлили про дела, работу, проблемы. Родители Анатолия мигом отреклись: мол, не видели, не слышали сына, явно не желая влезать в чужие проблемы, переложив бремя волнений на хрупкие Любины плечи. Тогда она, не колеблясь, набрала номер бывшей жены Анатолия.

Телефон отключён. Люба пошарила рукой по тумбочке, нащупала баралгин. Анатолий принимал по таблеточке на ночь. Иногда у него случались приступы головной боли. И тут её озарило. Она ревнует и подозревает, как мелкая склочная женщина, а с ним что-то случилось! Он не просто исчез: его похитили бандиты, он попал в аварию, его увезли по скорой. Да мало ли что может случиться с человеком в большом городе. Люба ахнула и принялась обзванивать больницы и морги, отделы полиции и вокзалы. Анатолия нигде не было. Все морги и больницы в эту ночь пустовали. В полиции надменно советовали потерпеть: мол, сам явится. После паузы добавляли – когда нагуляется. Люба обиженно сопела и набирала очередной номер. Наконец, пришло сообщение, что Анатолий снова в сети. Однако телефон не ответил.

За окном набирал силу рассвет. Послышались ранние звуки: загремели ворота, кто-то включил двигатель на прогрев, раздался женский смех. Люба хмыкнула: с утра пораньше кто-то смеялся. Везёт же некоторым. Посмотрела на свои руки. Бледные, дрожащие руки. Трепетная, тоскующая душа. Слишком много предательства на этом свете. Слишком. Больше всего доводила мысль, что полное слияние душ – обман. Иллюзия. Никогда люди не будут счастливы. Ни один человек. Для того, чтобы прожить долгую жизнь без тоски и болезней, нужно быть толстокожим – ничего не чувствовать и ни о чём не думать. У неё так не получится. Здесь нет для неё жизни. Был любимый мужчина и исчез. И с ним плохо, и без него тошно.

Дилемма заставила Любу задохнуться от ужаса. Она взглянула на часы и резким движением отправила в рот горсть таблеток. Где-то она прочитала, что нужно всего 30 штук. И ни таблеткой больше. Тогда конец неминуем. С шумом влила в себя стакан воды и легла на кровать. Сильный озноб сотрясал тело, и Люба накинула на себя одеяло. Звенящая тишина, от которой леденели конечности, медленно заползала в уши. Звон нарастал, ширился, превращаясь в графитовый карандаш из детского кошмара. Люба схватилась руками за край кровати и вдруг провалилась в бездну. Больше она ничего не чувствовала.

***

Пустота исчезла. Появились звуки. За окном с шумом лилась вода. Люба открыла глаза и привстала на локте. От окна тянуло холодом. Сквозь стёкла, сплошь залитые водой, будто кто-то снаружи поливал их водой из шланга, с трудом сочился тусклый свет. Серые стены, высокий подоконник. Больничная палата. Как она здесь очутилась? Люба прислушалась к себе. Ноющая боль исчезла. Внутри спокойно, словно там никогда не бывали тоска, боль и сомнения. Люба почувствовала острое желание узнать, каким образом она оказалась в больничной палате, но в помещении никого не было. Пусто и голо – ни стакана на тумбочке, ни стола, ни стульев. Странная больница. Люба схватилась рукой за изголовье и приподнялась, мысленно похвалив себя за лёгкость движений. Особенно удивляло настроение, какое-то чрезмерно весёлое, не по обстоятельствам.

«Это не я, это моя молодость радуется!» – внутренне рассмеялась Люба и свесила ноги с высокой кровати.

– А-а, очнулась, красавица? – в открытую дверь ворвался сквозняк и вместе с ветром в палату влетел весёлый бородач в белом халате.

Люба испуганно юркнула под одеяло, смущённо кивнув головой в знак приветствия.

– Ты хоть знаешь, где побывала? – воскликнул бородач и, усевшись на край кровати, схватил Любу за запястье. Она хотела выдернуть руку, но вовремя поняла, что бородач считает удары пульса. – Знаешь?

Вопрос прозвучал настойчиво, неловко было отмалчиваться.

– Нет, – скривилась Люба. – Где я?

– В больничке, в больничке, на токсикологии, – с упрёком произнёс бородач. – А сюда притащили из морга.

– Как это? – испугалась Люба.

– Ты что, ничего не помнишь? – рассердился доктор и погладил бородку.

«Это у него нервное», – подумала Люба.

– Помню!

– То-то и оно, что должна помнить.

Доктор встал и подошёл к окну. Воды на стёклах стало больше. Воздух сгустился и посерел.

– Осень нынче холодная, – сказал он и повернулся к Любе. – Не знаю, что сподвигло тебя проглотить добрую пригоршню таблеток, но привезли тебя уже мёртвую.

– А кто меня обнаружил? – покраснела Люба.

Она не удивилась, что её отвезли прямиком в морг. Туда и должны были отвезти, а куда же ещё?

– Подруга в гости пришла. Ты дверь не открыла. Она перепугалась, стала всем звонить, волноваться, то да сё, и время ушло.

– А-а, это Света, – догадалась Люба. – Я забыла, что мы договаривались.

– Память у тебя короткая: что надо, не помнишь.

Доктор замолчал, угрюмо и истово поскрёбывая жёсткую на вид бороду.

– А как же я здесь? – шёпотом спросила Люба.

– А санитар тебя спас. Он уже номерок стал цеплять – вдруг смотрит: ты живая. На стакане сидел, но заметил. Хоть и пьяный, а разглядел, что ты подаёшь признаки жизни: пульс обнаружил, в общем, спас тебя. Притащил в приёмный покой; заметь, на себе приволок, поставил всех на уши, кому надо дозвонился. Ночью дело было. Сама понимаешь, нормальные люди имеют хорошую привычку спать по ночам. Ну, мы приехали – тебя мигом в реанимацию. Анализы, кровь… Группа подходящая оказалась в запасе. Короче, всё сделали, как надо. Ты уже четвёртые сутки спишь. Хотели разбудить, но решили подождать, пока организм сам не захочет проснуться. Из реанимации перевели сюда. Тебе там нечего делать.

– А зачем? – хрипло выдохнула Люба.

– Что зачем? – удивился доктор.

– Зачем спас, волок, тащил, звонил? Ему это зачем?

– Такой он человек. Санитаром у нас работает. Твой спаситель. Ты перед выпиской сходи к нему, поблагодари. Он это… выпить любит. Пенсионер, работа тяжёлая, сама понимаешь…

Доктор запнулся, пошарил в карманах, шёпотом выругался и убежал. Хлопнула дверь, и наступила тишина. Люба догадалась, что дождь убрал свои шланги, устроив себе передышку. Стало чуть светлее.

На следующий день принесли что-то в пластиковых мисочках, но Люба брезгливо повела носом и не притронулась к больничной еде. После завтрака пришла комиссия. Главврач с группой коллег по цеху. Бородач стоял в конце процессии, из чего Люба сделала вывод, что он не так давно в больнице. Ещё не прижился в коллективе.

– Что это вы, девушка, с собой вытворяете? – строгим и одновременно ехидным тоном поинтересовался главврач, а женщины, стоявшие чуть поодаль, оживлённо закивали: мол, да, что ты сотворила с собой?

Люба молчала, не зная, как объяснить этому человеку, что жизнь не имеет для неё смысла, кругом пустота, бег по кругу, забег в один конец. Днём раньше, днём позже – какая разница. Всё дело в смысле. Она молчала и смотрела на мужчину в белом халате. Неужели ему не надоело задавать подобные вопросы каждый день. Это же отделение токсикологии. Здесь лежат суицидники и алкоголики, наркоманы и безнадёжно больные. И все они хотят уйти из этой жизни. Как можно быстрее и без проблем. На том свете им будет лучше. Так они думают. Главврач вздохнул.

– Рита, напиши, что она нормальная. Немного психопаточка, но обойдёмся без учёта. Консультация психиатра обязательна. По желанию – клиника для неврозов. Платная.

– Хорошо, Владимир Николаевич! – Звонким голосом пионервожатой откликнулась женщина в белом халате, накинутом на плечи поверх нарядного стильного платья, и что-то застрочила в журнале, скрипя шариковой ручкой.

– Если бы не санитар, ты бы сейчас в холодильнике мёрзла, – проворчал Владимир Николаевич. – Вячеслав Иванович, это вы осматривали больную?

– Да, Владимир Николаевич! – Бородач высунулся вперёд, нервно комкая в руках какую-то бумажку. – Здесь записи. Анализы. Давление.

– У меня нет претензий, вы всё делаете правильно, и всё-таки впредь будьте внимательнее. Пожалуйста! Рита, повторяю, никакого учёта. Психиатр на завтра. В четверг выписка.

Комиссия испарилась. Люба усмехнулась. Она думала, что её будут воспитывать, стыдить, взывать к чести и совести: мол, как ты посмела распоряжаться собственной жизнью без ведома общественности? Да никому нет дела до чести и совести. Да и жизнью можно распорядиться по собственному желанию. Это как на работу устроиться. Или замуж выйти. Или развестись… Без разницы. Переход в новое качество. Одно другого стоит.

Люба встала и подошла к окну. Выглянуло хмурое осеннее солнце. Люба никогда не видела, как хмурится солнце. Значит, оно бывает разным. Весёлым и злым, хмурым и радостным… Надо же, даже в солнце есть что-то человеческое… Одежда лежала на соседней кровати. Удивительно, но в палате не было другой мебели – только кровати с гладкими обтекающими панелями. Не за что ухватиться. Ах да, это же палата для суицидников. Здесь всё предусмотрено. Люба рассмотрела одежду, потрогала карманы. Телефона не было. Джинсы, куртка, свитер, нижнее бельё. Всё на месте. Слава богу, привезли не голую. А в морге лежала голая? Люба вздохнула. Надо сходить к санитару и сказать ему два слова. Нет, одно – простое, но ёмкое: «Зачем?»

Зачем он это сделал? Чужая жизнь – потёмки. Да, так и сказать ему: потёмки. И уйти, чтобы вычеркнуть из жизни ещё один кошмар.

***

Санитар сидел на скамеечке и курил, глубоко затягиваясь какой-то ядрёной сигаретой. Его окружал невыносимый запах плохого табака.

«Курит на улице, а вонь, как в забегаловке», – подумала Люба, присаживаясь на скамейку.

Они долго молчали, Люба привыкла к запаху и уже не морщилась. Мужчина закашлялся, но после приступа закурил ещё одну сигарету.

– Как здоровье? – спросил он, отворачивая лицо от Любы.

Она поняла, что он хочет сплюнуть табачную слизь, но стесняется при ней.

«Старый, больной, весь скрюченный, а как мужчина ещё не умер. Хочет сплюнуть, но не смеет. Присутствие дамы его стесняет. Ах да, он же спаситель! Ему не положено», – усмехнулась Люба, испытывая сочувствие к сидящему рядом малосимпатичному человеку.

– Всё хорошо, – передёрнулась она, злясь на себя и немного на санитара. Люба привыкала к новому состоянию, ощущая, что стала другой, непохожей на себя, а самое главное, что прежней уже никогда не будет. За время её отсутствия на земле, в ней самой и в окружающем мире произошли глобальные изменения. Нет, это не потепление климата, и не его похолодание, это другое состояние. Оно новое и неизведанное. Его нужно прожить, пережить, а поначалу привыкнуть. Потом проще будет. А зачем всё это?

– Зачем?

Вопрос прозвучал так, как если бы Люба крикнула в небо, охвачено северным сиянием где-нибудь в Ледовитом океане. Весь мир похож на Ледовитый океан. И люди ледяные, ненастоящие. И этот санитар такой же. Люба покосилась на него. Мужчина курил и молчал. Чувствовалось, как под куртку ползёт холод, могильный, ледяной, пронизывающий до костей.

«Холодный ноябрь какой-то», – поёжилась Люба, мечтая попасть домой.

Только где теперь её дом? В съёмной квартире? У родителей?

– Не знаю, – усмехнулся мужчина. – Не знаю. Так положено.

– Что положено? Кем? – Люба приглушила голос, будто убавила звук в телефоне.

– Живым – жить. Мёртвым – уходить. Жизнь так распорядилась.

Они помолчали. Люба дёрнула плечом, соглашаясь: он прав, этот странный мужчина. Живой должен жить.

– Скажите, а вы верите в бога? – спросила она, размышляя о том, что ведь кто-то вытащил её с того света. Не санитар, с ним всё ясно. А там, в мёртвой пустоте, нашёлся кто-то, кто не принял Любу, вернул обратно, к живым, пусть и несовершенным людям.

– Не знаю, вряд ли. – Мужчина затушил окурок в консервной банке. – Не думаю. Наверное, что-то есть.

Оба задумались. Люба уже высчитывала количество часов и минут, оставшихся до выписки, принимала решения, снимала жильё, меняла работу. В этих лихорадочных планах не было Анатолия. Его не было в мыслях. Его не было в жизни. Он ушёл. Исчез. Испарился.

– Не ходи туда! Тебе туда не надо. Там пустота. Мрак. Бездна. Вся жизнь на этой земле. Здесь надо быть человеком. Здесь! Если жизнь тебя вернула, значит, надо жить, – сказал мужчина и приподнялся, словно кланяясь Любе.

– А кто вы? Как вас зовут? – крикнула она ему вслед, думая, что слишком много сегодня кричит и волнуется. Надо быть спокойнее.

– Рефуа шлема! – донеслось из освещённого пенала, пристроенного к больничному флигелю. Наверное, там хранят хозяйственный инвентарь.

Люба засмеялась и, кутаясь в короткую курточку, побежала в здание больницы.

«В палате тепло, санитарки принесли обед, надо попросить у них чаю», – думала Люба, придерживая рукой капюшон куртки.

***

Утром пришла мама. Она уже поговорила с главврачом, побегала по ординаторским, перезнакомилась с докторами и медсёстрами. В палату вкатили тумбу и поставили вазу с фруктами. Люба вздохнула: видимо, придётся оправдываться, что-то говорить, но мама была приторно-вежливой, и, кажется, не собиралась вступать в провокационные беседы с дочерью. Ей хватило медперсонала.

– Любочка, тебя завтра выписывают, мы приедем за тобой к часу. Документы будут готовы. Я обо всём договорилась. Ты рада, что вернёшься домой?

– Мам?

Мама замолчала. Вопрос прозвучал двусмысленно. У Любы больше не было дома. Родительский дом перестал быть родным гнездом. Она из него улетела. За счастьем.

– Ты можешь вернуться на Стачек, там пустая квартира.

Пустая. Да. Понятно. Это означает, что Анатолия там нет. И хорошо, что нет. Люба представила ту квартиру, где они были счастливы. Почти два года. Это мало и это целый век.

– Мама, я хочу вернуться на Стачек. У нас договор аренды не закончился. Зачем деньги терять? Ты не против?

– Что ты, Любочка, ты можешь жить там. Если сможешь.

– Смогу, мама, смогу!

– А… – мать запнулась, подыскивая удобные слова, но они, как назло, не находились, и пауза затянулась.

Люба решила помочь матери:

– Мам, ты не волнуйся, со мной всё в порядке. Владимир Николаевич сказал, что на учёт меня не поставят. Психушка мне не грозит. Буду посещать психолога. Это обязательно. И здоровье у меня хорошее. На Стачек жить смогу. И работу найду!

– Вот и хорошо, доченька.

Они обнялись, но тут же резко отпрянули друг от друга. Между ними стояла недоговорённость. Люба знала, что мама переживает из-за случившегося, но больше всего её заботит репутация семьи и будущее Любино трудоустройство. Её беспокоит, что подумают о Любе не только её одноклассники и однокурсники, но также их родители и даже дедушки с бабушками. Как это происшествие отразится на карьере дочери. Вот о чём она думает. Если рассказать всё, что до сих пор камнем лежит на душе, мама не поймёт. Может, и не нужно ей этого знать? Люба молча перебирала одежду, привезённую мамой, просматривала почту в телефоне, читала сообщения. Их было много, и ни одного от Анатолия. Словно он уже умер. Его больше нет. Нигде.

– Мам, ты не знаешь, что такое «рефуа шлема»? – спросила Люба, тщетно нажимая на экран. Вайфай в больнице отсутствовал.

– Знаю. Скорейшего выздоровления! Это на иврите. Пожелание, которое непременно дойдёт до бога. Его говорят искренне и от души. А кто тебе пожелал рефуа шлема?

– Тот санитар. Ну, тот, который спас меня, – буркнула Люба, удивляясь странному пожеланию.

Откуда санитар знает иврит? Изучает на досуге между пьянством и мытьём трупов?

– А-а, я уже слышала… Мне про него всё рассказали. Он пенсионер. Работает здесь давно. Когда-то был большим начальником в органах. В Большом доме работал. К нему на приём не попасть было. А потом жизнь пошла под откос. Стал выпивать, докатился до санитара.

– Мама, что ты говоришь? «Докатился», «под откос»! Если бы не этот санитар, меня бы не было на этом свете. Он занят делом, которое ему нравится. Кто-то же должен этим заниматься?

– Да я и не спорю. Тебе запрещено волноваться. Просто хочу сказать, что у него было всё, но он остался один и работает в морге. Что же тут хорошего? На иврите пожелание здоровья звучит красиво: рефуа шлема. Я знаю, как на татарском желают здоровья, но не так благозвучно: ин тиз терелу.

– Да уж! – Засмеялась Люба. – А по-русски совсем скучно: доброго вам здоровьичка!

– Не скучно, а по-доброму, по-свойски. Разумеется, не так красиво, как на иврите, согласна. И всё-таки я пожелаю тебе по-русски, по-нашему: скорого выздоровления тебе, доченька! Будь счастливой. До завтра, моя девочка, до завтра! Спи спокойно, без снов, страхов и волнений.

Мама ушла, оставив после себя волны запахов из другой жизни. Это были волнующие запахи: вдыхая аромат маминых духов и привычной любимой кухни, Люба остро захотела вернуться к нормальной жизни, но без Анатолия и пустых ожиданий. Если моё, оно само придёт.

На следующий день Люба пошла в пристройку, чтобы, как положено, попрощаться с санитаром. Кажется, он так говорил – так положено! Она взяла пакет из маминых подношений докторам, из которого торчала бутылка дорогого коньяка, колбаса и сыр из Елисеевского гастронома, коробка с пирогами из «Штолле». Люба почти бежала, ей хотелось угостить странного мужчину с добрыми глазами:

«Он будет рад моему подарку. Хорошая еда, отличная выпивка. Этот человек внутренне свободен. Он всю жизнь мечтал о свободе. Он её получил. Он переполнен чувством собственного достоинства. Я скажу ему хорошие слова, добрые, ведь благодаря ему, я больше не боюсь жизни. И я не променяю её на пустоту. Я больше не хочу в пустоту! Этот человек спас не только меня. Он спас мою душу!».

Люба дёрнула дверь – ручка оторвалась и повисла на одном шурупе. В каморке никого не было. Оглянулась. По тропинке в одном халате и тапочках на босу ногу бежала санитарка Валя с пластмассовым тазом подмышкой.

– Уволился он, ещё вчера ушёл, – закричала Валя, отпихивая Любу от двери подсобки. – Пошёл работать на кладбище. Сторожем. Давно хотел, да его не брали из-за пьянки. Теперь взяли. Он сказал, что завязал и на новой работе пить не будет.

Внутри загремели оцинкованные вёдра, что-то упало.

– Да где это красное ведро? Куда он его подевал? Не взял же его с собой, – бушевала в подсобке Валя. – Нашла!

Она возникла в дверях с ведром, подозрительно оглядела пакет в руках у Любы, и стремительно бросилась по тропинке.

– А на каком кладбище он работает? – кинулась следом Люба.

– Не знаю, он никому не сказал. Уволился и всё, и трудовую забрал.

Валя махнула рукой и пропала из виду. Она всё делала стремительно: оголтело мыла полы, бегом разносила еду, молниеносно убирала в помещениях. Бегала по больничному двору в одном халате и никогда не болела. Люба улыбнулась вслед странной лихорадочной женщине и подумала, что больше этих людей никогда не увидит – ни Владимира Николаевича, ни Вячеслава Ивановича, ни Валю. И если увидит, то не узнает. А они повлияли на её жизнь, просто так, на бегу, исходя из простых азов такой же простой жизни. Наверное, именно по этой причине бывший большой начальник из бывшего Большого дома стал санитаром в морге. Здесь не нужно думать о смысле жизни. Здесь сама жизнь является смыслом. Люба долго колесила по дорожкам и тропинкам больничного двора, пока снова не наткнулась на бегущую куда-то санитарку.

– Держите! Это вам! – Люба сунула пакет с содержимым в Валины руки.

– Да нам ведь никто ничего не приносит, – растерялась та, – в больницах всё докторам несут. Иногда суют медсёстрам и нянечкам. За уход. Но редко. А обслуживающий персонал за людей не считают. Не надо, не возьму!

– Возьмите, пожалуйста!

Люба с мольбой смотрела в Валины голубые глаза и тихо радовалась, что они никогда больше не увидятся. В этом нет необходимости. А санитара нужно найти во что бы то ни стало. В Петербурге много кладбищ, что усложняет задачу, одновременно расширяя границы поиска. Их необходимо сузить, эти границы. К тому же, при желании всегда можно отыскать нужного человека. Это же человек, а не иголка в стоге сена. Люба засмеялась. Как хорошо, что есть важное дело. Завтра же она займётся этим и непременно найдёт санитара и пожелает ему: «Рефуа шлема». Да, так и скажет вместо приветствия: «Рефуа шлема, уважаемый санитар!». И он поймёт, что она хочет ему сказать. Ведь жизнь для того и существует, чтобы люди понимали друг друга без лишних слов.

Галия Мавлютова