Геннадий Евграфов. Из «Воспоминаний о Давиде Самойлове». Часть 1
Вокруг себя
Вместо предисловия
Всегда трудно писать о человеке, которого хорошо знал, которого любил, с которым был тесно связан на протяжении многих лет жизни. Тем более, когда речь идет о таком человеке и поэте, как Давид Самойлов. Мне посчастливилось дружить с ним с начала 70-х годов прошлого века, и я, как и многие знавшие его близко, испытал на себе силу его обаяния и душевную щедрость. Он, как магнит, притягивал к себе самых разных людей и – не побоюсь сказать – на протяжении многих лет был средоточием культурной и интеллектуальной жизни не только Москвы.
К нему стекался народ и во время его недолгих, но частых наездов из Пярну, где он с женой Галиной Ивановной и двумя детьми, Петькой и Пашкой, жил последние годы во «внутренней эмиграции».
Почти каждый крупный писатель имеет не только поклонников, почитателей своего таланта – дальний круг, но и тех, с кем постоянно и дружески общается – ближний круг. В него могут входить самые разные люди – и друзья-литераторы, и ученики, и актеры, и те, кто вообще далек от искусства. Здесь царит своя атмосфера, свой стиль отношений, свои юмор и шутки.
Давид Самойлов был не только крупным выдающимся поэтом, но и крупной значительной личностью – одно, в принципе, невозможно без другого. Множество самых разных людей тянулось к нему в глухие брежневские годы не только потому, что Господь Бог одарил его незаурядным поэтическим талантом, но и потому что он обладал уникальным даром человеческого общения. С ним было безумно интересно разговаривать, с ним было приятно выпивать, с ним даже было хорошо молчать. Для тех, кто близко знал поэта, долго объяснять не приходится, для тех, кто не знал, замечу, что собеседник Д. С. попадал на пир интеллекта, раскованной мысли и духа.
Среди них в гостеприимном и щедром (не только на еду и питье) доме Д.С.
хорошо помню Лидию Корнеевну Чуковскую и Фазиля Искандера, Владимира Петровича Лукина и Анну Наль. Помню, как в застолье блистали своим остроумием не только сам хозяин, но и Юрий Левитанский, Зиновий Гердт, Игорь Губерман, Михаил Козаков, Александр Городницкий, Рафаэль Клейнер и много других не менее интересных людей. Все они приходили к нему на Астраханский во время недолгих его наездов в столицу.
Следует заметить, что случайных людей в доме Самойлова и в Москве, и в Пярну практически не бывало. Только в Эстонии иногда захаживали без предупреждения заброшенные волей случая или судьбы графоманы, которые читали Самойлову свои неумелые, а иногда и совсем неискусные вирши. Но Д.С. был почти всегда строг и бескомпромиссен, говорил, что думает, и заезжим «поэтам» приходилось ретироваться, так и не получив благословения мэтра.
Хочу предложить читателям несколько глав из книги воспоминаний о Давиде Самойлове, над которой я сейчас работаю.
«Ай да Гердт, ай да сукин сын!»
Из всех своих друзей Д.С. какой-то особой нежной любовью любил Зиновия Гердта. Более того – был к нему нежно привязан и посвятил несколько дружеских (серьезных и не-) стихотворений.
Гердт бывал частым гостем в квартире Давида Самойлова на Астраханском переулке в Москве, так же часто приезжал в его дом на улице Тооминга в Пярну, чтобы повидаться с другом.
Вот одно серьезное, и, может быть, одно из самых пронзительных у Давида Самойлова, написанное им в 1979 году:
З. Г.
Повтори, воссоздай, возверни
Жизнь мою, но острей и короче.
Слей в единую ночь мои ночи
И в единственный день мои дни.
День единственный, долгий, единый,
Ночь одна, что прожить мне дано.
А под утро отлет лебединый –
Крик один и прощанье одно.
И несколько шуточных, которые были написаны по вполне конкретным поводам.
В один из приездов Гердта в Пярну, Д.С. пребывал не в лучшем виде. И позволил себе некоторые вольности.
Потом в стихах оправдывался:
Ты, Зяма, на меня в обиде.
Я был не в наилучшем виде.
Но по завету сердцеведа:
Не верь, не верь поэту, деда!
Мой друг, считай меня Мазепой,
А если хочешь, даже Карлом.
Но в жизни, друг, – в моей нелепой –
Есть все же многое за кадром.
А там, за кадром, милый Зяма,
Быть может, и таятся драмы.
Прекрасная, быть может, Дама,
А может, вовсе нету дамы.
Там, Зяма, может быть, есть зимы,
Тоска, заботы и желанья,
Которые невыразимы
И не достойны оправданья.
И это дань сопротивленью
И, может быть, непокоренье
Тому отвратному явленью,
Названье коему старенье.
И, может быть, сама столица,
Которую я вижу редко,
Сама зовет меня напиться,
Возможно, даже слишком крепко.
Возможно, это все бравада
И дрянь какая-то поперла.
Но мне стихов уже не надо
И рифма раздирает горло.
Давай же не судить друг друга
И не шарахаться с испугу.
И это – лучшая услуга,
Что можно оказать друг другу.
И, может, каждая победа –
Всего лишь наше пораженье.
Поверь, поверь поэту, деда,
И позабудь про раздраженье.
Через некоторое время, а именно, в 1981-м, был повод обидеться и у Д.С.
Гердт, будучи в Эстонии, и проезжая мимо Пярну, по каким-то причинам в него не заехал. Узнав об этом, Д. С. Обратился к своему другу с «обвинительным» посланием:
Из города Пернова Зиновию Гердту
Что ж ты, Зяма, мимо ехав,
Не послал мне даже эхов?
Ты, проехав близ Пернова,
Поступил со мной хреново.
Надо, Зяма, ездить прямо,
Как нас всех учила мама,
Ты же, Зяма, ехал криво
Мимо нашего залива.
Ждал, что вскорости узрею,
Зяма, твой зубной протезик,
Что с улыбкою твоею
Он мне скажет: «Здравствуй, Дезик».
Посидели б мы не пьяно,
Просто так, не без приятства.
Подала бы Галиванна
Нам с тобой вино и яства.
Мы с тобой поговорили
О поэзии и прочем,
Помолчали, покурили,
Подремали, между прочим.
Но не вышло так, однако,
Ты проехал, Зяма, криво.
«Быть (читай у Пастернака)
Знаменитым некрасиво».
И теперь я жду свиданья,
Как стареющая дама.
В общем, Зяма, до свиданья,
До свиданья, в общем, Зяма.
Гердт был настоящий прирожденный интеллигент с мягким, каким-то проникновенным голосом, выразительными, печальными глазами, вежливыми – если говорить сегодняшним языком – супервежливыми манерами. Один незначительный штрих. Однажды я столкнулся с ним и его женой Татьяной Александровной у входа в лифт на Астраханском. Пожилой (для меня, молодого, тогда вообще старик) прихрамывающий человек сделал приглашающий жест рукой, мол, входите первым, а потом я с женой.
Естественно, я стал возражать.
Мы начали учтиво и обходительно препираться. Разыгрываемая Зиновием Ефимовичем сценка была чистый Гоголь, хотя ни Бобчинским, ни Добчинским, естественно, никто из нас не был. Но Гердт с таким упрямством разыгрывал эту сценку! В этом была и своеобразная игра, и в то же время – я нисколько не сомневаюсь по прошествии стольких лет – он действительно уступал мне, вдвое младше его, право войти в лифт первым.
Когда он приходил к Самойлову, начинались разговоры и задушевные беседы.
Редко говорили о высоком, но я не помню Гердта, травящего актерские байки. Истории – да, интересные, забавные, приправленные оригинальным гердтовским юмором, на которые смехом отзывались находившиеся в тот момент в доме. Не помню, чтобы Зиновий Гердт в присутствии хозяина, читал стихи, которых он знал превеликое множество, может быть, и читал, но, если и декламировал, то только не Самойлова. Редко, кто в присутствии хозяина читал его стихи – только по мере рабочей необходимости, а работал Д. С., в основном, с актерами-чтецами Рафиком Клейнером и несколько реже с Тоней Кузнецовой[1].
Иногда Зиновий Ефимович был печален, но за этой печалью просвечивала мудрость человека, прожившего большую жизнь частного человека, с юношеских лет посвятившего себя искусству и знающего о нем и о жизни нечто такое, что неведомо другим людям.
И еще один штрих.
Он был порядочный человек, а для времен, в которые ему выпало жить, одного этого было уже немало.
Из «Дневника».
Вот некоторые рассказы Зиновия Гердта о своей жизни, мироощущении и том, как складывалась его актерская судьба, записанные мною в 1985 году.
Искусство или есть, или его нет
Как-то я выступал в Одессе перед очень красивой аудиторией. Была прекрасная публика, серьезная, вдумчивая и, безусловно, расположенная ко мне. Подали и такую записку: «Счастливы ли вы?» Вопрос совсем не праздный и отнюдь не банальный, возникший, видимо, от общей ноты в моем рассказе – в тот вечер она была не очень веселой.
Я задумался.
Прошло довольно много времени, пока не ответил, что, по всей видимости, несчастлив. Несчастлив потому, что очень редко соглашаюсь с общепринятым суждениям о себе. Но, с другой стороны, может быть, все же и счастлив, так как не попал в большую армию коллег, наивно верящих во все комплименты, что им говорят.
В тот вечер была и другая записка: «Что вас раздражает в людях и какие свойства вы цените?».
Я опять задумался и сказал, что свойство, которое меня привлекает в любом человеке, – сознание своего несовершенства. А то очень сильно распространилось менторство, желание поучать. Раздражает какая-то эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве. У меня есть близкий человек, режиссер, который всегда начинает так: я гениально придумал. В таких случаях я говорю: подожди милый, оставь что-нибудь для Пушкина.
Шкалу оценок надо составлять с умом и тактом и – прежде! – трезво оценивать себя. Достигнуть высоты, которая называется Искусством, – удел редкий, дар Божий.
Достигал ли я сам этой высоты – не знаю.
Искусство не имеет качества, оно не бывает получше или похуже, оно или есть, или его нет.
Бывает очень незаурядное ремесло, иногда встрепенешься, – ах, как сыграно! – и тут же осознаешь, что до высоты далеко. В деле, которому служу, я чаще всего замечаю подлинные взлеты у Инны Чуриковой, Алисы Фрейндлих, Марины Нееловой, Валентина Гафта.
Талант плюс отточенное долгим трудом мастерство.
О влиянии Твардовского
На меня как на актера и человека очень повлияла русская и советская поэзия, затем – Плучек и Арбузов, а в более позднее время – Твардовский.
С Твардовским не могу сказать, что я дружил, хотя на всех хранящихся у меня книгах имеются дарственные надписи и присутствуют слова: «Дорогому другу». Понимаете, между нами такая дистанция, которую я никогда не укорачивал… Я смотрел на него как на нечто недосягаемое. Он очень сильно повлиял на мою гражданско-нравственную позицию в жизни: как нужно вести себя, учил пример Твардовского, и на восприятие и оценку многих явлений в искусстве тоже.
[1] Ныне оба удостоены звания «Народный артист России».