Гоар Рштуни | Мои бойкоты и травли

.
Недавно я встретила новое для меня слово моббинг. Глянула, а через это, оказывается, я проходила…

Моб означает толпа. На самом деле мобинг – это преследование толпой, травля. Травля страшна, когда ты её боишься, когда перестаешь верить в себя. Травля – это проявление не силы, а слабости тех, кто травит, неспособности решить конкретную задачу никаким иным путем, кроме насилия. Причины травли могут быть разными и логике порой не поддаются. Пример: надо уволить хорошо работающего человека для того, чтобы освободить место для кого-то другого. Так как работник часто не желает уходить, то начинается травля. Бывает, что человека травят за то, что он другой: симпатичнее, за то, что получает больше денег, за то, что у него хорошая семья, за внутреннюю честность, порядочность. Причин можно найти тысячи, в том числе и самую элементарную зависть. История моей первой травли не очень вписывается в эту теорию, тогда как вторая – очень даже да.

Будет неправдой сказать, что я их забыла. Почти каждый эпизод помню, не ослабло и презрение к участникам травли. Но я не озлобилась, возможно, потому что победила в тех противостояниях. И стала чуточку сильнее. Никогда не смогу не только участвовать в травле самой, но и не позволю, насколько хватит сил.

Первая травля со мной случилась в школе, во втором классе. На педсовете сцепились несколько учителей, одна часть оказалась верна директору, другая – завучу, который хотел скинуть того директора. В учительских, да и не только, коллективах такое часто бывает. Мне было семь лет, в интригах школьных кулуаров я ничего не смыслила, не участвовала, но аукнулось – моя классручка увидела, что я рисую на промокашке во время урока математики что-то из ягод, кажется, я тогда научилась рисовать клубнику, поставила меня перед классом и объявила мне… бойкот. Дети как и я, не поняли, что это такое, ведь мы всего год назад поступили в русскую школу, и Аида Рубеновна, обходя ряды парт, стала громко объяснять. Из всего сказанного я сообразила только, что она призывает детей не разговаривать со мной. Это называется «хров» и обычно у нас наступает после обмена мнениями, дележа игрушек, и вообще, от банального несогласия с чужим мнением. В детстве мы протягивали два разведённых пальца и говорили: Хров! Ссора!

Срок этого неведомого бойкота не был объявлен, мама, которая в той же школе преподавала в старших классах, вечером объяснила ситуацию, оказалось, они были в разных группах поддержки директора… Бойкот… это даже хуже фейсбучного бана. Вчерашние друзья ходят, играют в классики, верёвку. Болтают между собой. Ты смотришь им в глаза, а они отворачиваются. Учительница приказала… И не вызывает к доске, поднимаю руку – не замечает, а раньше всегда меня первой спрашивала…

В нашем классе не было центрального отопления, и зимой было холодно, Аида Рубеновна во время уроков накидывала на себя детские меховые шубки – или Маникину беличью, или каракулевую – мою. (Маник запомнилась мне ещё и тем, что однажды спела пронзительную песню про Зою, которую вели к виселице, я эту песню до сих пор помню).

Наутро в классе было холодно, и учительница привычным движением взяла с вешалки мою каракулевую шубку, накинула на себя, я с бьющимся сердцем следила за ней. Повернулась к Дусе – вчерашняя, уже бывшая близкая подруга отодвинулась, бойкот же! Моё сердце горело от такой несправедливости, несколько минут я обдумывала ситуацию, и, видимо, не до конца додумав, чем это может обернуться, встала, подошла к ней и сдернула мою шубку. Мол, нечего! Стоит заметить, что во вред себе я и потом могла поступить точно так же. Видимо, судьба… Ошарашенная училка от неожиданности сама забыла про бойкот и мстительно вызвала меня к доске. Но я была тогда отличницей, мне нечего было бояться и я даже радовалась, когда меня вызывали отвечать. И тем не менее, постояв секунду за партой, я села. Отказалась пойти к доске. Бойкот так бойкот! Учительница косо посмотрела на меня и, видимо, поняв по лицу, что назревает истерика, вызвала другую ученицу.

Даже сегодня я считаю, что поступила правильно! Но, во-первых, потом меня заставили в учительской извиниться, моя мама почему-то поддержала её, эти учителя такие двуличные! Во-вторых, бойкот был отменён. Меня попросили на пять минут выйти из класса, видно, детям объявили, что со мной уже можно разговаривать. Странно, что я ни на кого не дулась, детство этим и славно, да и дети словно забыли, как отворачивались от меня…

С Дусей я продолжала дружить, мы жили почти рядом, в школу ходили вместе, но я часто задумывалась: отодвинулась бы сама? К сожалению, тогда больше никого не бойкотировали, чтоб себя проверить. Но я и тогда была уверена, что меня не смогли бы принудить.

Но нежданно-негаданно через лет тридцать случился у меня второй бойкот. История моего противостояния (не по своей воле!) с целым научным институтом достойна, по крайней, мере целого романа, если не трилогии. Я приехала из Москвы после аспирантуры, подыскивала себе работу, и на остановке по улице Комитаса случайно встретила одного из братьев-химиков Григорянов, самого младшего. Сверкая золотым зубом и радостно размахивая руками, он подошёл ко мне и объявил, что только что уволился. В пятиминутном разговоре мы успели обменяться всеми научными новостями, а в конце он добавил: Слушай, беги прям сейчас к директору, он подписал моё заявление, ставка старшего вакантна, редкий шанс!

Мне надо было на рынок, но, поразмыслив секунд десять, я нехотя повернулась к Каназу. Директором ИОНХа тогда был его основатель, известный учёный академик Манвел Манвелян, мне казалось совсем бесперспективным вот так, без знакомых, с улицы, кто ж так ходит к академикам … Но принял он меня очень демократично, около часу мы говорили про всё, что его интересовало, видимо, академик остался доволен и тут же подписал моё заявление, которое я почти бегом отнесла в отдел кадров, чтобы успеть на рынок. Оформляться стала на второй день. В отделе кадров были потрясены: часа полтора назад ушёл этот Григорян, и сразу единицу старшего захватили, а тут годами в младших ходят… и заглядывали в глаза: вы что, родственники? Никто не верил, что я в первый раз видела этого академика.

Но скажу, что свинья всё же подложилась. Во-первых, через год-два заслуженного академика с большим, почти со всесоюзным скандалом уволили. Его же ученики подсадили. Во-вторых, когда после этого он меня попросил помочь в составлении таблиц (я хорошо оформляла статьи, научилась у московских шефов), а академика жена на машинке эти таблицы печатала, некоторые сотрудники меня стали выслеживать по дороге к ним домой и печать «родственника» меня добила вконец, приведя к непредсказуемым последствиям. И в третьих, этот завлаб, куда меня поместили, вот от которого так радостно избавился золотозубый Григорян Жора, был очень ограниченным технологом, двух слов не мог связать на русском языке, а тогда всё было на русском, я за него писала все статьи и доклады к научным конференциям, но на саму конференцию он меня не допускал. Терпела, терпела, и решила уйти от такой дискриминации. Подала на очередной конкурс в соседний НИИ, прошла, правда, радовалась недолго. Все же на одном пятачке работали, друг друга знали! Учёный секретарь похвастался нашему завлабу, встретив его на той же остановке, наутро меня как предателя, с позором стали выгонять. А ждать приказа месяца два не очень хотелось, получался перерыв в стаже, тогда это было так важно! Господи, да сколько чего из того, что было так важно, сейчас оказалось совсем не важно!

И я на время перебралась в другую лабораторию, с которой совместно до этого что-то делала, думая, что отсижусь до приказа. С этой завлабиней мой бывший шеф враждовал, и даже был в ссоре, но тут пошёл к ним и стал угрожать, что накатает в ВАК, сестра не получит утверждение, если меня не выгонят дальше. И это всё в НИИ! Я и не такое знаю, чего никак нельзя делать в НИИ, но так было…

А между тем под моим сердцем начала биться новая жизнь… В марте выходные и женский праздник сошлись в пять дней и я поехала по очень важному делу в Москву. Предупредила шефиню. Всё-таки порок сердца определили в клинике Микаэляна, надо провериться. В Москве сказали, что операцию делать не будут, можно и не делать, и оттуда на эти деньги мы на радостях привезли спальню и диван с креслами. До этого много лет у нас никакой мебели не было. Тогда всё оттуда везли, случайно подвернулась открытка.

Тот бывший шеф снова появился в нашей лаборатории: «Вот, смотрите, как обманывает про сердце, а сама мебель притащила, проезжал по улице и видел, как поднимали (мы жили у Оперы, подъезд выходит на главную улицу, прохожих много и всем видно).

В последний раз говорю, в ВАК напишу, диссертацию твоей сестре не утвердят!»

Участь моя была решена, но я уже почти знала, что беременна, и не знала что делать, куда идти до декрета, теперь там, где прошла по конкурсу, могли и не взять… В ход пошли угрозы: меня не пускали в мою комнату, пришлось в институтскую библиотеку ходить. А там заведующей была настоящая родственница Манвеляна, кажется, племянница. По институту прокатилось, что вот и доказательство, тоже родственница, снюхались, гнать надо! Омерзительная атмосфера сгущалась с каждым днём. Я никому не жаловалась, увидев, что порука круговая, обдумывала, как быть, ибо положение стало не из завидных – вот-вот станет видно, что в положении.

При этом на работу я продолжала ходить, фактически лишившись рабочего места, и взгляд у меня, был что называется, горделивым – Шекспир про беременных так и сказал: «Горделивый взгляд беременной». Ну и осанка – надо же прямо ходить. Всё это вместе взятое настолько выводило из себя завлабиню, старую деву с прозвищем Клизьма, что однажды она меня нагнала в коридоре, когда вокруг никого не было и с силой ударила по спине. Испугавшись резких движений, я лишь пробормотала: Дура несчастная!

Но всё же кто-то увидел, весь НИИ стал гудеть, в троллейбусе меня переспрашивали: Это правда? Ты её назвала дурой? Директор-академик тоже звонил и интересовался, предупредив, что в ней шесть пудов веса, и она неуравновешенная.

И тут в травлю включился ещё более мощный ресурс. Партком, очень нечистоплотная и омерзительная женщина с красивой фамилией Ханамирова. Бывшая ученица и соискатель у академика, которого она сумела свалить совместно с действующим директором и пригрозить, что переломает ему ноги, если он там появится. Это основателю института и руководителю диссертации! Своему учителю! Кажется, у древнеримских греков самым непростительным преступлением считалось предательство ученика.

А у меня там во чреве на волоске висело, и на Скорой я попала с кровотечением прямо из института в больницу… Месяц вылёживала, сохранили, слава богу. Но тут много частей марлезонского балета.Главврач больницы вызвал меня и, вытащив из ящика бумагу, дал прочитать. Я много лет хранила этот лист как доказательство ресурсов людских мерзостей. «Сообщаем вам, что такая-то не беременна, а симулирует, там у неё подушка на животе!» И подпись ТРЕУГОЛЬНИКА НИИ! Директор, партком, профком! Да, да, невероятно, но факт.

Главврач, синеглазый симпатичный мужчина, вместе с завотделением пристыдили делегатов, выгнали из кабинета, взрослые люди, двоих помню, а третью никак не вспомню. А вторую делегацию послали уже на работу к мужу, к его директору, а муж был заместителем директора ВНИИ. Вызвал его директор и говорит: Вот, послушайте, что они говорят. А говорили следующее: пусть муж НАДАВИТ на жену, и пусть ОНА напишет заявление об уходе. Ну, муж сказал директору: Леонард Францевич, на неё надавить невозможно!

У мужа давление подскочило, пошла кровь из носу, всё-таки позор, что надавить невозможно, да и вообще позор, согласитесь!

А тот синеглазый главврач выслушал меня, засмеялся и сказал: Будете у доцента Хачатряна проверяться, наши двери всегда для вас открыты. К фамилии этого врача Хачатряна почему-то обязательно добавляли звание доцент, хотя доцентов-врачей в Ереване была куча. Он был очень известный акушер-гинеколог, и про него в городе ходило много баек. Например, будто бы он в трамвае уступил место даме и рассеянно поблагодарил: Ложитесь, ложитесь! А в конце разговора главврач добавил: вот вам один телефон, я предупрежу, позвоните, это очень серьёзный товарищ.

Я не хотела никуда звонить, чтоб лишний раз не волноваться. Стала ходить на работу, но со мной никто из лаборатории не разговаривал. Тяжело, так как эти девочки до случившегося конфликта ко мне очень уважительно относились, прежде часто обращались со всевозможными вопросами, и я от них такого поведения не ожидала. Предательство всё-же хреновая вещь. Но ходила, что-то делала, они включали тягу, а дверь плотник почему-то снял и унёс, мне страшно дуло, я не знала, куда деться от сквозняка. Во всём институте со мной боялись разговаривать или здороваться, всего двое-трое не присоединились к бойкоту. Всех помню.

Но парткомша не успокоилась. Как же, на вражью родственницу вышла! Срочно объявили внеочередную аттестацию. Где-то в безлюдных местах по дороге из института подходят ко мне или через-через передают: если закрытое будет голосование, я за вас, если открытое – то в душе я с вами. Это сказал хороший, но осторожный человек по имени Гамардин… Я ему очень благодарна. А вот другой очень авторитетный завлаб, намного старше, поддержал: я всё равно подниму руку за вас. А ещё одна девочка из нашей школы, Шакэ, в детстве мы с ней играли дотемна в классики, давно уже тётя, чихать хотела на них и назло всем болтала со мной прямо на дорожке перед главным зданием…

Наконец, партком и её лизуны сварганили письмо в ВАК, подписались, чтоб отобрать мою кандидатскую СТЕПЕНЬ! До сих пор интересно, чем они аргументировали? Тема-то была очень далека от них… Я даже не задумывалась: ЗА ЧТО? Я этот вопрос редко задаю. Когда знаю, что нет ответа, тем более… Но вот когда зарплату не выдали, я опешила. Вторую – тоже не выдали. Пошла в отдел кадров, а там показали табель: в клеточках стояли сплошные вопросительные знаки. Не н/б, как это принято, а вопросительные знаки, в кадрах сами удивлялись, но молча приняли такой странный табель. Вот такая муштра шла от партийного комитета!

Дома отцу рассказала, он позвонил знакомому прокурору. Через несколько дней в отдел явился следователь. Всех собрали, 14 человек. Он спрашивает: на работу она ходила? Все молчат. Меня спрашивает: Ходили? Я отвечаю: – Вот вчера мы с тобой от остановки шли, а позавчера – с тобой, шёл сильный дождь, ты скосила глаза на мой живот, даже зонтик подставила, правда, молча.

Молча опускают глаза. Следователь потом рассказывал начальству, что не предполагал такое в НИИ, думал, учёные люди – они умные, культурные, совестливые. А я со всеми год почти проработала, по дням рождения сидели, двоих там родителей хоронили, к одной в больницу ходила, передачи несла… Третья из госунта, моего университетского друга дипломница… Я тоже не ожидала. Тогда следователь стал по одному спрашивать. Вставали и отворачивались, молчали. Только Микаэл, рентгенщик, встал и сказал:

– Они же с заведующим не ладят, я тут не хочу встревать. Конечно, ходила. Но я на её месте ушла бы.

– Она и так уйдёт, но в декрет! – с ноткой безысходной зависти подала голос Клизьма. Даа, а всем надо было чтоб «ушли» чуть пораньше декрета. В бухгалтерии мгновенно начислили и выдали сразу за два месяца.

А до декрета было далековато… Впрочем, история на этом не закончилась. Когда однажды я проходила по скользкому льду к корпусу, сзади услышала голос младшей сестры завлабини: Вот надо её толкнуть, прямо на живот, упадёт и сразу родит! А была она старше и крупней меня. Страх за чёрные шары в ВАК, ревность или зависть за постепенное признание меня как грамотного научного сотрудника московской школы, я была уже членом Учёного совета от молодых специалистов, и неимение детей… всё сыграло свою роль, могла бы и толкнуть.

И я решила позвонить по тому номеру, который мне дал главврач. Это был телефон секретаря райкома, его друга. Тот сказал, что минут на пять может принять меня, не больше. Ну, тогда секретарь райкома партии был Бог и царь в районе, даже прокуроры их боялись! Зашла я к нему, какое пять минут! Кто это может со мной рассчитывать всего пять минут поговорить?

Мы с этим секретарём долго беседовали, больше часу, минут двадцать о моих бедах, а дальше он слушал, как я читаю стихи, как в Москве защищают диссертации, о моих шефах, царствие им небесное, замечательные были у меня шефы! Один – завкафедрой МГУ, мировой величины, а второй советской величины, но к нему на стол ложились все обломки после крушений и авиакатастроф. Не могли оторваться друг от друга, в конце он меня спросил:

– Что бы вы сделали на моём месте? Какое решение бы приняли?

Я сказала, что всех, кто участвовал в моей травле, отстранила бы от их должностной деятельности ровно на тот срок, на какой я была лишена возможности работать, а я почти половину докторской уже могла сделать, я быстро работаю, задел был уже в Москве. Но что всё равно после декрета там работать не буду.

Господи, как же его фамилия была, Мелконян, кажется. Он улыбнулся и сказал:

– Я подумаю. Думаю, это нормально.

Прошёл год. Я вышла из декретного отпуска к апрельским субботникам, на субботник пошла с ребёнком. Многие подходили, поздравляли, а Шакэ позвала к себе пить чай, хотя её шеф косо посмотрел на нас. За чаем я узнала, что партбюро разогнали, что моих завлабов и учёного секретаря на 9 месяцев понизили в должности и зарплате, профкома тоже отстранили – а он ещё и ходил проверять накладные на железной дороге, якобы выяснять, не занималась ли я перепродажей мебели. Ведь тогда это было бизнесом.

Сатисфакция, казалось, наступила. После сорока дней девочки из лаборатории, трое, которые при следователе тоже молчали, пришли ко мне домой со свёртками, наверное, поздравить с дочкой и извинениями, Я их прогнала прямо с площадки.

Второй секретарь парткома, Костя, через сына прислал записку, где извинялся за то, что вызвал на разборку Ларису, директорскую секретаршу:

–Почему ты с ней разговариваешь?!

А мы с Ларисой книжками обменивались, книгочейки обе, та даже возмутилась: я сама выбираю, с кем мне разговаривать!… В троллейбусе как-то подсел Санамян, профком, стал что-то мямлить, что был неправ. Но я молча встала и пересела. Кто знает, может, поэтому я не могу простить сталинские репрессии? И ни одного доносчика тридцать седьмых? Это же порода! Да и сейчас! Беспроводная связь: знают, как с кем поступить, кого засудить…

Я подыскала прекрасную работу, правда, за тридевять земель, завсектором, тоже в НИИ. И.о. директора подписал моё заявление об уходе с явным облегченим, потому что в Академии те же 9 месяцев его не утверждали в должности директора, видимо, по представлению секретаря райкома. Но, фальшиво улыбаясь, всё же спросил:

–Ты как шахматист ходы свои делала, мы не могли тебя к стенке припереть. Кто был твоим советником и консультантом?

И я ответила, предусмотрительно забрав подписанное заявление в сумку:

– Потому что вы все были подлые!

Пришлось по-русски ответить, я не сразу бы нашла это слово на родном языке. Ведь в переводе – «срика» и это уже весомое ругательство.

И вот через лет тридцать пять такой бойкот объявили одному из моих коллег. Это целая эпопея, наш директор умер, институт захватил заведующий какой-то самостоятельной лабораторией, но с короткими связями в Москве, привёл на все начальственные должности своих, меня тоже пытался назначить под начало неспециалиста, я взбрыкнулась, и, естественно, тут же оказалась в опале… Ещё один оказался в опале, тоже завлаб и тоже принципиальный. Новому директору сказал: Кто вы такой? Из Москвы вас посадили!

И сразу оказался без кабинета – психологически не мог там сидеть, тогда я пригласила в свой, сказала – чувствуй себя как дома. И даже отдала ему один из моих кабинетов. В коридоре с ним даже близкие друзья боялись оказываться вдвоём – взрослые люди… Я даже назло стояла и разговаривала и, разумеется, ещё больше впадала в опалу.

Они-то мужики, потом помирились за хашем, что не помешало мне возглавить теневой кабинет по выборам нового директора, этого опальника (несколько месяцев Горбачёв дал такую установку, руководителей стали выбирать). Но оказалось – новой диктатуры, нового директора выбрали, он из моего кабинета переехал, но жизнь устроена так, что стул, кресло, должность часто отбирают свойство памяти и благодарности… И даже дружбы.

Через год, прознав о наших напряжённых отношениях с директором, возникших из-за моей излишней самостоятельности, многие стали отстраняться от меня, стараясь выслужиться. Флюгера. Это очень распространённое явление, даже в масштабе государства. Разумеется, нашего. Но слава богу, судьба случайно, на несколько минут подарила мне шанс на разумное решение и я его не упустила… Постепенно вышла на крупные контракты с научными центрами западных фармкомпаний, переехав для этого в Москву.

Вот такая история про травли и бойкоты. Они являлись неотъемлемой частью советской коллективной действительности, как видим, с младых ногтей. Сегодня повсюду вокруг я вижу эти проявления, и не в виде анахронизма, а постоянного свойства системы.

Правда, и я не пушистик. Однажды, в середине девяностых, в те голодные и холодные годы вечером у метро стояла бедно одетая немолодая женщина с протянутой буханкой серого хлеба, перепродавала за 50 драм. Мне столько хлеба было много, но я решила поддержать, часто так делаю. Заплатила 150 драм и вдруг мои глаза нечаянно встретились с её несколько напряжённым холодным взглядом голубых глаз. Она-то меня узнала сразу, младшая сестра, которая хотела меня толкнуть на беременный живот. Я вложила буханку обратно ей в руки и быстро прошла к ступеням, подобрав полу норкового манто. До сих пор не знаю, как было бы правильно. Но как сделала, так и сделала. Тем более, что был там в институте один слесарь Валод, говорили, что за гроши наводит порчу. Ходили слухи, что она ходила к Валоду всякий раз, как только с кем-либо конфликтовала. Представляю, сколько порч навела… и на меня тоже…

Травля – это форма психологического насилия, то есть односторонней агрессии группы против одного человека. Это явление присутствует во всех культурах и во всех странах мира в той или иной степени. В некоторых европейских странах даже приняты законы, защищающие работника в случае проявлений травли на работе. Часто жертвой становятся умные и талантливые сотрудники, против которых объединяется группа менее успешных в профессиональном плане людей. Иногда жертвой выбирается человек, который просто отличается от других стилем мышления, поведением или внешностью.

Очень важно, что я осознавала, что травля на работе – это насилие и оно недопустимо. Это придавало мне уверенности и силы и для борьбы за себя, и я активно искала выход, чтобы вовремя уйти из травмирующей среды. Ни на какую аттестацию я не собиралась ходить, Учёный совет был несколько обескуражен этим неуважением. Когда мне не выдали зарплату, в институте я не стала никому жаловаться, понимая, что это сговор, пришлось обратиться к прокурору. А, увидев отвратительный результат обработки сотрудников – обратилась в райком, хоть один раз полезным оказался, а иначе, зачем он? То есть боролась всеми общепринятыми способами. И ни разу не предавалась унынию!

Сейчас на наших глазах тоже идёт травля. Важно её разглядеть и ни в коем случае в ней не участвовать…

Всё же есть на свете cправедливость. Институт годы спустя назвали именем основателя. Того самого академика, которого так и не пустили в родную лабораторию..

Гоар Рштуни