Геннадий Евграфов. Из «Воспоминаний о Давиде Самойлове». Часть 2

О любви к поэзии

Я люблю поэзию, особенно близки мне по мироощущению Пастернак и Самойлов. Лет с семнадцати моей душой владеет Борис Леонидович. И вот сколько лет уже прошло, считайте полвека, а я все копаюсь и докапываюсь до хорошо известных мне ассоциаций, хочу найти сейчас когда-то бывшие во мне ощущения, случившиеся в юности, – о, какой это сладостный труд души!

Я возлюбил заново Давида Самойлова – заново, хотя мы дружим с 1938 года, я помню его самое начало, он уже тогда очень резко отличался от тогдашней прекрасной довоенной плеяды молодых московских поэтов.

Что касается моей «второй волны» приятия его поэзии…

Пусть простит меня поэт, но я могу подписаться под каждой его строкой – это все про меня. Может быть, потому, что мы принадлежим к одному поколению, может быть, потому, что самым главным в жизни у него и у меня была Великая Отечественная. Это роднит меня со многими сверстниками, и люди, прошедшие войну, мне как-то априорно близки. Самойлов выражает мою душевную жизнь в стихах, мое мироощущение.

Это не означает, что я не люблю других поэтов, но без этих двоих я не могу практически прожить и дня. 

О лице и маске

Сейчас уже мало кто помнит мою трагикомическую роль фокусника в фильме Петра Тодоровского, но все помнят Паниковского. Наверно, это естественно для широкого зрителя. Я не обижаюсь. В театре я всегда нахожусь за ширмой – хорошо знают не лицо, а голос. Это один из атрибутов комедийной маски. Временами мне кажется, что маска мне не по лицу, она мне трет или тесна.

Я совсем не веселый артист, не развлекающий артист, хотя и занимаюсь смешным всю жизнь. Так получилось. Судьба. Не будь войны, не попади я в Кукольный театр…

А сейчас уже сложилась инерция – и у режиссеров тоже, – на какую роль надо звать Гердта, он это сыграет.

Тодоровский был первый человек, предложивший мне сыграть не смешное, а печальное, хотя сначала хотел дать мне маленькую сатирическую роль. Он знал обо мне тоже по инерции, понаслышке. Мы с ним разговорились. А когда разговорились, смотря друг другу в глаза, он спросил: зачем вам играть этого сатирика, вам надо играть фокусника. И он рискнул и дал мне роль вот такого странного человека без чувства юмора, великолепно написанного Александром Володиным.

У меня был какой-то необыкновенный подъем только оттого, что мне это предложили, вопреки, вероятно, суждениям многих инстанций, которые тоже исходят из сложившегося стереотипа. Режиссер этот стереотип разрушил, играть мне было необыкновенно легко, как будто я стремился к этому всю жизнь.

А на роль Паниковского к Михаилу Швейцеру я попал случайно, знаете, как бывает в классической драматургии: примадонна заболела и срочно нужна замена. Между прочим, этой самой примадонной был никто иной, как Ролан Быков. И в «Фокуснике» тоже он – так уж случилось. Но как человек широкодушный, талантливый и щедрый, зла он на меня не держит и в своей картине «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» даже поручил мне три роли, правда, себе отхватил четыре.

Понимаете – истинный художник не может заниматься возней, не может копошится, это не его занятие, это не в природе таланта.

Стихи помогают мне жить

Я пришел в театр без отроческой «упертости», что непременно буду актером. Просто однажды в нашей школе появился учитель Павел Афанасьевич, странный, очень чудной человек, таких людей тогда называли «не от мира сего», в наше время «сдвинутым по фазе». Он не понимал, как выглядит со стороны, во что одет, что ест. Абсолютный бессребреник, он был духовен, им владела единственная идея – вложить чувство художественного в сидевших перед ним мальчиков и девочек. В меня Павел Афанасьевич вложил навечно страсть к русским стихам. В моей памяти роятся тысячи прекрасных стихов, хотя я считаю себя отнюдь не мастером художественного слова – я не выступаю с ними перед публикой, стихи мне просто помогают жить.

После школы я пошел учиться в ФЗУ на слесаря, это было совершенно естественно. В те годы при всех больших предприятиях, в том числе и при электрозаводе имени Куйбышева, где находилось мое училище, существовали не драмкружки, не студии, а театры рабочей молодежи. На заводе я увидел объявленьице: «Приходи к нам в ТРАМ».

Я последовал призыву только из детского любопытства, мне было пятнадцать лет, и я вовсе не стремился стать актером. Меня спросили, не знаешь ли какое-нибудь стихотворение – я знал, и меня приняли. В ту же пору в этот ТРАМ электриков пришли два совершенно взрослых, на наш взгляд, отживающих почти, тридцатилетних человека – Валентин Николаевич Плучек и Алексей Николаевич Арбузов.

Вот с этого все и началось.

Потом была студия Арбузова: «Город на заре», война, куда от нас ушли десять человек, а вернулись трое: Исай Кузнецов, Максим Греков и я.

Я был нехорошо разбит, лежал в госпитале в Новосибирске и понимал, что с театром покончено, но как-то увидал выступление перед ранеными кукольной группы Сергея Образцова. Причем обратил внимание не столько на кукол, сколько на ширму, за которой не видно, как ходит актер. Вскоре, еще на костылях, я пришел к Сергею Владимировичу, состоялся просмотр, я долго, очень долго читал стихи, не понимая зачем, а меня все просили: читай, читай…

И вот с 1945 года я служил там. 

«Ай да Гердт, ай да сукин сын!»

 Что же касается неудовлетворенности… Обидно, когда какое-то устремление, намек на что-то принимают за достигнутое и оценивают как достижение.

Я несчастен тем, что всю жизнь был не в драматическом театре. Но там, где работал, всегда стремился найти в роли, которую играешь годами, что-то новое. Нельзя сыграть пять тысяч раз конферансье в «Необыкновенном концерте» одинаково. Но если в театре сегодня не высеклось, то может высечься завтра, а в кино такой возможности нет: стоп! кадр снят! – и точка. Иногда выпрашиваешь еще один дубль, но хочется еще и еще…

Я почти не смотрю фильмы, в которых снимаюсь, просто из чувства самосохранения, отчаиваюсь каждый раз, что здесь не так и вот здесь не получилось…

Это мой счет к себе, суждение о своей работе, но единственно, чего нет, это позы и хоть на йоту кокетства.

А удачи…

Видимо, были приближения к ним. Почему-то на телевидении, когда Валерий Фокин дал мне возможность сыграть трагическую роль кузена Понса в телеспектакле по Бальзаку, трагическую роль прекрасного человека с трагедийным финалом.

Между прочим, совсем недавно режиссер Никита Тягунов поставил на учебной программе такой небольшой спектакль, назывался он «Бабель. По страницам произведений». Я вообще люблю прозу Бабеля с юношества, я вообще обожаю эту южную ветвь советской литературы – Багрицкий, Олеша, Бабель, никогда с ними не расставался, и вдруг мне представился случай сыграть в двух «Одесских рассказах». Спектакль почти никто не видел, он шел в понедельник днем, но там было несколько мгновений, когда я с чистой совестью мог сказать себе – вот так это надо играть.

В этих двух телеспектаклях я не испытал горечи, в некоторых местах мог бы даже воскликнуть, прекрасно понимая, конечно, полную несопоставимость с гением: «Ай да Гердт, ай да сукин сын!» 

«Зд-ррр-аствуйте, дорогой Феликс Эдмундович!»

Однажды зимой, в один из приездов Д.С. в Москву, Юрий Давидович Левитанский, Эдуард Графов[1], Рафик Клейнер, Саша[2] и автор этих строк почти все в одно и то же время собрались у него на кухне. Все было выпито, съедено, хотелось, как всегда по русской привычке добавить, но никому не хотелось бежать в магазин за водкой. Была довольно холодно, быстро стемнело, бежать после выпивки из теплого застолья в магазин ни у кого не было сил, хотя желание не проходило. Все ждали мессию, и он не преминул явиться…

В лице Михаила Козакова.

В кухне раздался звонок, Д.С. подошел к телефону, сказал Миша приезжай, мы все тебя ждем, и минут буквально через двадцать в квартиру в Астраханском переулке вошел раскрасневшийся с мороза Козаков – красивый, ухоженный, в дорогой дубленке, и с целым пакетом в руках.

Не успел он раздеться и появится в кухне с отборнейшей бутылкой дефицитного в те годы армянского коньяка, как Эдик, человек с юмором, работавший в то время фельетонистом «Вечерки», мгновенно привстал, и голосом Ленина встретил Мишу в кухонных дверях:

«Зд-ррр-авсвуйте, дорогой Феликс Эдмундович! Зд-ррр-авствуйте, батенька! Как здоровье? На что жалуетесь?».

(до сего времени помню этот раскатистый картаво-гнусавый голос Графова, старательно копировавшего вождя мировой революции).
Взрыв смеха взорвался на самойловской кухне. Все громко рассмеялись, в том числе и сам Козаков.

Смысл шутки всем был понятен – незадолго до этого Миша снялся в героико-патриотическом фильме «Двадцатое декабря» малоизвестного режиссера Григория Никулина, но зато по сценарию известного, если не всему миру, то всему Советскому Союзу, Юлиана Семенова.

Историко-приключенческая телевизионная картина в четырех сериях рассказывала о первых чекистах 1917 года, их первых героических шагах на кровавом поприще, о «карающем мече революции», вознесшемся над головами непокорных, и создании грозной ВЧК, из которой как Феникс (только не из пепла, а крови убиенных) и произросло будущее ОГПУ – МГБ – КГБ, последовательно и впредь занимавшееся планомерным уничтожением собственного народа.
Фильм был сделан по всем канонам советского соцреализма – образцовые чекисты противостояли негодяям-контрреволюционерам и, несмотря на это
(я имею в виду принципы соцреализма) – в общем-то, соответствовал правде жизни–враги были уничтожены под самый корень.

В роли основателя ЧК, одного из близких соратников вождя, Феликса Дзержинского и снялся Михаил Козаков. И сыграл его так, что герой вызывал некую симпатию даже у продвинутого зрителя, понимавшего что к чему. Это была одна из граней Мишиного таланта – злодеи, которых он изредка играл, получались у него не такими страшными, как следовало. Из них выпирали Козаковское обаяние и интеллигентность. Это просматривалось с самой первой «злодейской» роли – Зуриты из непритязательного фильма режиссеров Владимира Чеботарева и Геннадия Казанского «Человек-амфибия», вышедшего на экраны страны в 1962 году и имевшего феноменальный успех у такого же непритязательного среднего советского зрителя.

Но позвольте, куда там александробеляевскому разбойнику до основателя, организатора и первого руководителя откровенно бандитской организации! Однако и здесь, видимо, Миша не смог переступить через себя и Дзержинский получился в фильме режиссера Никулина таким как получился – холодно-вежливым с врагами революции, готовым принести на ее алтарь любые жертвы и все же с долей Козаковской интеллигентности и обаяния.

Как говорится – от себя не уйдешь.

Но, уже сыграв несколько лет назад одного из самых главных большевиков и в «Государственной границе», и «Синдикате-2», он дал себе слово больше в такого рода советских «триллерах» не участвовать и тем более не сниматься в подобных, как бы это помягче выразиться – щекотливых ролях. И тут подоспела поездка за границу, и ему отказали, не объясняя, как это было принято, причин.
Несмотря на то, что это был сам Козаков.

Несмотря на то, что он был известным советским актером, снявшимся к тому времени больше, чем в 35 картинах и режиссером чуть меньшего количества фильмов и телевизионных спектаклей.

Несмотря на то, что он дважды сыграл «пламенного рыцаря революции» Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Но Мишу это не остановило, и он стал добиваться правды в Госкино, где ему тоже толком ничего не объяснили, но намекнули – неплохо бы сыграть революционера, сыгравшего – извините за каламбур – столь значительную роль в истории страны еще раз. Например, в запускающемся «Двадцатом декабря». Тогда – в Госкино показали куда-то вверх и чуть вбок – может что-то и изменится.
Миша в сердцах чертыхнулся, возненавидев на всю оставшуюся жизнь «совесть революции», и отступил.

Ничего не оставалось делать, как пойти на компромисс и сыграть честного и бескомпромиссного, и жутко обрыдшего ему «железного Феликса» в третий раз.

Который действительно оказался последним.

Наконец Козаков вытащил коньяк, и все подняли тост за него, и в этом тосте прозвучала такая мысль – не дай Бог пригласят в Америку, так заставят сыграть не то что Дзержинского, а первого Ильича, или страшно подумать – самого усатого, ведь тогда уже ничем не отмоешься.

На что Миша философически ответил, что он не Максим Шраух, и уж вовсе не Михаил Геловани.

Все с этим контраргументом согласились, и в знак согласия выпили.
И повторили еще раз, чтобы закрепить ответ Козакова, одновременно закусывая тем, что принес Миша из дефицитной Москвы. 

Философема о тазе

Козаков довольно часто приезжал в Пярну. Он останавливался рядом в самой лучшей гостинице города Пярну «Каякас» и каждый день совершал походы к Самойлову.

Выдержанные в тевтонском духе и сдержанные в силу своего национального характера, старшие по возрасту эстонцы делали вид, что не замечают знаменитость – мол, в городе бывали и не такие, и действительно, одно перечисление чего стоит – Зиновий Гердт, Сергей Юрский, Юлий Ким, Анатолий Городницкий, и даже космонавт Юрий Гречко. Поэтому Михаил Козаков для пожилых, молчаливых и бесстрастных пярнуссцев был одним из многих известных людей, посещавших их – утопающий в зелени и нежащийся под нежарким прибалтийским солнцем – уютный городок на краю огромной империи.

Но зато как знаменитость его принимала молодежь городка. Во всяком случае, на всех его выступлениях в Пярну зал был набит битком и молодыми эстонцами, и немногочисленными русскими, проживавшими в Пярну. Конечно, приходили и пожилые эстонцы, плохо понимавшие русскую речь. Но не могу утверждать, испытывали ли они удовольствие от стихов, которые читал артист – а читал он от Анны Ахматовой до Давида Самойлова, разумеется, включая Иосифа Бродского – или все же от лицезрения очередной заезжей московской звезды.

Мишу и Д.С. давно связывали нежные дружеские отношения. Но поскольку один большую часть времени проводил в Пярну, а другой в Москве или на гастролях, то виделись они не часто, но зато часто переписывались. Скажу, что Самойлов как литератор старой формации вообще любил писать письма, а когда переселился в Эстонию эта любовь только усилилась.

Что же касается его переписки с Козаковым, то, увидев «Покровские ворота» по телевидению, поэт послал артисту и режиссеру благожелательную рецензию в стихах. Миша же вообще держал Д.С. в курсе всех культурных событий в Москве, не забывая сообщать и о том, что происходит с ним лично. И однажды сообщил, что попал в автомобильную катастрофу – сломал пятую точку своего бренного тела.

Д.С. немедленно откликнулся в стихах, написав свою знаменитую «Философему о тазе»:

 Нам, милый Миша, быть дано
Игрушкой воли высшей.
Мы пьем вино, идем в кино,
Сидим под крепкой крышей.
И вдруг случается Оно –
Вот как с тобою, Миша… 

Один знакомый книголюб
(Какой сюжет для Кафки!)
Сосулькой с водосточных труб
Был сбит
У книжной лавки. 

Другой – поклонник женских чар
И человек не слабый,
Был, выйдя на Тверской бульвар,
Придавлен снежной бабой. 

Опасны вата, унитаз,
Кусочек эскалопа,
Опасно все. И даже таз
Не защищает жопа. 

Конечно, трещина в тазу
И не видна народу,
Но Миша, я тебе скажу:
Стесняет нам свободу. 

Не поклониться, ни вскочить,
Не выпрыгнуть из спальной,
Ни даже водки проглотить
Из рюмки вертикальной. 

А скажут друг: «Пошел ты на…» –
Пойти не сможешь сразу,
Ведь ножки тоже, старина
Внизу пришиты к тазу. 

Мой друг! Большое дело – таз.
Так попроси Регину,
Чтобы купила тарантас
И мягкую перину. 

И надо укрощать свой пыл,
И ездить надо тише.
Вот сколько мыслей породил
Твой таз, любимый Миша.

 Через некоторое время Регина Соломоновна отбыла в США по приглашению великого Роберта де Ниро, приятельствовавшего с Козаковыми. И осталась там на постоянное местожительство..

А Миша Козаков, недолго помаявшись без изменщицы, вновь женился на хорошенькой и молоденькой Анне Ямпольской, приезжал с новой возлюбленной к Самойлову, называл женой, и, в конце концов, на ней женился. А затем появилось на свет то, что должно было появится – маленький Михаил, а потом и его сестричка Зоя. Но уже в Израиле, куда Козаков уехал и где играл на чистом иврите в театре «Гэшер».

Но в стране горячего солнца, теплого моря и на половину своего народа его все чаще и чаще мучила безвыходная тоска – не немецкий бюргерский Sehnsucht, не аристократический английский spleen, а убийственная русская тоска, от которой ищут забвения в вине или кладут голову на плаху.

Он не сделал ни того, ни другого, нашел другой путь – и в 1996 году вернулся. И выжил – и физически, и духовно, благодаря работе: организовал на доисторической родине «Русскую антрепризу Михаила Козакова», с которой объездил почти всю новую Россию и половину старого мира.

Я встретился с ним через некоторое время после его приезда. Если не ошибаюсь, на квартире Тамары Миансаровой, которая предложила ему пожить некоторое время у нее. Он подарил мне тогда книгу воспоминаний, написанную в Тель-Авиве. Я привел его к главному редактору издательство «Вагриус», к тогдашнему своему товарищу Алексею Костаняну.

Книгу «Следы на песке», изданную на исторической родине, на доисторической назвали «Актерская книга», она вышла в издательстве в том же 1996 году.

Хорошие книги в «Вагриусе» издавали быстро и хорошо.

До последних лет он снимался в кино и работал в театре, а когда ни душевных, и физических сил не осталось – ушел из жизни.

В апреле 2011 года.

[1] Друг семьи Самойловых.

[2] Александр Давыдов – сын от первого брака Д.С. с одной из первых красавиц Москвы 40-60 годов Ольге (Ляле) Фогельсон, ныне прозаик, издатель, переводчик.