Григорий Ряжский | Симулякр. Часть 3

Посвящается 86% читателей.

Симулякр

роман-симулякр, или антидокументальная хроника из жизни одного подвида.

(совпадения случайны)

То, что ты делаешь в данный момент, вполне может оказаться твоим последним поступком на земле. В мире нет силы, которая могла бы гарантировать тебе, что ты проживёшь ещё хотя бы минуту.
Карлос Кастанеда

Россия опасна мизерностью своих потребностей.
Отто фон Бисмарк

Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению.
Алексей К. Толстой

Первую часть читайте тут

Вторую часть читайте тут

Из дневника Кирилла Капутина, руководителя Администрации президента России.

Ну что сказать: ещё накануне первой части двухэтапного перелома, задуманного мною ещё невесть когда, я подключил к делу своего Хорька. На носу президентские выборы, и это будет не Адольф. Потому что оставшееся время Адольф станет размышлять над темой – вдарить в висок с именного ствола или неслышно отползти в подветренную сторону и залечь до конца позорных дней. А пока меня слегка смущало лишь опасение, что Владик, учуяв фарт, замутит нечто помимо нашей с ним договорённости. Например, тайно учинит какую-нибудь оглушительную провокацию, и это разом вышибет меня из седла. Боюсь, легко смогу потом обнаружить себя на той самой дохлой лошади, считая, что так и скачу на сытой и живой. А с другой стороны, и не привлечь невозможно, потому что без Хорькова никак не срастаются куски живой ткани. Этот кроткий дьявол знает куда прыснуть поначалу мёртвой, а после припудрить живой водицей, чтобы отрастить новый безошибочно действующий орган. Такова особенность мозга моего ненадёжно преданного беса.

Но это всё потом, когда от него потребуются усилия иного рода – на период моей предвыборной кампании, которую он возглавит. Собственно, если всё пойдёт по плану, останется незначительная чепуха – хорошенько поработать с преданным электоратом, сноровисто отбивая жалкие атаки последних из крикунов. Однако мой сценарный план не предполагал участия Владика на первом этапе. Это я оставил за собой во избежание накладок известного свойства.

Итак, план. Мякишев, не дожидаясь перевыборов, отрекается в мою пользу. Остаток срока, который я проведу в качестве И.О. Президента России, Хорёк использует для моей победы, вдавив все нужные клавиши и разом отключив систему дорожных светофоров. Или наоборот, запалив все три света одновременно, что точно так же всегда имеет результат. Далее следуем за поводырем, по кратчайшей прямой, между делом отгоняя от маршрута жирохудных зиг и время от времени гася о них окурки. Плюс административный ресурс в варианте потоотделения и соковыжималки. Без остановок.

Нужно было идти к Адольфу, время пришло. Что ж, в то утро я вытянул из хранилища некогда прибранные документы и со всей этой компрой в полной боевой готовности двинулся на встречу с президентом. Нужно было по-любому опередить Хорькова, если что. Доступ к компре, как и к сделанным с неё копиям, был у нас обоюдным. Но только лидер нации в тот день сам же меня позвал, так уж совпало.

Я вошёл с нехорошим лицом. Такие лица мы надевали на глотовских курсах к моменту завершающей стадии учебной вербовки, загодя готовя будущего агента влияния к безысходности его положения.

— Здоров, Кирилл, как сам? – с пожилой задоринкой в голосе приветствовал меня Мякишев. – Давай, падай: разговор имею. – Он указал на полукресло возле себя и распорядился подать два чая с лимоном и печенье. Заметив озабоченность на моей физиономии, приободрил беззаботным кивком: — Чего хмурый-то? Не рад, что снова в бой?

— Тут такое дело, Адольф Михалыч… — я начал издалека, всем своим видом демонстрируя первую степень отчаяния — по типу начальной стадии обморожения или ожога, когда сначала едва заметно пузырится, а после сразу в гной и апмутацию. – В общем, по почте пришло, на адрес Администрации, от анонима. С пометкой — лично руководителю. Так что кроме меня пока никто не в курсе.

— И чего там? – всё с той же игривой беспечностью хмыкнул Адольф, — всё пишут, писатели: мало им, понимаешь, добрых законов, каких мы с тобой напринимали, так они ещё бумагу портят, будто с бумаги той складной аэропланчик сложится и прямиком их в рай спикирует.

— Там вот чего… — судорожно двинув кадыком, я сделал глубокий вдох, после чего приблизился к проигрывающему устройству и, сунув в него кассету, нажал пуск. Экран загорелся: в нём сидел на табуретке печальный пожилой военный в чине лейтенанта. Сзади – нейтральный фон. Военный открыл рот. И стал говорить. Начал с того дня, когда, будучи работником почты при одном военном городке, получил заказную корреспонденции из государства Израиль, адресованную заместителю командира части полковнику Мякишеву А.М. В письме – отказ на прошение о предоставлении эмиграционного статуса указанному военному в связи с недостаточностью заявленного воссоединительного родства и сомнительностью получения полковничьего звания. Хотя само еврейство признано полноценным, несмотря на спорные по звучанию исходные данные. Следом за этим почтарь-пенсионер демонстрирует квитанцию с росписью Мякишева о получении заказного документа. Далее – крупно – само письмо: текст, буквы, запятые, печать и подпись частокольными еврейскими крючками. Всё по жизни и по уму. Плюс экспертное заключение о подлинности каждого документа.

И вновь камера на почтовике. Продолжается рассказ:

«…прям не знаю, как огорчился тогда товарищ наш полковник. Говорит, всё… (запикано) рухнуло, всему… (запикано) теперь пришёл. Моя меня точно бросит, гадом буду… (запикано)… После пили с ним, коньяк, как сейчас помню, армянский, вонючий клопами, на трёх звёздах вроде настоянный. А как кончился, так мы на чистый спирт перешли, без клопов и без вообще ничего. И я после спрашиваю его, Адольфа Михалыча:

— Неужто вы еврей, товарищ полковник? Никогда б не подумал про вас такого. Вы же родину взялись от них защищать, а сами, получается, из таких же самых будете?

А он мне на это и говорит, нетрезвый уже в лохмотья:

— Из самых натуральных, брат, в том-то и дело. Это ж двойной билет, ты пойми: можно здесь, а можно и там. Куда карта ляжет, туда и я за ней. А карта эта – моя же баба. Я без неё, без Рахилюшки, как водолаз без берега.

— Не верю, — говорю, — хоть убейте, Адольф Михалыч, а только не бывает, чтоб в ИзраИль катить из-за бабы, хоть и жены. Если кровью не ихний.

— Ладно, говорит, — сам смотри, Фома неверующий. — И штаны спускает. И достаёт. Мама дорогая – а там, и вправду от кончика, считай, ничего, ни боже мой. Чистая работа, в аккурат под корень головы обстрижено, как у всех картавых…

Далее – крупный план под музыку Георгия Свиридова из программы «Время» – Свидетельство о рождении, нараспашку. Мать – Эфроимсон Розалия Соломоновна, отец – Мякишев Михаил Львович. И тут же, под завязку, – видеокадры знаменитой аля фултонской речи мятежного генерала, из захваченного нами Останкино:

— …Я, Адольф Мякишев, русский патриот и боевой генерал, в этот страшный для Родины час являюсь законным исполнителем воли моего народа. И потому призываю вас, добрые русские люди, – не поддавайтесь на провокации, не отступайте. Не верьте лютому ворогу. Не просите у него пощады. И ничего не бойтесь.

Мы – русские! И потому враг не пройдёт! Слава великой России! Победа будет за нами!

Затем — тишина. И полная кошмарная темнота на погасшем экране…».

Дальше говорю осторожно, без аффектации, чтобы раньше времени не опрокинуть будущего лишенца в инсульт и коматозку. Иначе кто преемника оформит?

— Пишут, что дадут эфиром из Останкино, в прайм-тайм. Зуб за зуб, так и сказано — как мы когда-то. И ещё добавят, сказали.

— Чего? — едва выговорил президент, — Чего у них ещё?

— Пишут, что располагают записью. Как вы склоняли Галкина к измене за Монако и Лазурь. Намекают, что Галкин тоже разговор писал. Оттуда и пришло, как говорится, с противной стороны – прихватили вместе с компрой на себя же самих. И держали вплоть до сегодня. И это, говорят, только аванс. Потому что, если брать целиком, то намекают про личные счета в Европе: то ли в Цюрихе, то ли вроде в Женеве. Точно и сами, вероятно, не в курсе, но готовы к полномасштабному расследованию. Если только вы не…

Адольф Мякишев сидел недвижимый, слегка приоткрыв рот и откинув голову назад. С правой стороны губы образовалась слюнная дорожка, с левой выпучился комок белёсой пены. Глаза были приоткрыты, но, кажется, в них не отражалось ничего кроме изображения покойной Рахили в чёрном и с косой на фоне укрупнённого текста отказного письма из независимого государства ИзраИль.

Наконец он дрогнул, несколько раз втянул носом воздух и, так ни разу не выпустив его обратно, проскрипел сдавленным судорогой горлом:

— Чего «не»…?

— Если только не откажетесь от участия в перевыборах.

— А кого хотят, сказали?

— Больше ничего, — сочувственно покачал я головой и с прискорбием уставился в пол, пытаясь переложить типовую дачную драму на высокий штиль античной трагедии.

— Гарантия… – выдохнул наконец Адольф. – Гарантию дают?

Я покачал головой.

— Нет. Чисто на веру.

— А завалить? – одолевая дикую тяжесть в горле, выдавил президент.

— Думаю, невозможно. Пишут, материал размножен и укрыт в различных местах. Так что… сами понимаете, Адольф Михайлович. Даже если отыщем. Боюсь, зажали не на шутку. Как когда-то мы их.

— А Останкино если закрыть? Совсем её на хер обездвижить вместе с башней этой проститутской! Всех к херам собачьим поменять и заместо них глотовских понаставить, а?

Этого варианта я, признаюсь, непредусмотрел, вообще. Вот что значит спасительная лихорадка мозга в момент смертельной опсаности. Даже у идиотов.

— Так смысл, Адольф Михалыч? Они ж тогда по всему остальному миру раструбят, оттуда на нас волну свою наведут, так пуще прочего скандал выйдет. С резонансом на планету. Оно вам надо? – Я сочувственно закусил нижнюю губу и тяжело вздохнул два раза. Нет, три.

— Зига, д-думаешь? – чуть заикаясь, выговорил Мякишев, ещё хорошо не пришедший в себя. При этом было ли то, что имелось в подмётном письме, правдой или же чудовищным поклёпом, мы не обсуждали, по умолчанию. — Глотов в курсе?

— Никто, товарищ президент. Ни одна душа, кроме нас с вами. И этих… — я обратил негодующий взгляд в сторону неопределённо заоконного пространства — туда, где просматривалась другая, новая жизнь, но и оставалась всё та же пошлая смерть: всего понемногу, если подойти к делу грамотно.

— Что ж… — Адольф тяжело оторвал тело от кресла, пытаясь встать, но тут же рухнул обратно на ярко-бордовое бархатное сиденье. Только за один этот цвет воспалённого обезьяньего седалища хотелось его убить. Тем не менее я подскочил к нему с новой тревогой на лице, дёрнул кисть к себе, энергично нащупал пульс, один глаз артистично завёл в потолок, другой театрально впёр в циферблат наручного «Патек Филиппа».

— Может, врача?

— Пиши воззвание… — коротко и уже сравнительно внятно отреагировал генерал в законе. — Обращение к нации. По типу прошлого, но бескровное. Отречение по здоровью. Нет, лучше Хорькову скажи, он чего надо сам навернёт, точно справится. – Я вздрогнул. Операция «Преемник» в разрез чёткому плану перетекала в стадию конкурентной угрозы. Чёрт, надо было раньше выводить Хорька из оборота – прямым вмешательством в излишнюю дееспособность. Я всегда это знал. Чувствовал, но так и не принял должных мер, самоуверенный идиот. Прав был мудрый Ионыч, когда предупреждал, что Хорь всех нас ещё раком поставит и к сладкому первым добежит.

— Сделаем, — с угодливой жёсткостью в голосе поддакнул я, — сейчас же займусь.

— И скажи ему, чтоб народу завещал тебя, как первого преемника и надёжу государства. А я зачитаю с выражением, чтоб прокатило. Иначе не наш обормот какой-нибудь на гору взберётся и нагадит на всё, чего мы настроили, понимаешь.

Хорёк воскресал на глазах. Потому что снова был не соперник. Я всегда это знал. Чувствовал, потому что не самоуверенный идиот. Прав, ох и прав я был, когда не слушал мудрого Ионыча, обещавшего нам хорьковый финиш у счастливого десерта.

Когда вышел от президента, то уже знал, что уже вскоре, когда вернусь в этот кабинет, то первым делом сменю продристанное Адольфом бордовое сиденье на кресло из дворца. Любое из любого: хоть от мастера Гамбса, хоть обезличенное от Людовиков с Тюдорами, а хоть и родное, царское, из какого-нибудь ближайшего Эрмитажа — без разницы. Главное, удалить отовсюду, стереть, включая жопную память, воспоминания о мудоголовом уроде, едва не поставившем страну на грань вселенской катастрофы. Ещё бы год-другой генеральского строгача и все так ладно организованные потоки национального достояния – зуб даю – сменили бы русла, несмотря на отрытые нами бездонные каналы. Кошак расстался бы с местом, Кошачиха-тёща точно так же пала бы стопроцентно, заменив тестю пчелиную матку. Единственно кто устоял бы – Алька Матюшко, уверен.

Разумеется, Владика я привлекать не стал, сел писать сам. Сочинять торжественную всенощную.

Которую и дописал к утру, потратив благодатную ночь.

Эта ночь стала светлой и радостной: слова и буквы, отчаянные в своей неправде, но свежие помыслом и целью, укладывались в единый текст слаженно и удобно, одно к одному – ровно так, как чистенькие, отмытые после длительной консервации снаряды наивысшего калибра легко гнездятся в притёртой кассете от не раз опробованной в деле зенитной установки.

Наутро, ещё до Адольфа, я показал текст Хорьку. Тот, прикусив губу то ли от радости, то ли от отчаянья, сел править и приходить в себя. Но, надо сказать, чувствительно улучшил и снаряды, и всю зенитку целиком. Когда закончил, я не обнаружил и малого следа расстройства на его умной роже: предельно собранный, целеустремлённый, точный в словах, быстрый в манипуляциях. Глазная ось – оптический прицел. Про мысли, если вдуматься и всмотреться, — не сложно заметить, с какой лихорадочной частотой пульсируют в его голове варианты, как множатся, как делятся на части и рвутся на куски, после чего мгновенно слипаются вновь, единясь в общий разумный ком. И как они же, накоротке подержавшись одна возле другой, вновь распадаются на отдельные, когда утешительные, а когда и нет, но неизменно устойчивые идеи.

В любом случае, кампания за моё президентство, ведомая Владиславом Хорьковым, началась ещё до того момента, когда по всем каналам прозвучало заявление главы государства Мякишева. О нём заранее сообщили многочисленные СМИ, и потому народ был готов к слову своего промежуточного идола. Вещание дали в прямом эфире – так, чтобы получалось ближе к вечеру на Дальнем Востоке, но пришлось на утренние часы в месте стыковки Российской Федерации с западной границей возрождённой территории. Иными словами, светлорусы и южносахалинцы должны были впитать новость одновременно. Как и запомнить моё имя, озвученное Адольфом Бывшим в промежутке от заката до восхода.

К этому времени республиканские царьки, так и не ставшие премьерами в силу законодательного форс-мажора, уже убыли на новые старые квартиры: к резиденциям и пёсьим бегам, выездным антилопам и белоцветным яхтам, к вышколенным пажам и прижизненным монументам местного значения. Там и дожидались новостей вместе со своими обновлённо-подданными.

И дождались. За два дня до Нового Года президент Адольф Михайлович Мякишев в прямом телевизоре произнёс мою лучшую речь, слегка подправленную верным Хорьком. Страна замерла в ожидании, потому что, начиная с первого дня Адольфа на посту главнокомандующего всякой жизнью, эта страна, всё ещё рассчитывая на чудо, хотела жрать, пить, наживать, откладывать, лечиться, учиться, наслаждаться и надеяться на дальше.

Сперва Адольф набрал воздуха и вздрогнул, будто собственным паром взвёл паровозный клапан. Затем сбросил лишний газ и сцепился глазами с телесуфлёром. Я находился рядом: шёл посекундный отсчёт до начала первого звука, означавшего для меня божий карман — тот самый, место в котором я так долго и упорно завоёвывал. Я уже знал, что у меня получится, если только за оставшиеся три с половиной секунды это чудовище не передумает, решив, что лучше пустить пулю в лоб, наплевав на ратифицированный им же сценарий преемника.

Однако пошло, покатилось, замычало. И зажглось.

«Дорогие граждане и гражданки любимой России!

Осталось совсем немного времени до Нового Года. И этот день настаёт.

Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам с новогодним приветствием, как Президент России. Потому что принял решение. Я долго и мучительно над ним размышлял. Сегодня, накануне уходящего года, я подал в отставку. Я всегда говорил, что не отступлю от Конституции ни на шаг. Что в конституционные сроки должны пройти выборы в Верховный Совет Народных Депутатов. Так и произошло. И точно так же мне хотелось, чтобы вовремя состоялись и президентские выборы. И это очень важно для нашей России. Мы создаем важнейший прецедент цивилизованной добровольной передачи власти от одного Президента России другому, вновь избранному.

И всё же я принял иное решение. Я ухожу. Ухожу раньше положенного срока. Я понял, что мне необходимо это сделать. Россия должна идти дальше с новыми политиками, с новыми лицами, с умными, сильными, энергичными людьми. А ещё я понял, что главное дело своей жизни я сделал. Россия никогда не вернётся в прошлое. Мы всегда будем двигаться только вперёд.

Я болен. Скорее всего тяжело. И потому я не должен мешать естественному ходу истории. Зачем держаться за власть, когда у страны есть сильный человек, достойный быть Президентом и с которым, я уверен, каждый россиянин сумеет связать свои надежды на будущее. Почему я должен мешать ему? Зачем ждать? Это не по мне, не по моему характеру!

Сегодня, в этот важный для меня день, хочу сказать чуть больше, чем обычно. Я хочу просить у вас прощения. За то, что не все наши мечты сбылись. Мы вернули в состав России многие бывшие наши республики. Но мы не сумели вернуть Окрайну и Гурджию. Не говоря уже о Балтике. Мы навечно расстались с Чечнёй. То, что нам казалось простым, оказалось мучительно тяжёлым. И я прошу прощения за то, что не оправдал надежд тех, кто верил, что одним махом мы перепрыгнем из серого, застойного прошлого в светлое, богатое, цивилизованное будущее. Я в это честно верил. Но в чём-то оказался наивным. Где-то проблемы оказались слишком сложны. Мы продирались вперёд через ошибки, через неудачи. Многие люди испытали потрясение. Но я хочу, чтобы вы знали: боль каждого из вас отзывалась болью во мне, в моём нездоровом сердце. Бессонные ночи, мучительные переживания: что надо сделать, чтобы людям хотя бы чуточку жилось легче и лучше? Не было у меня задачи важней.

Я ухожу. На смену мне приходит новое поколение — те, кто может сделать больше и лучше.

В соответствии с Конституцией, уходя в отставку, я подписал указ о возложении обязанностей президента России на руководителя Администрации президента Кирилла Владимировича Капутина. Он будет главой государства. А через три месяца, в соответствии с Конституцией России, состоятся выборы нового президента. Я всегда был уверен в удивительной мудрости наших граждан. Поэтому не сомневаюсь, какой выбор сделаете вы для того, чтобы страна стала процветающей. И Кирилл Владимирович – лучший из всех, кто болеет душой за наше Отечество.

Прощаясь, хочу сказать каждому из вас: будьте счастливы. Вы заслужили это счастье.

С Новым годом, дорогие мои сограждане!».

На этом месте экран монитора погас, словно разом задёрнулись шторки крематория, скрывающие железный могильник, куда печально уплывает гроб с телом покойника. Дальше – темнота, тишина и жар.

Однако это было не всё. Под объективами десятка камер мы прошли в президентский кабинет, где Мякишев, протягивая мне авторучку в качестве бывшего хозяина кремлёвского апартамента, с пылкостью, достойной кукольного персонажа, на честной слезе выдал в эфир последние идиотские слова, озвученные им в извечно сакральном месте:

— Берегите Россию!

Ничего глупей и не придумать, потому что, если по-хорошему, Россию не беречь надо, а остерегаться её. Таков самый последний концепт, который мы с Владиком прикинули накануне процедуры отречения. Вместе с тем, стоявшие рядом Кошак, Глотов, Матюшко, Хорьков, Ионыч и прочие впущенные нами во власть, печально приспустили веки, как траурные флаги, будто прикрыли ими глаза, отгораживаясь от радостной вести, ужалившей каждого из них в личный миокард.

Я вышел на работу на другой день. В Кремль. Моё место на Старой Площади занял Влад. И это было справедливо. А если и нет, то другой столь же верный перец по-любому не обнаруживался даже в дальнем рассмотрении. И это было наше слабое место, мы оба это понимали. За все годы нашего подъёма мы так и не сумели обрасти близкими по духу людьми. Честные, правда, изредка попадались, но самое странное, то были люди Ионыча – от Золотаря до Репы, и примкнувшая к ним на условиях корпоративного содружества братва. Клеем же, насмерть сцепившим с нами стаю преданных псов, был не страх. Вы удивитесь, но таким материалом стала верность самбиста спортивному долгу. И я понимал, отчего это так, по себе знал. Думаю, всякое удачно найденное слово, произнесённое Ионычем в раздевалке, дополнительно разрыхляло нетвёрдый мозг бойцов с городских окраин. Оттуда и повелось – сдохни, а товарища не сдай. Отвоюешь – делись. Предашь – сядешь на перо. Заслужишь – воздастся. По сути, чисто христианские истины, сказанные разве что другими словами, в другом месте, и не прямым попом.

В тот день мы праздновали. Вечером, у меня в Ямках, тогда ещё восьмых. В ту пору у нас с Милькой всё было ещё более-менее ничего, потому что акробатка началась лишь накануне референдума по ВРИ. И, кажется, Милька была довольна тем как обернулось дело. Искреннего сияния, правда, на лице её я так и не обнаружил, но вместе с тем она и улыбалась, и чокалась, и даже несколько раз обвила мою талию рукой.

Подтянулись все. Ионыч так расслабился, что самовольно прихватил с собой Репу, одарив его путёвкой в Ямки за успехи в возведении отмывочной чеченской стены и прочих охранительных сооружений, оберегающих власть от народа. Решил таким образом добить старого другана сверх выписанной медали «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени. Кошак, не выпуская из рук шампанского, послушно следовал за Энгелиной Николаевной, успевая перемигнуться с нетрезвой Матюшкой. Хорьков, максимально сдерживая облик безвинного страдальца, выпивал наравне с остальными, хотя успевал время от времени с тем-другим перекинуться тем-этим. Так и так шансов почитать на этой публике у него не было, это он точно знал — как хорошо понимал и то, что в этом грустном смысле кончился в качестве поэта ещё задолго до нашей победы. В конце концов, мы русские, у нас есть Пушкин и всякие другие. Но только у Пушкина не было Владика. А у меня он есть.

Присутствовал также стократно проверенный Глотов с начальником Контрольного Управления при президенте, бывшем своём адъютанте. Плюс парочка их же смышлёных людей помимо охраны. Тут же, в зимнем саду, гуляли, соединившись ручками, поборники и приверженцы, они же — падшие ангелы: гонобес Никола Михиткин и аля классик-словоизвергатель Хазар Отлепа. Ну и остальной люд, всего с полсотни, из которых лично я прямо сейчас поставил бы к стенке добрую половину. А только нельзя – нужны, мать их. Служат.

Все понимали всё. В частности, что до того момента, когда я стану президентом в законе, остаётся лишь срок, отведённый Конституцией на выборы. Другие варианты отсутствовали по определению.

— Ну что, мать моя Алевтина, — приблизившись к Матюшке сзади, я с игривой нежностью нанёс ей слабый тычок под ребро, — посчитаем?

Матюшко обернулась, зарделась, залоснилась в душевной улыбке.

— Всенепременно, Кирилл Владимирович, как только, так прям же сразу. Вы же знаете, товарищ президент, для нас нет выше цели, чем честно служить законной власти. На том стояла, и, как говорится, стоять будет… — И заглянула мне в глаза, до самого дна достала, чёртова прокурорша. — Да?

Я поднял фужер и громко предложил, если не от всего сердца, то уж, по крайней мере, не меньше, чем от голого разума:

— Прошу всех присоединиться! Тост за здоровье верного друга и соратника Алевтины Ивановны Матюшко. Надеюсь, её чистые руки, холодный глаз и горячее сердце и на этот раз окажут родине неоценимую услугу. С Новым Годом, дорогая Аля! Хочу сказать, что сегодня я подписал свой первый Указ о присвоении Алевтине Ивановне Знака особого отличия – золотой медали «Герой труда России». С чем её и всех нас поздравляю.

Я соврал. Идея прилюдно объявить Матюшку золотым героем пришла в голову в тот момент, когда я заприметил её широкую спину и ткнул под неё суставом согнутого указательного пальца. Тем самым обрубив любую арифметическую погрешность в предстоящих подсчётах жизни и смерти. Однако, пока все орали, чокались, выпивали и я принимал на щёки благодарные прокуроршины поцелуи, в башке крутилось одна и та же мысль – кого ставить на Хорьково место. Потому что реально выбирать было не из кого. Нормальный гений-смысловик как был у меня один, так и продолжал оставаться им же в единственном числе. Можно было, конечно, лишний раз потереть с Глотовым. У того на каждый критический случай имелся в запасе правильный кадр. Но, боюсь, на этот раз малой кровью не обошлось бы. Не тот, как говорится, исходный коленкор, не тот масштаб задачи и конечная цена продукта.

Тут же крутился наш Тони, чернющий, как сажа и юркий, как шуруповёрт. Нас им одарил когда-то Ионыч, но идея принадлежала Барсуку, я это уже потом вызнал случайно. Ему этим зверем подчинённые по УПОЖХу подмахнули когда-то в качестве текущего презента. Так он, ненавидя всякую живность ещё со времён последней ходки – от кожных паразитов до нечёсаных волкодавов, — насоветовал Ионычу сделать передарок, для укрепления животворной связи с семьёй грядущего пахана. Это я о себе, так что не подумайте плохого. В любом случае, оба угадали. Я любил животных: журавлей, тигров, собак, нескольких людей. А вот мама — ненавидела, с того дня, как села на кран. И то правда — ведь не было дня, чтоб её крановую башню не обосрал какой-никакой залётный пернатый. Так она по всем трудовым будням, если только не лютый мороз, всякий раз начинала день с уборки башенных стёкол, размазывая усохший до извёстки помёт.

А в тот день Милька, помню ещё, схватила нашего Тоньку, закружила по зимнему саду, цепляя коленями и локотками чинов и прочих подчинков. Ей всегда было плевать на должность и чин: оттого порой и уважал её, превозмогая неудобство связать в единое целое придуманный самим же образ и фактическую нутрянку моей нетипично устроенной жены.

В общем, видимо, придётся Хорьку совмещать, другого варианта нет.

Мы так и жили в восьмых Ямках до того дня, пока меня не объявили всенародно избранным президентом. Чуда не случилось, всё было предсказуемо: 86 процентов правоверных католиков проголосовали за своего Папу Римского. Что ж, не стану отрицать: Папа – сосуд. Его преданные проценты — лишь мутная жижа, что заполняет форму, которую он принимает. Остальные 14% — ни что иное, как уровень лейкоцитов в моче, свыше которого начинают просматриваться признаки нехорошей патологии.

И всё же не просто приятным, а истинным чудом в сравнении с будничным фактом нынешней победы была когда-то обнаруженная нами зиганшинская Инна Арменаковна, выручившая нашу кампанию так, что и по сей день хлебаем счастливого киселя. Кабы не знойная тётка с улицы Привольной с её нарезкой, фасовкой и топинамбуром, так, может, и «не бывать бы нам в живых, со снегу не встать – двадцать восемь огневых, огнестрельных пять…». Так поэтично в день нашей первой победы высказался Владислав, вторично забравшись на стол сразу после выступления Ионыча про весёлую манду, которая ещё, кажется, смеялась. Как обычно, строчка оказалась не его — ахматовской. Кто-то из подкованных тут же подхватил с энтузиазмом и закончил: «…горькую обновушку другу шила я — любит, любит кровушку русская земля…». Хорёк сконфузился и исчез до конца праздника. ЧуднОе, право, дело, выкладывать чужие мысли своими слогами, а после обижаться, что вышло не так ловко, как надо бы. А вообще, признаюсь от души — немного тоскливо из-за того, что вертикаль, начатая нами ещё при Адольфе, за это время лишь укрепилась, и потому сломать её шансов не было ни у кого, даже у наших малочисленно некукольных врагов. Однако, пока ждали главного дня, в девятых Ямках уже вовсю шла перестройка. Со стеной, напрочь отделившей нас от горных человеков, было покончено надёжно и давно. Следующей по важности задачей «Росвозведения» стала полная реконструкция бывшей подмосковной резиденции российского президента. Этот скальпированный ниже пояса полужидок Мякишев, собрав манатки, съехал оттуда в день, когда передал мне власть. Теперь он, как мне доложили, безвылазно сидел в своём городском жилье, почти не выходя на воздух. Наверно, жарил котлеты и определялся, кто из них кому служил – он России или она ему. Впрочем, неважно — главное, чтобы не затеял мемуаров, любых, в каких сдуру решил бы покаяться. В противном случае… ну, сами понимаете, куда и как уходят бывшие.

Последний раз при нашей общей жизни я видел его на собственной инаугурации. На церемонию в Андреевский зал Большого Кремлёвского дворца Адольфа доставили прямо к подиуму, со всеми возможными почестями. Так я распорядился. В отличие от него там присутствовали одни свои: председатели ВСНД и Конституционного суда, Матюшко и московский градоначальник – этот строго по гостевой, а никак не по родственной линии. Дальше — неинтересно: знамёна – внос-вынос, куранты – долбёжка в голову и из головы, временный гимн, с которым ещё только предстояло ознакомиться поближе, копия президентского штандарта над куполом Сенатского дворца, речи, присяга с телемонитора, вручение символов президентской власти. Дальше пошло живей: вышли на Соборную площадь, я провёл смотр войск, раздумывая о том времени, когда этих клоунов придётся убирать и на их место ставить единственно верных мне императорских гвардейцев.

Ну а завершились тем, что Адольф Михалыч представил этим потешным солдатам нового Верховного главнокомандующего. То есть меня. Неофициальная же часть, с угрями, рябчиками и прихлебалами, была потом. И как всегда, вызвала у меня отрыжку: уже с самого начала, когда видишь заискивающие морды, чисто гоголевские, как сказала бы Милька, противно делается аж до почечных колик. Будто ходят они, строят лживые рожи и пускают тебе в лицо зловонные пуки. Плюс к тому всегда не знаешь кому верить, а кого сразу же в расход, без аннексий и контрибуций.

Ну и разное прочее, если не сказать больше. Всё ведь распадается, но только никто не готов этого признать. Мою родину спасет насилие, пускай и временное, но по-отцовски плотное, строгое, местами болезненное. Родине не хватает самооценки, взгляда на себя не со стороны, а из-под собственной полы. Дурман, каким её кормит власть на протяжении последнего этапа новой истории, кто-то ведь должен рассеять. И возвести по всему периметру невидимый для глаз фильтр, заслон от дури, чуждой русскому уму. До той поры пока народ не образумится, не вручит самого себя в руки отца, хоть родного, хоть крёстного, а хоть бы и названного, не стянет с дурной башки замшелую шапку и не отобьёт поклона тому, кто поведёт его за собой, – человеку, знаку, символу, духу, букве, скрепе — не будет ничего. Александр Второй, законный император, сказал, а я выучил и запомнил — Россией управлять несложно, но бесполезно. Так нет же, дорогой товарищ царь! Россией управлять и сложно, и можно. Чего я вскорости и докажу ей, как бы она не сопротивлялась. А ещё потому, что знаю мудрость. Как ни обидно, сам её не дотумкал. Ионыч как-то поведал, ещё в самбистской раздевалке. Сказал, сославшись на одного мордовского лагерного политического, в те ещё времена, – что, мол, в России нету средней руки талантов и простых мастеров, а есть лишь редкие гении да миллионы никуда не годных людей. Так вот, гении эти ничего не могут сделать, потому что не имеют подмастерьев, а с миллионами ничего нельзя поделать, потому что у них нет мастеров. Первые бесполезны, потому что их слишком мало; вторые беспомощны, потому что пусты и их слишком много. Вот и думай, кто и какое место нынче занимает. Лично я с самим собой давно определился — мне мой народ не помеха, потому что и я не бесполезен, и народ не беспомощен. Если, конечно, поладим.

Господибожемоё! Кабы знали все они, включая поваров и караул у Спасской башни, чего я надумал. И как скоро собираюсь я взлохматить их мутное неживое болото, затянутое тухлой тиной, поросшее бесполезной осокой и непотребным камышом. Главное, не дать моему народу соблазна лёгкой наживы. И для начала — провести его через Моисееву пустошь, но только наоборот – не от рабства к свободе, а от дурной вольницы к смирению и порядку под крылом отца. Порядку! Такому, какой всю жизнь исповедовала моя мать, вируя бетон меж облаками и землёй Рабочего посёлка. У нас ведь страна огромных возможностей, и не только для преступников, но и для любящего императора, который истинно верит в то, что русская натура преобразит любую реформу, а не реформа натуру. Реформы придумывают те, кто не умеет править. А я смогу, точно знаю. И для этого не нужно убивать сам исток, надо лишь расширить русла. Милька недавно пошутила словами Антона Чехова, а я на заметку взял, хоть и не читал. Так вот, перемена жизни к лучшему, сытость и праздность развивают в русском человеке самомнение, причём наглое до предела. Выходит, такая перемена вредна, несвоевременна и чужда русскому устройству. Мы же всегда стояли в стороне и потому чисты, нетронуты, девственны. Русские долго запрягают, но совсем не обязательно, что вообще куда-то едут. Просто запрягают и распрягают. И наоборот. Если русский человек решил ничего не делать, его уже не остановить. В этом, как говорят в народе, и есть наш особый путь. У нас свой, отдельный человеческий род, из чего следует, что рука об руку нам идти не с кем. Мы и раньше не шли. Азия – Азией, Европа – Европой, мы – это уже мы, что само по себе и немало. И не надо путать рабство с послушанием и любовью к Отечеству. Отечество, если настоящее, никогда не рассердится на своих граждан: оно всегда поправит и простит. А за это русский человек не стремится понять то, что видят его глаза. И не задаёт родине вопросов, чтобы по случайности не овладеть лишним знанием или предметом. Он просто родине до-ве-ря-ет! Ну а я, если надо, могу её и обидеть, а если придётся, то и огорчить. Но только я не стану унижать мою Россию. И я никогда не обману её.

Из записок Владислава Хорькова, руководителя Администрации президента России.

Я точно знал, что скинутый нами Адольф продолжал доставлять Кириллу немалое внутреннее беспокойство даже после своего добровольного отречения. Не знаю отчего, но у меня было такое чувство, что Капутин не успокоится до тех пор, пока проблема бывшего нацлидера не уйдёт головой в песок. Собственно, если хорошо подумать об исходящей от Мякишева опасности, то вряд ли найдётся в этом момент истины. Ясное дело, Кира не брал его на арапа: он, видно, сунул ему под нос бумаги, те самые, позабыв предварительно посоветоваться со мной. К тому же сочинил какую-нибудь правдивую небылицу про то, как они к нему залетели. Хотя, какая по сути разница. Я бы всё равно не занырнул в дело при таком критически опасном уровне загрязнения жидкости. Моя судьба – быть вторым и, продолжая кардиналить по-серому, в мыслях держать себя за первого.

Итак, о том, чего всё же опасается избранный президент. Мемуары? Откровения частного порядка на почве возрождённого запоя? Или просто тупо передумает и через один всего лишь срок двинет в правители по-новой, став Кириллу конкурентом?

Прежде всего я проверил версию Адольфовой болезни, предполагая, что чего-то об этом недознал. Или же тот скрывал недомогание так тщательно, что не привлёк каких-либо врачей. Чтобы что? Сдохнуть на рабочем месте в Кремле, что на порядок почётней, чем надуть в штаны в связи с разрухой экономики во вверенном тебе государстве?

Болезнь, однако, не просматривалась, никакая. Помимо незначительных возрастных дел, патологий не обнаружилось. Тогда что? Первое, что пришло в голову, это впрямую задать вопрос Капутину. Но я подумал и не стал. И не только это. Просто посмотрел на него на другой день после жизнерадостной пьянки в Ямках. Уже в Кремле — будучи вызванным на текущий разговор его помощником, о наличии которого в моём же аппарате я узнал лишь в момент звонка. Раньше паренёк проходил по ведомству Глотова и скорей всего совмещал теперь оба места, наподобие меня самого. Так вот – просто посмотрел. И увидел. И понял, что разговор не состоится. Да и многое другое тоже. В любом случае, с этого дня он стал для меня Именем Отчеством: я же по-прежнему оставался Владиславом, Владиком, Хорьком, Хорьком вонючим, но при этом всё так же необходимым всем.

Знаете, что поручил? Вовек не додумаетесь – зуб даю и гадом буду, как дал бы Ионыч и он же стал бы. Так вот – готовить процесс перехода страны из Федерации в Империю. Российскую. Возрождённую. ВРИ!

Итак, опускаю детали — излагаю суть, отбросив сопроводительные ужасы и комплиментарную часть.

Прежде всего меняем Конституцию. На этот раз основательно, пробив каждый параграф на крепкость слова и ясность цели. Кошака – в месячный отпуск: работать над новым текстом в качестве главного юрэксперта — руководителя бригады сочинителей нового статуса российского государства. Республики – в губернии. Губернских начальников – в наместников, чисто русских генерал-губернаторов. Активное внедрение, работа над психологическим отождествлением понятия «Империя» с термином о представлениях о великой державе. Ну и референдум. Алевтинин, как всегда.

С этим, первым, потрясением, крутя его так и эдак, я просидел трое суток, изредка отрываясь на еду и для ответов на чрезвычайные звонки. Старая Площадь впервые за все наши годы осталась практически без присмотра. Впрочем, президент понимал: не дёргал и другим не велел. Ждал пока в башке у меня вызреет готовность ко второму разговору. И когда там наконец щёлкнуло, в привычном месте между вилочковой железой и левой височной долей, я сообщил в Кремль о готовности слушать и предлагать.

— Вас ждут в 10! – коротко сообщил помощник президента. Что ж, раз такое дело, пришлось войти в кабинет, сверяя старые времена по новым секундам.

— Ну что, подумал? – вполне приветливо, но не здороваясь, встретил меня президент. За прошедшие три дня он не изменился: ни внешним видом, ни добавочными нотками в по-прежнему спокойном голосе. Однако нечто другое, ранее незнакомое, то ли в цельности облика первого лица государства, то ли в неуловимой части его заплечного спектра, заставило меня вздрогнуть и напрячь шею. В этот день всё мне было в новинку, даже такая, казалось, малость, как липкий пот, что образовался меж лопаток и устремился вниз, намачивая спину.

— Да, Кирилл Владимирович, — согласился я, — есть некоторые соображения. Разрешите изложить?

Он кивнул, взял карандаш из малахитовой карандашницы, придвинул белый лист. Выразительно постучал грифелем по столу. Кресло под ним было уже не Адольфово. Другое. При сине-голубой обивке в шёлковую полоску и крытыми золотом резными финтифлюшками.

— Итак, мы говорим, насколько я понимаю, об абсолютной монархии, верно?

— Пока верно, — согласился Капутин, — если откинуть детали.

— Детали… – Одобрительно кивнул я, — конечно же. Хочу сказать, что в ещё недавней истории бывало и так, что монарха изображал фашизоидный лидер. Настолько, насколько у народа хватало доверчивости. Сегодня, боюсь, это окончилось. Слишком простая конфигурация. Типа тупиковой. Ну а, с другой стороны, раскрутилось и цивилизационное колесо, сами времена поменялись: техника, экономика, процесс познания и мышления.

— Это точно… — снова согласился Кирилл, — против этого не попрёшь, Хорьков.

— Сегодняшний запрос – в легитимности, – продолжил я, — и это чрезвычайно важно. Иными словами, демократия, конечно же, востребована, но больше на словах, поскольку в усреднённом варианте человек слаб и малообразован. И потому разнообразные монархические новообразования, или же по-другому — гибриды, демократию больше изображают, нежели следуют её законам. И именно в этом месте как раз и засада – важно то, насколько наш человек усреднён и какова сила и влияние оппозиции, могущей противостоять симулякру демократии.

Президент задумчиво покачал головой, после чего рассеянно осмотрел потолок и, вновь вперев в меня зрачки, пояснил, чего успел надумать:

— Соглашусь. Но только наш с тобой случай, Владик, боюсь, даже слишком элементарен, чтобы иметь серьёзные противопоказания. Полагаю, «изображать» – не наш исторический эпизод. Оппозиция по сути отсутствует. Та «усреднённость», о которой ты толкуешь, если брать по стране, скорее ниже средней – ближе к нижней. Кроме того, само слово «демократия» вызывает у кого оторопь, у кого отрыжку. Если даже не голую ненависть. Так что думаю, самое время плавно перейти к следующему варианту. – Сказал и хмыкнул. – Есть такой?

— Разумеется, — с готовностью кивнул я, — идём дальше. Только для начала давайте определимся в терминах. Прежде всего нужно понять, интересует ли нас, что подумают о России в мире. В целом, в принципе. Потому что одно и то же устройство можно подать как империю, а можно и национальным государством. Разница – в способе представления. Если мы декларируем непогрешимость монарха, наследование власти, отдалённость его от выборных институтов – это одна история. Или даже целый монархический ритуал – заявленный и ни от кого не скрываемый. Тут — никаких ветвей власти: в одних монарших руках все СМИ, деньги, политическая и силовая власть. При отсутствии любой открытой опозиции. Что не есть хорошо по нынешним временам. – Я вопросительно глянул на Кирилла, пытаясь угадать его реакцию, но мой чекист как всегда ни глазом, ни жестом не подавал признаков любого интереса. И тогда я продолжил. — В иной версии можно говорить о неком гибриде империи и этого самого национального государства. И здесь точно так же имеются свои формы существования: скажем, конституционная монархия, где, в свою очередь, преобладают монархия парламентская и дуалистическая. То есть много зависит от того, как и чем ограничивается власть монарха. Например, законы — за ним, а исполнительная ветвь – это уже правительство. Его право вето незыблемо, как и роспуск парлмамента, если он вообще имеется. А если есть, то бывает, что отвечает не перед монархом, а перед правительством. В общем, самые разнообразные композиции. И это вопрос концепции. И выбора. Если такое право имеется в принципе. То есть высказаться должен референдум со всеми вытекающими.

— Ну хорошо-о-о… — раздумчиво протянул президент Капутин, — эта часть понятна. Только не ясно, сам-то чего думаешь. Ты-то за что? За какую форму власти, отвечающей лично твоим устремлениям.

Надо было решать. Чего хотел, лично я хорошо знал. Чтобы всем было сытно и уютно. Кроме тех, кого я не люблю. Типа Ионыча. И местами Капутина – многими местами. И чтобы нас не презирали в мире людей. Чтобы меня любили, зная кто я и чего стою. Пускай они будут короли. Пускай меняются и вредят друг другу. Я тоже буду. Но Папой. При всех. Самым долгоиграющим Папой в новейшей истории России. В смысле, Российской империи, во ВРИ. И я тоже, как и Кирилл, хочу научиться никого не бояться, включая демонов, что, скорее всего, живут во мне, как и в нём. Потому что мы и сами с ним, наверно, в каком-то смысле демоны: он – побольше и позлей, я – поменьше и чуть добрей. Да, чуть не забыл — ещё я хочу, чтобы у нас печатали стихи малоизвестных талантливых поэтов с явными признаками лёгкой гениальности.

В итоге я решился. И сказал, формулируя жёстко, с верноподданической убеждённостью в голосе:

— Гибрид, однозначно! Империя и национальное государство. Потому что чувство причастности к нации несколько обособляет, но и некоторым образом противопоставляет массы. Но в то же время чувство принадлежности к империи их же объединяет и роднит. Помните, мы ещё с вами в первый день нашего знакомства в избирательном штабе Мякишева про это говорили. Что нет ничего полезней, чем толково запутать и в итоге выиграть. Это ровно то же самое, потому что плохо понимается разумом, но имеет широчайшие возможности толкования. Наша монархия, Кирилл Владимирович, примирит противоречие между так называемой демократией и потребностью народа в священном монархическом ритуале. И ещё. Пусть будет парламент на основе партийного большинства. Он и так наш, так для чего же доброе — и ломать? И пусть будет оппозиция — нами же сконструированная и прикормленная декорация. Не станем затыкать ей рот, просто ограничим в способах донесения идей. Оставим за ней небольшой шумок, вынеся за кадр сущностный момент. Создадим новую вертикаль, жесточайшую, с титановой башней наверху, без которой ни один полёт не осуществим, чей бы ни был самолёт.

— Ну это ты прям из меня тиранозавра какого-то сделать намерен, не меньше, — явно довольный услышанным хмыкнул Капутин, — как это… жестоковыйный экземпляр у власти!

Я сделал вид, что шутку не оценил и с серьёзным видом продолжил подхалимничать:

— Правительства как такового нет. Есть Госсовет, под вами. Последнее слово – за монархом. Приготовление решений в свете имперского концепта – за ними. – Я перевёл дух и сменил тему. — Теперь по устройству остального, если не возражаете.

Будущий монарх не возражал. Ну я и понёс.

— Прежде всего на повестке создание сверхмощного институционально выверенного макросоциального центра. Это и есть наша митрополия. Периферийные зоны связаны между собой фрагментарно – полагаю, незачем им дружить и лишний раз сговариваться. Всё строго по радиальным лучам. От метрополии — грузы, связи, торговля, финансы: потоки из центра и по тем же радиусам — обратно в центр. Между окраинами лёгкая вражда и постоянная конкуренция за допуск к телу монарха и к финансам. А это непросто, потому нужно одолеть генерал-губернаторский заслон. А его аппарат на местах — тамошние счётные палаты и прокуратура в одном лице. Во избежание расхищений на региональном уровне. При этом кто-то обделён, но никто не обижен, потому что суд хоть и честный, но избирательный. И право последнего слова в приговоре – опять же за монархом. Или за тем, кому он лично доверяет приговор.

— А на что брать местных помимо угроз?

Вопрос был точный и умный. Кирилл как в воду глядел, потому что я тоже над этим думал. Но в эту минуту стал лихорадочно передумывать по-новой.

— А можно думать вслух, Хорьков? – язвительно поинтересовался владыка, вперив в меня свёрла. – Чтобы я тоже как-то в процеесе поучаствовал.

Однако я уже придумал.

— А мы затеем знатные роды в зонах императорских провинций. От нынешних – к следующим, точно так же через наследование, равно как и в Большой монархии. Например, граф Светлорусский Чесношенко. Или, допустим, князь всеармандский Долдондян. Или же хан Хер-мурадов какой-нибудь. И так далее. Если только сами не нагадят. А от них уже поведут свои роды отпрыски, и так далее. Не жалко, им хватит. А об остальных и без них будет кому подумать. За ними – выборы и референдум, если что. Их дело – показательная милость к падшим, поза и глотка.

— Неплохо… — Президент забарабанил пальцами по столу и в двух-трёх штрихах изобразил на листке чёрта с рогами. Я не стал вдумываться в смысл карандашной фантазии Кирилла Первого и продолжил краткий обзор ближайших веков российской жизни.

— Итак, с вашего позволения идём дальше. Пару слов о риторике. И это важно, уверяю вас. Это нечто вроде имперской мантры. Мем звучит так: «Завоевание и божественный промысел».

— В каком смысле? – нахмурился Капутин, — это кого ты завоёвывать собрался?

— Да никого, — легко отбился я, — тем более что денег на это нет и, похоже, не будет. Это больше вопрос высочайшего меморандума. Например: империя – колесо без обода. Это означает, что границ у империи нет, что мы открыты для свободного входа и готовы рассматривать предложения внешнего мира о любом совместном заплыве: что в сторону запада, что на восток. И это красиво и безопасно. По большей части это, конечно же, липа, но такой липовый мёд привлечёт к себе нужных мух.

— Что ж, допустим… — Будущий император уже раскидывал варианты: это было видно по тому, как неспешно он выговаривал слова. – Ну а по богу что? Каков концепт? Любим-нелюбим-ксердцуприжмём-кчёртупошлём? Его-то куда приткнём — к чему, к какому месту? И в каком объёме?

К этому я тоже был готов, как и моя истинно педантичная в вопросах чести христианская половинка:

— Мы же исконно русские, Кирилл Владимирович, а зерно идентификации русского человека, хотим мы того или нет, по-любому в вере и православии. Оба они как бы архитекторы политической системы, в которой император Капутин – богоизбранный Властелин. Или Верховный Правитель, что точней и ближе русскому уху. А ещё лучше, в числе прочего, – Кирилл Первый, самодержец. Разные там черти суетливые и прочая вертлявая бесовщина – это всё мимо него. Наш бог статичен. Он восседает и царствует. И даже отчасти сияет. И потому не отвлекается на пустое, праздное, сиюминутное. Это понравится народу, стопроцентно. Русский человек страдает по определению, для него это нормальное состояние. А часто он ещё и наслаждается своим страданием. И тут вдруг возникает бог небесный, практически из ниоткуда и из ничего. И посылает нашему народу другого бога, земного, типа бога-человека. Считываете связь?

— Считываю, — кивнул Кирилл, — хотя звучит довольно бесцеремонно.

— Так вот, — продолжил я, не удостоив вниманием последние монаршие слова, — Посланник этот явлен, чтобы вывести народы России из беды, в которую они попали.

— А что такое? – всколыхнулся президент, — это ты о какой беде?

— Неважно, — машинально отмахнулся я, поймав себя на полуприличном жесте, – нет, так будет. Мало проблем что ли? Бери любую, не ошибёшься.

— Ну, если в принципе, то да… пожалуй… — вынужденно согласился правитель, — хотя лучше это в мем не включать.

— Вот и получается, — завершился я, придя в себя и вновь приняв смиренную стойку, — и бог понадобится, и религия, – как в целом, так и в региональных частностях. Как и попы эти с прочими далай ламами и муллами, будь они неладны. В умеренных дозах, само собой. Ну и попутно придётся дать им кой-какие права, чтобы зарабатывали на приходе и не возбухали сверх оговоренного.

— А не дать?

— Ещё ни у кого не получалось, если позволяли. Это как батюшке сесть на поперечный шпагат, не сняв рясы с подштанниками, — ну нет шансов. Но мы их терпим, и мы им разрешаем. И мы говорим им – не впрямую, но так, чтобы поняли: веришь в бога – я тебя терплю и даже уважаю. Но лишь тебя, а не предмет твоего верования. Они сообразительные, поймут. Правда, сделают вид, что осмыслили не до конца. Типа культурная война миров без посторонних, своими силами.

— А контроль?

— Будет. Введём уполномоченных по связям с религиозными организациями. Глотов подберёт пару-тройку толковых ребят пожёще — не вопрос.

— Ну что ж… звучит разумно… — Кирилл Владимирович оторвался от кресла, удовлетворённо потянулся, крутанул туда-сюда шеей, хрустнув позвонками. — В крайнем случае, если чего пойдёт не так, дадим людям право на ненависть и погром попов – им понравится. – Сказал и пошёл мерить шагами кабинетную диагональ. – Теперь другое. Давно хотел потереть с тобой, Владик. Предметно. – Я угодливо уставился на президента, с трудом превозмогая желание плюнуть в эти бесстыжие сиятельные глаза. Потому что сейчас Кириллова Отчизна в очередной раз обогатится за счёт моего совета, а я, Хорь вонючий, как обычно останусь у обочины свершений.

— Оборона? – опередил я его вопрос. – На чём стоим? В том смысле, меняем тут концепт или как?

— Именно! – с воодушевлением подхватило Первое лицо. — На чём и за счёт каких-таких бонусов, понимаешь. И вообще, мы всё ещё грозим шведу или больше сидим тихушничаем, не высовываясь и не кукарекая. Как выгодней – что скажешь?

— Не сидим, Кирилл Владимирович, а как-раз кукарекаем громче самого бдительного петуха. Отгоняем нечистую силу. Бряцаем оружием, надуваем щёки, трясём брылями, лезем на рожон. Только так и выживем: любой иной вариант заведомо проигрышный.

— А военный бюджет откуда, я не понял? У нас не то что наступление-оборона, у нас скоро на элементарный побег не останется, ты в курсе?

— Да в курсе я, в курсе, — жёстко уклонился я от президентской версии, как когда-то в школе увернулся от проверочного диктанта из-за якобы боли в ухе, – только он нам по-прежнему не нужен в объёме нападения и защиты. Вполне достаточно содержать военных в состоянии, отметающем бунт. А миру про вооружение нужно рассказывать сказки, грозя тому же шведу атомными истребителями стратегического назначения и подводными уничтожителями континентов на основе чисто лазерных наноразработок. Поверьте, этого хватит за глаза, чтобы понудить любого урода к замирению на наших условиях. Плюс время от времени премиальные рубли военной верхушке и бесчисленно – оловянные ордена за мужество и патриотизм.

— Ладно, с призывом что?

— Года хватит. Плюс гороховый концентрат, один комплект обмундирования, устав и матчасть. Но главное, оградить армию от болтунов. Тут я бы посоветовал максимальную допстатью за минимальную измену родине. А высвободившиеся средства направить в МВД и Следствие, как мы когда-то с вами и хотели. Закон и порядок – основа любой императорской власти. В общем, меняем дорогостоящих внешних шпиков на дешёвых внутренних. Отсюда — экономия.

Какое-то время Капутин молчал, застыв на половине паркетной диагонали. Мыслил или же просто прикидывал, не знаю. Затем вернулся в кресло, сказал:

— Ладно, Хорьков, иди работай. Считай, вариант прошёл первое чтение. Дальше — сбор по пятницам, перед отъездом в Ямки. С Кошаком. Всё, свободен.

В дверях я столкнулся с Глотовым. Тот, видно, дожидался назначенной аудиенции. Мы дружески отжались руками, покивали, прохлопали друг другу плечи и спины и разошлись по своим задачам. Моя была более чем понятна. Его, думается мне, стала ясной на другой день после внезапной кончины Адольфа Михайловича Мякишева, заслуженного пенсионера Российской Федерации. Его обнаружила уборщица, впущенная в квартиру охраной дома после неоднократных попыток связаться с хозяином жилья. Адольф Михайлович, поскользнувшийся, видно, в мыльной ванне, навернулся головой вниз, стукнул её ванный борт, опрокинулся в бессознанку и моментально захлебнулся. Когда та вошла, он уже не дышал, лежа с погружённым в воду лицом и сочащейся раной в районе виска. Всё просто – шаткий телом старик не совладал с вегето-сосудистым равновесием, результатом чего стала быстротечная смерть от травмы, не совместимой с жизнью. Память, по большей части добрая, останется в наших сердцах. Именно так президент Капутин откомментировал огорчительную новость. С телесуфлёра же зачитал чуть другие слова, убрав «по большей части» и добавив «навсегда».

Пышными похороны не были, чтобы особенно не омрачать начало новой эры. Работал один новостной ТВ канал и городское радио. Михалыча в соответствии с православным каноном, в том числе и для выкрестов-полужидков, отпели в Елоховском Соборе и свезли на Новодевичье кладбище, закопав между стоматологом Полуабрамовичем и хоккеистом-нападающим Дербанько, — оба покоились ближе к дальнему краю новой части территории. Вдогонку имя покойного президента присвоили Дому Культуры и Быта в предмкадовском районе Товарное и одному из горьковских автопроизводителей. Думаю, таким мудрёным способом Кирилл отчасти скомпенсировал фрейдистский комплекс, взрощенный не без участия несчастного покойника. А если быть точней, то, пользуясь оказией, Капутин просто поднёс к лицу зеркало, и герой, какого он оттуда, как козявку из носа, выдернул, обнадёживающе подмигнул ему из глухих амальгамных глубин.

Конечно, я понимал, что именно произошло. Вне зависимости от способа, Глотов разрешил проблему, вырвав жало, которого не было. Исполнение было на высоте, не подкопаться. Впрочем, каким оно ещё могло быть, коли за дело взялся учитель высшей квалификации, преподававший на высших же курсах для сверхчеловеков.

Всё! Со смертью Адольфа последняя нить, связующая наше общее прошлое с грядущими временами, была обрублена. Если не брать в расчёт меня с Ионычем. Не знаю, как Дмитрию Иванычу, но лично мне в какой-то момент сделалось прохладно под мошонкой. То как повёл себя Кирилл, взобравшись на помост, не могло не озадачивать и не напрягать. Успокаивало лишь одно — я знал, что нужен. Что до сегодняшнего дня, так и не нашёлся в ближайшем окружении нового тиранозавра некто равный мне по интуиции, приспособляемости и устройству мозга. И насколько я понимал свою наипервейшую задачу, считая от дня смерти Адольфа, она состояла в том, чтобы любым путём уверить Капутина в совершенной преданности ему его доброго верного Хорька. Иначе — Гитлеркапут!

Я думал, будет больше, однако справились за год. И даже чуть меньше. Это я про империю и императора. Кошак, надо сказать, постарался на славу, лишнего отсёк не хуже Микеланджело. На какое-то время открепился от городских дел, возложив отъёмы и откаты на самолично выпестованных подельников. Особо доверенному заму наказал всемерно подсоблять супруге Энгелине Николаевне в строительно-цементных вопросах, чтобы, не дай бог, не возник оффшорный перебой и не нарушилась привычная цельность картины. Сам же засел за текст. Перво-наперво сформулировал вопросы к референдуму.

То был узаконенный нуждой случай, когда Антон Анатольевич и Алевтина Ивановна могли, не хоронясь и не испытывая опасений от сведённых в общий салют мигалок, проводить долгие часы в положении один на один. Собственно, как председатель Центризбиркома, на этом этапе Матюшко была не слишком нужна. 86% электората, ещё не подключённого к Алевтининому рубильнику, пока ещё спали и видели счастливые сны. Однако искушение соединиться на законном основании не столько телами, сколько отдачей государству совместного долга было настолько велико, что с обеих сторон сыпались искры всё ещё не остывшей страсти.

Итогом приятного одномесячного совмещения стал список из четырёх вопросов, обращённых к гражданам России, чтобы откликнуться на него в варианте «да/нет».

1. Любите ли вы Россию и желаете ли ей добра?
2. Вы устали от ограничений по части экономики и получения жизненных благ?
3. Хотели бы вы продолжения нынешнего политического устройства нашего общества, если имеются варианты лучше и надёжней?
4. Вы согласны пересмотреть Конституцию России с целью возрождения страны путём её общественного переустройства из федеративного в монархическое, являющее собой шаг к процветанию и счастливому будущему всех братских народов во главе с императором Кириллом Владимировичем Капутиным?

Правильными в заданном алгоритме значились ответы «да-да-нет-да». Кошаку, согласно поручению Первого лица, при всём уважении надлежало запутать население неискренним, но грамотно составленным опросником — так, чтобы все пожарные выходы кроме единственного были надёжно перекрыты. Иначе угорим. И потому его лукаво сконструированные вопросы звучали подловато, но при этом обнадёживали незамаскированной искренностью. Мы ведь, русские, изолгались, но при этом ничего так не уважаем, как прямоту и правду.

В свою очередь, Матюшке надлежало произвести единственно верный подсчёт, который опирался бы на строго добровольное волеизвержение граждан. Как всегда. Остальное мы брали на себя. Верней, я. Ну и в какой-то мере Репа, в обязанность которому вменялось изготовить и водрузить повсюду императорский фамильный герб. И для начала — на литых чугунных воротах Ямок 9, недавно сданных его Росвозведением в эксплуатацию.

День водружения кованого «КК» совпал с днём переезда семьи Капутиных в резиденцию. Я тоже присутствовал — Кирилл тем же днём милостиво пригласил на новоселье. Как, впрочем, и всю нашу камарилью. Камарилья гуляла по залам и охреневала, в то время как капутинская Миля явно не выражала посильных восторгов на предмет восхищения увиденным. Хмурой не была, но и не улыбалась, как приличествовало проявлять себя будущей императрице. Она всё больше отводила глаза и дежурно реагировала на подхалимские поклоны ближнего круга. До референдума ещё оставалось время, но эти устрашающего вида опричные черти с алебардами, в меховых шапках, красных кафтанах и кожаных сапожках уже были понатыканы по всем углам дворца, демонстрируя иной тип власти и роль в ней нового самодержца. Неспешно перемещаясь по галерее от одного властительного имени к другому, Меланья Антоновна всматривалась в писаные маслом портреты и лишь покачивала головой. Не знаю от чего – от явного несовпадения образа супруга с фактом получившейся жизни или же негодуя по поводу раскрывшейся недавно связи мужа-президента с крепкогрудой акробаткой-чемпионкой. А, быть может, её считывалась и третья причина, учитывая весьма непростой её характер и неплохие мозги уровня выше средне-девичьих.

Сам-то я знал про это давно. Как и то, что с самого начала своей господской интрижки, переросшей вскоре в нечто чувственное, Кирилл Владимирович соблюдал лишь внешние приличия, не утруждая себя бОльшим. Понимал, конечно, что ставит Меланью в положение вынужденного терпежа, но к тому времени он уже и воспарил много выше принятого норматива. Думаю, опасаться его я начал именно с этого момента, когда сообразил, что по большому счёту, Кириллу на Милю его наплевать. Его уже несло неостановимо, и, судя по всему, он не намерен был тормозить даже на опасных поворотах. Та же, зажатая обстоятельствами, плюс к тому бездетная не по вине мужа, предпочитала и раньше находиться в теневой части своего высокого брака. Теперь же, когда жизнь её вот-вот грозила обрести нешуточные статусные атрибуты, Меланье Антоновне ничего не оставалось как демонстрировать на людях приличное поведения при абсолютной нейтральности норова. Дальше проблема сосуществования, полагали все мы, должна была разрешиться сама, неким взаимоудобным образом. Потому что императоры не разводятся даже если не венчаны.

Надо заметить, вскоре он остыл и к Кремлю, мой друг Капутин. Продолжил правление из Ямок. Миля же помехой не была: ещё в ходе строительства он со свойственной ему дальновидностью распорядился устроить сепаратную женскую половину — с отдельным, отнесённым от главного входом и автономно предусмотренной системой обеспечения жизни. Ну разве что предусмотрел собачий лаз, соединявший две соседние географии. При этом вход для супруги располагался ровно напротив охранной вышки, дополнительно оборудованной инфракрасной видеооптикой высокого разрешения.

Они познакомились в ходе процедуры награждения спортсменов орденами. За успехи, одоления и просто победы. Когда он крепил ей что-то там на лацкан, второй или первой степени, грудь чемпионки вздымалась идеальными буграми и только что не отрывалась от закалённого тела. Сама же в это время выпускала влагу из прорези левых век и так неравнодушно поедала глазами главу государства, что тронула того за живое – вероятно, сразу выше и ниже пояса. Слов между ними не было — в тот день они сговорились взглядами.

Через пару дней её привезли к нему, глотовские, в Дом приёмов делегаций. Тоже загородом.

Сначала был бассейн с морской водой и дурманным коктейлем на кафельном берегу. А также стоянием рука об руку под искусственным водопадом и весёлыми кувырками в натуральном исполнении, потому что гостью не предупредили о купальнике. Что ж, в связи с оплошностью подчинённых нацлидер вынужденно разделил последствия, точно так же избавив себя от избыточного покрытия.

Ну а затем, после ужина вдвоём, была симпатия двух влюблённых спортсменов. Со всеми возможными захватами, поворотами и кульбитами. Я ещё подумал — совершенно изумительное название для рассказа. Или даже для поэмы, лучше — в дактиле. Или нет, стоп! Совсем хорошо — только в амфибрахии: «Самбист и акробатка».

С того дня началась их устойчивая связь, по недоразумению не ослабевающая и теперь, когда ей минул весьма внушительный срок.

И всё же не эта часть была первостепенной, несмотря на всю её значимость. Референдум – именно он был лобным местом, вокруг которого, испытывая трепет, продолжали кружить кремлёвские хлопцы, ответственные за результаты в центре и на местах. Был страх – шкурный и прочий, но чаще он же побивался уверенностью в выигрыше, что означало бессрочный бонус для своих. Бонус длиною в жизнь, если не забывать, что власть наследна и щедра. Собственно, хлопцы проходили по моему ведомству, но, к сожалению, дела уже обстояли так, что не всех набирал лично я и впрямую затем патронировал. Откуда-то вдруг возникал тот-другой перец, чаще из неведомых мне охранительных пажей, и без должного уважительного поклона протягивал вежливый указ короля — мол, рассмотрите и подберите место…

Так или иначе, подобные случаи заставляли меня думать о том, что существует некая параллельная реальность помимо Старой плошади и Кремля, пропуск в которую, оказывается, выписывается не по умолчанию. Интересно, Ионыч в ней? Или же, как и я, всего лишь поблизости от неё?

Так или нет, но через два месяца после капутинского новоселья мы подошли к точке невозврата в новейшую часть истории Отечества, что ещё недавно звалась Россия +.

А на другой день после этой славной точки выиграли Референдум.

Три раза «да» и единожды «нет» разлеглись в единственно верном порядке, при проценте 86 приятных проценто-единиц с копейками.

Чуда вновь не произошло, кто бы и как его не хотел. Потому что, с учётом душевного отклика населения на четвёртый вопрос, императором эпохи Возрождения становился действующий президент. Да, он, Кира, — человек без хаоса в мыслях и суеты в поступках. Это он – Капутин: чекист с Рабочего посёлка, самбист с городской окраины, лейтенант органов подавления желаний, сутки с небольшим ходивший в полковниках. Он же — зять главного либерала в добровольной отставке и удачливой миллиардерши на прижизненно цементобетонном постаменте. А ещё — убийца недавнего президента собственной страны. И скорее всего он же — новый сук в генеалогическом древе Рюриковых и Романовых.

Такая жизнь, братцы. И я её невезучая, но преданная часть.

Из дневника Императора Кирилла Первого, самодержца и Верховного Правителя ВРИ. 

Я знал, что рано или поздно разберусь с ней, чёртовой Окрайной. Что ж, время пришло. Верней, ушло. Для неё. Но продолжается для нас, для нашей ВРИ.

Пишу по горячим следам, в то время как народ мой ликует и празднует. Это хорошо, что Ионыч когда-то навёл нас с Владиком на мысль сменить брусчатку Красной площади на плоский асфальт. Ещё при Адольфе было. Ведь кто его знает, куда могут завести избыточные ликования чрезмерно взбодрённых масс. Поначалу Мякишев и слушать не хотел, упирался, говорил: какого хрена ломать исторический вид — танки на параде пойдут, враз сотрут асфальт этот в пыль да песок. И чего, снова лОжить будем каждый год? Ну я, как водится, Ионыча к нему, беседовать и доходчиво разъяснять. Так наш упёртый послушал его и согласился, велел одно вырвать, другое настелить. И побыстрей. Спрашиваю Ионыча — чего, мол, наплёл упёртому? А-а, говорит, упредил, что время собирать камни. И что если чего, так первым делом бульников площадных наковыряют и прежде чем на Кремль идти, обрушат на Мавзолей, типа ручной установки «Град». Снести, может, не снесут, а только пакостных следов понаставят и позора такого наделают, что ни мумию после не отмоешь, ни мрамор не отскоблишь. Расстрельную статью за осквернение, само собой, никто не отменял, но коли взвесить да прикинуть, оно нам надо?

Зато теперь я спокоен, хотя нет и малого намёка на бунт и недовольство. Потому что Мырк — наш! Ну разве что пара-другая малахольных идиотов то ли от безумия, то ли от излишнего ума бубнит себе в скипочку про якобы агрессию и прочую несправедливость. К чему слова — вы просто гляньте на счастливый этот народ, спросите у первого прохожего, озадачьте военного, учителя, журналиста, рыбака. Возьмите любого мыркчанина, не купленного пиндосами и не охмурённого окрайнской пропагандой, – чего скажет? Скажет, намучились, истерзались. И дождались!

Что ж, пришло, видно, время собрать камни во второй раз, покончив с профашистской коричневой чумой, что установила для мыркчан преступные законы и навязала подлые порядки. «Мы русские! Ура! Какой восторг!» — воскликнул я не хуже Александра Васильевича Суворова. И этот возглас был оценен моим народом. Ведь мы забыли Мырк. И мы предали его – сначала, когда не отстояли в 91-м, и потом, когда столько лет молчали, забив рот глиной и привыкая к печальной мысли, что это больше не наша земля. А она наша – какой была всегда и которой останется навек. Вот так, братья славяне!

Гуляли трое суток, всем народом. Тем более что распорядился пенсионерам – по тринадцатой пенсии, бюджетникам – по пол тринадцатой зарплаты. Остальные пускай крутятся как хотят – на то он и бюджет, чтоб не становиться резиновым. Мыркчанам, к слову сказать, — пятнадцать ярдов: на первый подъём и начальный прокорм. Ничего, Репа освоит. Один только мост дорогущий сколько сожрёт, плюс дороги, электрические сети, инфраструктура. Чеченская отгородка раем покажется, если прикинуть да свести откуда чего и куда. Снова грядут, чую, скучнейшие пятничные Репины доклады про неисчислимые металлоконструкции, бессчётные опоры, разновсякие офшоры и бетон разливанный. А что делать?

Но всё ж-таки по порядку. Не хочу сказать, что перво-наперво, размышляя об измордованном Мырке, я не помнил о моём Форгозе, отнятом у нас с мамой преступными окрайнскими фашистами-ваххабитами. Иначе и не назовёшь, да простят меня православный Христос и святой князь Володимирский. Вот где стерхом бы полетать вместо кислой Шойской Чипы.

Господи, как она мечтала вернуться когда-нибудь в ту сказку, что поднесла мне в детстве! Знаю, рано или поздно так бы и случилось — и не в плацкарте, с тухлыми носками и бурдой в подстаканнике, а в самом первом самолётном классе с ласковой обслугой и мягкой посадкой в столице Мырка Симфополе. Оттуда нас везли бы чёрной машиной, взяв у трапа, в сторону дивного Форгоза, знакомя по пути с пейзажами и местной флорой. Вот – самшит, а вот там вон – стевениелла сатириовидная. А чуть за ней – ясколка Бибирштейна, мать его в ботаническую нерусскую душу. Это если вообще не трогать разные простые лавры, пальмы да кипарисы – этого добра с перезапасом на три планеты. В общем, догоним и перегоним Сицилию и Пеллопонес, дорогие граждане российского Мырка! И я бы сдержанно кивал, а мама счастливо улыбалась, прося сопровождающего зам.начальника Управления КНБ по Мырку пониже оттянуть дымчатое стекло, чтобы полной грудью впитать попутный воздух этих благословенных мест. А в лучшем из ведомственных спецномеров нас ждал бы хрусталь с фруктовой нарезкой и пузырилась бы минералка, добытая из спецскважины для своих. А на тумбочке у постели — букет из краснокнижных эдельвейсов от самой Медведь-горы, неслабо?

Да, всё было бы именно так и ещё больше, кабы один преступник с двумя самовластными негодяями не подмахнул в Светловежье подлую бумагу, покончившую с эпохой братской дружбы и всеобщей любви. И не отдал бы вместе с Окрайной этот милый моему и маминому сердцу Форгоз в составе Мырка. Конечно же, построюсь и там. Еленджик пусть будет, хлеба не просит. А только что сам мыс, что водичка тамошняя ни в какое сравненье с Форгозской не идут. Ну а Репа справится, не подведёт – пара лет и смотаемся туда, где скрывался Пятнистый, дрожа от страха перед лицом народного гнева. Акробаточке понравится: типа сюрприз от императора — за верность спорту, слову и отдельному человеку.

Так вот, как всё было, об этом. Пишу подробно, чтобы лишний раз огреть сердце сладкой истомой.

Началось с явленной народу правды. А чего вы хотите? Когда денег не платят, свет обрезают, пенсий не дождёшься, во ВРИ — по пропускам. Хочешь-не хочешь, пришлось вразумлять мыркчан мягко, но плотно. Жаль, многие не пожелали добровольно встроиться в предлагаемые обстоятельства. Всё ещё не уяснили, что жизнь-то дерьмо, что если и есть чего на полуострове доброго, то лишь по остатку прежнего житья, загубленного фашистами если не до конца, то приблизившими его к подыханию. Скорей всего через ненависть к русскому фактору и запрет на нормальное существование. Для того и послал спецов – чистить местный мозг и приготовлять мирную бучу.

Глотов поработал. На пару с моим Хорьком. Первый, ясное дело, — по боевой части, по угрозам и по устранению оппортунизма. Всё по учебнику – классика, второй курс, теория и практика восстаний и переворотов: часть шестая, раздел один — больше не понадобилось. Попервоначалу запустил людей — разведку в тамошнем штатском, ещё где-то за год до финала нашего каприччо. Отдельно потрудились и ликвидаторы, как без этого. Здесь, скажу, как на духу – работали ровно с теми, каких пришлось… Ну вы понимаете. Остальных, оставлявших внятную надежду, лишь чувствительно коснулись, но так, чтобы хватило. Ведь всё, к чему прикасаемся мы, прикасается к нам, верно? Плюс вербовка и агентурное внедрение. Чёрт, не обошлось без накладок. Были места, где интересы глотовских подведомств незначительно пересеклись: каждое пыталось натянуть на себя как можно больше эпизодов с прицелом на будущий делёж сфер влияния. В том смысле, что когда всё закончится, как бы не остаться вне материальных аспектов. Ну это и понятно: там одной лишь коммерческой линии берега — от и до, включая объекты предстоящей национализации. И это было то, чего я опасался, – чтоб глотки друг другу не порвали до того, как сделают дело.

Поделился опаской с Глотовым. Так он, чертяка, вместо того, чтоб порядок у себя же навести, выслал в зону событий представителя с полномочиями, в целях экстренной профилактики. Ну типа плотные ролевые игры, вы ж понимаете. А тот, долго не всматриваясь, собрал пацанов в самшитовой роще и двоим, каких сам же отобрал, прилюдно по заряду свинца вкатил. В лоб. Во избежание дальнейшей нестыковки самовластных действий с главной задачей. Там же в самшите и закопали их, перед строем. Этого хватило, как я и рассчитывал. Потому что основняк моих людей всё же верен идеям ВРИ и готов лечь, если надо, хоть в самшит, а хоть и в заросли ясколки Бибирштейна. Ведь родина превыше всего – и это единственная правда, в которой мы совпадали с покойником Адольфом Мякишевым.

Ещё одним направлением, а именно смутой, занимались кой-какие другие, тоже глотовские, но от особого подразделения специальных операций «Щ». Эти всосались в местность так, что трудно было не гордиться кадрами такого уровня. Элитарные на все времена, предельно вежливые, когда — приятно зеленоватые, когда — привычно серые глазу, они и работают сверхделикатно: наддавливают, мягко советуют, анекдотничают, соблазняют, подкупают, влюбляют, расширяют, завлекают и отвлекают, осторожно намекают, мусолят, втягивают и вытягивают, заглушают, вымогают, обязывают, призывают, сортируют и конкретно провоцируют. А также распространяют географические карты Мырка в составе ВРИ. В принципе, если надо, то и грохнут, конечно, потому что и это отлично умеют, но лишь в редких случаях, которые, если надо, могут оказаться и частыми. Работа их незаурядная, но и без размаха: иной стиль, другой колер, прочий типоразмер. Короче, Глотов плюс двенадцать, типа как в писании, – герои ВРИ. Разве что награды на грудь – негласно, а золотое покрытие звёзд – фуфел, в связи с перерасходом планового внебюджета.

Ну а мой который… Это я снова про Хорька, возвращаясь к недавно начатому. Этот по обыкновению начал с разделочной доски: уложил, измерил, прикинул, подвёл научную, историческую и философскую, мать его, базу. Ну и по традиции подогнал крепкое идеологическое обеспечение. Надо сказать, снова был хорош, как никто. Зря я его, бывает, шпыняю. Но то по старой памяти, когда порой посещало чувство, что обойдёт, скотина, на повороте: в самый последний момент гнилой фортель выкинет и разом соскочит в дамки, минуя восемь ходов пешкой. Но я был неправ, признаю: мелок Владик для такого фортеля, не одюжит, да и не рискнул бы одюживать. И вообще, поэт во ВРИ не больше, чем поэт. А мой Хорёк так и вовсе не поэт, потому что истинный стихотворец не кроит и не скрытничает, а сочиняет и доносит до всякого уха – чтобы слушали и восхищались. Однако это же и говорит о нём, что знает себе цену и потому не представляет опасности. Тем более теперь, когда история высказалась, обнародовав последнее слово, и повернуть ход времени обратно уже невозможно. И боюсь, приятная парадигма «ты начальник, я дурак», больше не поддаётся корчёвке, как и любовь подданных к своему императору.

Ну а далее – референдум. Их, разумеется, мыркский, на тему отделения и вхождения. Для этого, прикинув, подключил Матюшку. Так она, Алевтина, ещё загодя скатала на негласную консультацию с тамошней парламентской верхушкой и вволю с ними нашепталась. Она это умеет как мало кто, душевная наша прокурорша. Моего полпреда верхушка долго мытарить не стала, сразу же дала понять, чтобы я звучно пообещал, что перво-наперво дам им жрать, мыркчанам. Жующими людьми, сказали, легче управлять. А самый ушлый, которого Матюшко выделила среди остальных, просил передать лично мне, что мыркчанам нужны не проповеди, не молитвы и не идеология, а пробуждение ото сна, сносные права и терпимые законы, чтобы просто отряхнуться от грязи и обрести здравый смысл для дальнейшей жизни. При всём уважении, само собой. И незаметно подмигнул, целя Алевтине в самый центр глазного яблока. Она мне так и донесла, отчитываясь по итогам поездки.

Он и стал главой Мыркской губернии, так я решил. И не ошибся. Сразу после того, как мы выиграли референдум с процентом — 97+. Воистину, колесо без обода. И это его первая спица – дай Бог не последняя!

И понеслось. Окрайна — в крик. Внешний мир – туда же, разделившись на 4 мнения: против отсоединения Мырка, против присоединения Мырка, за неизменность старых границ Окрайны, за территориальную принадлежность Мырка ей же. Как сговорились, уроды. И не одного за нас, кроме Ахбезии, Веносуалии, Джубути и Таго. С последними двумя, поразмыслив, я решил обменяться послами, напрямую, сняв дипломатическую нагрузку с соседней Эпифойи, представлявшей их интересы в воображаемых контактах с ВРИ. Для начала велел Владику вызнать, нехватка чего в обеих экономиках беспокоит свыше прочего лидеров этих приятных государств. И завязать неформальный контакт, начав с бессрочного кредита на условиях полного невозврата. А вообще, плевать, пусть бесятся. Это я про оставшийся мир, исполненный несправедливости и недружелюбной тоски.

В тот же день подписал два императорских указа — о принятии автономной республики «полуостров Мырк» в состав ВРИ и о национализации всей госсобственности Окрайны, расположенной на его территории. Если в двух словах, вышло немало: железная дорога, компании, добывающие газ и нефть, электростанции, предприятия, санатории, военные объекты и многое другое имущество. Такое решение логично и справедливо, ведь мырская земля и находящиеся на ней богатства должны принадлежать мыркчанам, верно? А банки – хотят, пускай оставляют своё сальдо и работают в новых условиях. А нет — пусть упаковываются и вывозят их же сраное бульдо, как и прочий мусор, куда глаза глядят. У нас своего предостаточно, чтобы окружить заботой новоиспечённых граждан империи.

И ещё, из самого главного, помимо обновлённого дома для Черноморского русского флота, — на остров пришло «Росвозведение» с сиятельным Репой во главе первоочередного проекта – Дворца-резиденции императора Возрождённой Российской Империи в мыркском Форгозе. Здравствуй, мамочка!

На четвёртый день, когда после нежданного народом праздника страсти в империи немного улеглись и сознание масс освоилось с новым имперским статусом, начался отсчёт будней. Да, мы им вставили, и крепко, но и они не поджали хвост. Ионыч, отживший век в центре разборок и вокруг них, предупреждал, ещё когда мы только планировали захват, что «эти» потерю Мырка не схавают: не те черти. Припомнил как послали их на пару с Хорьковым окрайнцы, прервав сепаратные переговоры, что, по сути, даже не успели начаться. Правда, Ионыч всю вину валил на Владика, поскольку не сам начинал тёрку, а по обыкновению запустил вперёд себя этого умника. В том-то, считает, и была главная ошибка и весь недосмотр. Кто такой Хорьков, если подумать? Интеллигент без жизненного опыта, накипь на вареве, из-за которого не дали должным образом оформить блюдо к общему столу. Но, с другой стороны, и эти хороши, уроды: звенят как оглашенные, а в закормах-то пусто. А всё туда же: газу — дай, топлива — накачай, за транзит — плати и переплати, долги – прости, заём — предоставь и не требуй обратно. Одно слово – суки рваные!

Они знают, и мы знаем про них, что они знают про нас, что мы знаем про них. Путано? Но так оно и есть. Объясню.

Окрайна — типичная анократия, то бишь слабое государство. Она, если подумать, не похожа на мою империю вообще ничем, потому что выбивается из постсоветской матрицы. Но в то же время эти негодяи знают, чуют, слышат: немощное государство — перекресток больших возможностей. Их, этих чёртовых окрайнцев, запросто может понести и в сторону безудержного разлома, и в сторону современной, будь она проклята, демократии. Скажу, что мне неприятно писать об этом даже в собственном дневнике, но по-любому они уже не классическая автократия. И не диктатура. И не тирания. И только себе одному, императору-тиранозавру, я могу признаться в самопостижении этой неприятной для уха и сердца истины. Знаете, порой я даже немного завидую им, потому что понимаю, что прав не я, а они. Но только подобная догадка, став допущенной до разбора личных полётов, нарушит строгий концепт и одним движением вскроет внутренность, выпустив наружу кишки, чтобы потом весь остаток жизни подбирать ими грязь. И потому об этом никогда и ни под каким предлогом не узнает ни единая живая душа. Или мёртвая — если они даже и летают где-то неподалёку в отрыве от чьих-то тел.

Спрашиваю свою акробатку, наутро после мыркской победы:

— Как думаешь, я – это кто? В том смысле, на кого по жизни больше похож — на человека или на зверя?

Она прильнула ко мне грудью, немного ещё поразмыслила, после чего заглянула в мои глаза через свои сексапильные прорези и переспросила:

— По гороскопу, в смысле?

М-да, дорого бы я дал, чтобы узнать, как это, будучи женщиной, спать с императором. Какие чувства, что за эмоции? Каковы ощущения физического свойства, наконец? Неужели нет разительных отличий от соединений с другими мужчинами? Никогда не поверю, кто бы и как ни старался меня в том переубедить. Вообще, я заметил, что моя чемпионочка не привыкла глубоко задумываться. Это бы её пугало и делало в моих глазах не столь желанной. Но зато она же, пока я прикидывал, придумала исчерпывающий ответ, который меня вполне устроил, лишний раз заставив убедиться в том, что Милька мне не пара — слишком умна и непокорна. Нет в ней и малого грамма той очаровывающей глупости, какую источает податливый ротик моей послушливой акробатки. Неправильно Милька выращивалась, не в той семье. И зреть начала не вовремя – когда уже можно было и про Ленина сообщить во всеуслышанье, что — кровавый вурдалак. И никому за это ничего. Хотя, по сути, так и есть. То есть было, кто бы спорил. Лично я в сравнении с картавым убивцем типа обычный застенчивый ангел без яиц. Он-то исчислял жертвы народами. Я – всего лишь стаями: одной больше, одной меньше, но народ-то цел. Он — вождь, я – вожак. И в этом моё различие с любым глобальным истребителем живого. Я радею за жизнь всякого, кто не способен оказать сопротивление. Но я же и не потерплю любого, какой встанет поперёк пути, что ведёт меня к личному храму. А мой храм – моя крепость, как говорили древние англосаксы. Или просто саксы, не помню. Главное, успеть привезти мать в Форгозскую крепость и показать ей вид с холма на солёную морскую гладь. Вдали – белоснежный крейсер береговой охраны. Под крейсером – атомоход на случай непредвиденного запуска. В спальне – чемоданчик с шифрованной кнопкой. Вокруг – полуостровной народ: мой, мырскский, надёжный. Чего ещё-то?

А с Милькой, с её анализом жизни, нам не по пути. Это просто вредно для обоих и несправедливо для всех, как ни посмотри. Ведь в глупости, проявленной лишь с одной стороны, как-раз и сокрыта сила единения полов и сцепка непохожих разумов: тот самый волшебный магнит, что выстраивает опилки кривыми рядами, а после ими же набивает головки милых дурочек, способных на жертвенность и удобную любовь. Равный же ум, как и равноправный характер, рано или поздно становится залогом подозрительности и взаимного отторжения соединившихся по недоразумению людей. К такому умозаключению я пришёл, даже несмотря на опыт изучения экспериментальных образцов в лице моих тестя и тёщи, когда, наблюдая за ними, всё больше уверял себя в том, что их, как минимум, неверный брак, в сущности, идеален. В особенности, когда у каждого под рукой есть коридор для мягкого выхода из досадных ситуаций. Ну а маленькая мурлыка, изогнувшись эластичным позвоночником, продолжала миндальничать и льнуть ко мне. И в итоге поделилась таким соображением:

– Вас, Кирилл Владимирович, ни в каком гороскопе нету, потому что вы же их сами и сочиняете. Это как господь всесильный сидит на невидном облаке и назначает, кому быть и кем. Сегодня ты, допустим, зверь, и все тебя боятся. А завтра он же, всемогущий, возьмёт да и передумает. Зверя на колбасу пустит, а на его место овцу поставит, которая раньше петухом была. И это не какая-нибудь манипуляция, и не то, что делает ловкорукий жонглёр. Это – когда главней всё равно никого нет, и не с кем соревноваться, чтобы его одолеть. Это как наш Христос, которого, вроде бы, не боялись, но и знали про него, что лучше с ним не связываться, потому что всё равно любого переговорит. Слово знает заветное. Называется Евангилье про Исуса: я читала два кусочка оттуда, когда летела с Рейкъявика, с чемпионата. Там у них ничего не было ни у кого, а он всё равно накормил всех и напоил. Кажется, рыбными блюдами. И гренками. Так и вы. Сами — простой и нестрашный, а людям от вас кроме добра ничего не достаётся. Вы — повар, а мы все против вас — картошки. Можете порубить нас, а можете сварить целиком. А можно землю порыхлить и закопать нас, а после пролить водичкой, чтобы выросли новые и много. Потому и выбрали вас в императоры.

Эх, чистая невинная душа, хоть и в спортивной оболочке – акробаточка моя, скалол-л-азочка!

Да, забыл упомянуть! Мир, дав себе время на переварку, вновь забарабанил всеми палками разом по натянутой до предела кожуре. Это – захват: наглый и беззастенчивый! Это нарушает привычный миропорядок! Подобные шаги запускают на мировую орбиту механизмы своеволия и беспредела! Это, словно зараза, распространяет вокруг себя флюиды ненависти и отторжения одних граждан от других и делает их врагами! Это реальный шаг по возврату к холодной войне и повсеместной гонке вооружений!

Говорю Хорьку:

— А может, правы эти черти? Вот возьмут и станут повально вооружаться во избежание похожих дел, каждый у себя и все вместе и сразу. Это же отличный повод для НОТА укрепить рубежи и барражировать, понимаешь, с утра до вечера вокруг да около.

А он, не будь дурак, отвечает ничтоже сумняшеся, в том смысле, что ни в одном глазу не узревает и малой опасности:

— А пусть барражируют, пускай горючку пожгут, а потом у нас же её попросят. Наше дело не реагировать, будто они назойливые мухи, а мы соколы-буревестники. Сокол питается другой птицей или, на худой случай, змеёй, а на насекомых из разряда мушиных внимания не обращает. Сокол птица гордая и неколебимая. А они пускай потратятся, в новое поколение оружия вложатся, очередные миллиарды израсходуют. Они, Кирилл Владимирович, нам не опасны, поверьте. Они же в чистом виде гуманоиды-гуманисты. Самое несимпатичное, чего могут учинить, это надумать санкции: типа был сыр твёрдый, а будет мягкий, или же совсем никакого. А хамон был выдержанный и свежий, а станет не настолько, потому что пойдёт не напрямую, а кривой колеёй, через какую-нибудь Литуву или другую Кондуитскую Швамбранию. Не страшно. Чуть хуже, если отключат межбанковский обмен и льготное кредитование и вместо них реальный хрен покажут. Ну сотрудничество тут и там приостановят, а кое-где вовсе оборвут. Тоже не криминал. Если только не остановят поставки гаджетов и программного обеспечения – вот тогда труба, государь. Но только они на это не пойдут: во-первых, жадны и не захотят такого бешеного рынка лишаться. Во-вторых, понимают, что нам терять нечего, и лишившись сладкого, империя не остановится уже ни перед чем – двинет с востока на запад, употребив удобный повод для агрессии и разжигания. Им-то в отличие от нас есть чего терять, даже очень.

— А по людям?

— По людям хуже. Внесут в чёрный список. Прикинут пофамильно и воткнут. Кого — на годы, кого — навечно. Я уж, считайте, там, если вдруг решат и запустят эту свою машину. Они меня недостаточно хорошо знают и от этого такая нелюбовь. Думают, кардиналю по-тихой на пару с вами. А я уже давно всего лишь ваш ученик, Кирилл Владимирович, не более того. – Сказал и посмотрел испытующе: приму за шутку или же сглотну за правду? Я же никак не отреагировал, не давая шанса верному Хорьку в очередной раз искупать меня в его неискренней лести. Я просто продолжил опросник:

— Ну и от кого первого говна ждать, на твой взгляд?

— Перво-наперво от самой Окрайны, — не раздумывая отозвался Хорьков, — помимо того, что не отдадут долги, так ещё поднимут цену за транзит газа и примутся бойкотировать Мырк. Отключат сети, воду и воздушный коридор целиком над страной. Чтобы летали в обход. А пока — будут думать на тему, чем ещё навредить, чтобы вышло по максимуму и без напрасных промежутков. А коли вежливо поинтересуемся, с какого перепугу перестали платить, заорут, что, мол, вся российская история это сплошная уголовщина, включая незаконное присвоение образа князя Володимира и факта крещения им же Руси, которой не было в помине.

— И вывод?

— А простой. – Не стал задумываться Влад. — Военный бюджет следует скорректировать ровно на величину небольшого, но явного превышения над их боевым ресурсом. Вы же не хуже моего знаете: медведь и сокол в одной берлоге не зимуют, как ни делай вид. Тут либо пудель, либо дупель.

— А не боишься, что перья останутся, а мясо улетит?

— Ну это вам выбирать, Кирилл Владимирович, — не согласился Хорьков, — здесь важно понимать, кто птица, а кто косолапый.

— Ладно, свободен.

Я отпустил смысловика и сел думать. С некоторых пор я перестал баловать Хорька привычным к нему расположением. Неясная опасность, что все годы исходила от Владислава, естественно, давно испарилась, словно уволившаяся за ненадобностью душа. Но что касается Хорькова духа, боюсь, я не был уверен в его заведомой непричастности к тому, что могло бы когда-нибудь со мной произойти. Ведь душа, говорят, сотворяется духом, а сама-то по себе весьма ограничена в поступках и вообще несовершенна. Душа — вдох, дух — выдох. Дух вечен, несотворим и вездесущ, и он несложно проникает, мать его, повсюду. А ещё он переменчив и мало в каком месте задерживается, что, согласитесь, не всегда удобно для того, кто имеет с ним дело. Тем более когда это дух не твой, а чей-то – возможно, даже вражеский.

Когда-то мне об этом поведала Милька, начитавшись какой-то мутной Костанеды, – то ли латиноамериканской бабы, то ли обкурившегося пуэрториканца. Меж нами тогда ещё более-менее была любовь, и мы болтали с ней на разные темы, стремясь каждый переубедить другого в чём угодно. Шла вечная притирка, в которой оба отстаивали право на признание взаимной самодостаточности. Меня это с самого начала ужасно злило, но я не признавался в том, пытаясь сохранить лицо и держать удар. А она всё била и била в одну и ту же больную точку, сама не понимая, куда метит. Всё время задавала вопросы и сама же на них отвечала, не дожидаясь моей вынужденной лжи. Например:

— Папа больше не демократ, как ты думаешь, Кирюша? И не либерал? Почему он так остыл к тому, к чему сам же столько лет призывал? – И сама же отвечала, — Нет, он, конечно же, всё ещё демократ. И приверженность либерализму с его непреложными ценностями по-прежнему его сильная сторона. Я, конечно, понимаю, что отец вынужден понизить в себе градус кипения для того, чтобы примирять парламентские фракции, унимать крикунов, достигать консенсуса и всё такое. Ради блага России. Он ведь большой гуманист, в этом у меня нет сомнений. А то, что мама с головой ушла в бизнес, целиком не его вина. Наверное, она просто пересидела отпущенное ей судьбой время бездарного безделья и в итоге нашла себя в цементной отрасли. Хотя странно, что не в юридической, правда?

Это был космос, честно говорю. Подобного сочетания крепкого образования и проворного ума с безнадёжной наивностью и отсутствием минимального жизненного опыта просто не могло местами меня не бесить. Дочка социального дворянина, общественного графа по умолчанию и расчётливого чёрта по определению, родившаяся в шёлковой пижамке и без содействия какого-либо из Ионычей вписавшаяся в филфак МГУ, теребунькала мне про правду жизни безо всяких обязательств и малейшей ответственности за любой базар. Её бы на кран, к матери, в башню, на дырявый коленкор ледяного сиденья с восьми до восьми без обеда и родительских поцелуев в течении всего безрадостного трудового дня. А после в коммуналку Рабочего посёлка, где на гвозде — нарезанная газетка, в удобствах, что на улице в конце барака. А по субботам — в баню: с тётками при висячих животах, ржавых шайках и матерным галдежом в парилке плацкартного стандарта.

Вывод? Вывод один — Милька была мне чужая, с самого начала.

А Хорь оказался прав, «эти» не задержались. Санкции посыпались одна за другой, и примерно в раскладе Владиковых предсказаний. Для начала опубликовали список – в нём оказались практически все мои кроме Ионыча. Его, решили, не за что: чисто ж теневой беззлобный хозяйственник. Зато Матюшко с Кошаком и Энгелиной Николаевной ещё как имелись, открывая перечень нон-персон. Алевтина – за тайные вояжи к парламентариям, Антон Анатольевич – за супружество с бизнесвумен, ринувшейся в первый же победный день налаживать связи с мыркской камарильей с целью и совместного завладения береговой курортной зоной и на предмет строительства нового аэропорта в Симфополе. Тут же значился и мой бедный Хорёк, пострадавший ни за что ни про что, поскольку всё, чего творил и мутил, не выходило за границу нашего с ним переговорного пространства. Ну и Глотов, плюс шесть фамилий — все по его же департаменту. Также — с десяток банкиров, штук восемь крикунов от Госсовета, и финальным бонусом — сладкая парочка говорунов-подхалимов: Никола Михиткин и Хазар Отлепа. Отдельной строкой, завершающей список, шёл Митяй Кисельный, руководитель агентства «ВРИ сегодня». Его мне насоветовал Ионыч, потому как парень дело не только знал, но и делал его. Ионыч когда-то отбывал с его авторитетным дедом, и тот, уже в ту пору крепкий законник, за внука поручился, дав коренной зуб и пообещав, ежели чего, стать «мля буду» и обжал нательный крест обеими руками. Этого хватило. Митяй же, имея в активе четыре беглых языка, за короткий срок освоил пятый, на каком и вещал в ходе своих еженедельных обзоров насчёт экономических успехов ВРИ, противопоставляя их объединённой тамошней мертвечине. Попутно умело обличал коллег с запада, ловя тех на нестыковках и оговорках, а помимо прочего успевал ещё пригвоздить к доске позорного почёта асексуально ориентированный неадекват.

Хороший парень, внук своего деда и сын возрождённой родины. Но только чужой мир, мать его, знал, что делал, – бил наотмашь и чаще прицельно, будто где-то в Грановитых Палатах притаился тайный кремлёвский наводчик, своевременно посылавший во внешнюю среду нескончаемые беспроводные сигналы.

Вслед за людьми посыпались атаки на бизнесы. Европейский инвестиционный банк прекратил новое финансирование проектов во ВРИ. Вдогонку ему те же самые суки взяли да отменили саммит Европа – ВРИ. А главное, отказались вести дальнейшие переговоры по газопроводу «Западный проток». Так сразу же нефть упала, мать её ети. Про мелочёвку даже не говорю – от мыркских предприятий, что национализировались, и до банковского сектора – повсеместный отказ в сотрудничестве и кредитовании. Ну и всяко такое похожее.

Через месяц они расширили чёрный список на людей, а ещё через полтора удвоили число чёрных меток по организациям и объединениям. Нам-то что – народу, боюсь, не понравится. Что ж, не впервой, потому что где надо, усилим. Откуда следует, подожмём. Куда надо, донесём. А когда потребуется, свистанём всех наверх. На то и император, чтобы грудь подставить в трудную годину. Зато в Форгозе, как мне в пятницу докладывал Репа, за время этого антироссийского шабаша его верные росвозведенцы успели снести бывшую постройку и окончательно оформить котлован под будущий дворец. Семь новых уровней ниже нуля, как под Старой площадью, с наилучшими решениями на случай всего наихудшего, сами понимаете. Кроме того, начали укрепление и заливку стен котлована по правилам высокопрочного бетонного искусства. Кстати, недавно я, лишний раз пораскинув мозгом, решил, что будущему зданию присвою имя матери. Так что дворец теперь обретёт собственное имя — «Русская Мария». Не хуже какого-нибудь Лавандийского в Юлте или Ханского дворца в Бахчисурене. Только рангом выше и обстановкой побогаче.

И всё же, несмотря на оскорбительные действия наших западных партнёров, жизнь продолжалась. Акробатка была при мне, даря моменты отдохновения от трудов и забот. Подумываю, чтобы потихоньку завязывала уже с карьерой прыжков и переворотов. И определилась в серьёзном отношении — по жизни и судьбе. Хорёк недавно верную вещь подсказал, словно унюхав чутким прибором мои же мысли на эту тему. Предложил поставить девочку на место Председателя Совета директоров Императорской медиа группы. Нет, говорю, такого места. И о группе такой впервые слышу. Ничего, говорит, создадим. И место предусмотрим. Нам по-любому там кто-то свой нужен. Под ней будут контрольные пакеты всех четырёх ТВ-каналов, плюс радийный ресурс в метровом диапазоне и практически вся печать. Плохо разве? Одним разом всё-про всё на одну надёжную головку заведём. А для постоянной сверки с доктриной придадим в содействие хорошего глотовского человечка. Лично подберу и отконсультирую.

Короче, порешали и это. А из остального… Ну Меланья моя продолжала проживать в городском апартаменте под неусыпным приглядом всё тех же глотовских пацанчиков. Ионыч – при хозяйстве, в вечном присмотре за перемещением туда-сюда людского и вещественного ресурса. Плюс – советником, как без его верной мудрости?

Гарик, умело взрощенный и доведённый до ума, тоже вечно теперь на стрёме, всякую минуту готовый к подмене и вольному полёту, куда укажет нужда. Что ж, должен признать и его успехи. Если б не та неувязка с Милькой, когда она, неадекватная, без спросу оккупировала моего лучшего двойника, увезя его в еленджикскую резиденцию и устроив там от моего имени спектакль в трёх частях, то, пожалуй, и не на что б грешить.

А вообще, надо бы с ним повидаться. Порой скучаю по отрочеству, в котором, если так взглянуть, нормальных друзей-то и не было. Если б не встретился на моём пути спасительный Ионыч и не ткнул башкой в самбо, то неизвестно ещё, куда б кривая жизни вывела, в какую данность, на какой башенный кран закинула.

Он мне понравился в последний раз, больше чем в первую встречу в Ямках. Обтесался, что ли? Или же просто проникся чувством дополнительной ответственности. Попросил его изобразить меня пишущим. Тот факт, что пишу дневники, — секрет для всех. Только в них единственно, в верных буквах и точно найденных словах я остаюсь самим собой. Там же, среди мыслей своих и особенно в зоне воспоминаний, могу и всплакнуть. Вы удивитесь, но бывало и так. Особенно когда думаю про мать, добрую женщину с крючком вместо позвоночника, высидевшую себе за крановые годы жопу в костлявый блин. Рукопись храню в личном сейфе. Ключ – под Тонькиной лежанкой, во избежание любой случайности. Электронике не доверяю – хакер разберётся в секунды, как в пиндосском боевике: поднесёт хитрую штуковину, сыграет быструю гамму на фирлюлюкающей мигалке, и – отошла броня, только успевай изымать императорский артефакт.

Пишу — про всё, не разводя мысли по углам, иначе легко сойду с ума. Надо сказать, дикий груз, что свалился на меня, пришедшись на самое темя, сил не поубавил, однако вынудил размышлять иначе. Со временем всякая задумка или поворот в мыслях, пускай и недостаточно возвышенных или, наоборот, направленных в сторону чистого гуманизма, начал обретать некую стройность, полновесность и нередко самоценность, которую я раньше не ощущал. Помню, как варили с мамой суп, простой, из ничего, но только пенная каша всё равно бурлила, накапливаясь сверху рыхлыми мелкими шматками. Снять не удавалось, они проскальзывали через шумовку, дробясь ещё больше и оставаясь на поверхности, чтобы поганить нам суп. А дальше разом тонули, исчезая в глубинах варева, – жрите! Только мама не сдавалась: вливала холодной водички, и утопленная пена всплывала обратно аккуратными плотными комками – снимайте, а после кушайте и наслаждайтесь. Так и я – научился в нужный момент вливать холодную воду, остужающую мозг и уплотняющую рыхлые комки сомнений. Да, я на своём месте. Честно сказать, не знаю того, кто бы потянул мою телегу. Меня ненавидят, но только не свои. Свои чтут и хотят, и потому такой процент, несмотря на преданную Алевтинину прыть. Уверен, не было б её, было бы чуть не так, но тоже приятно уму: где-то за 75, не меньше. Мой народ — со мной, я это твёрдо знаю. И то, что мир против нашего единства, говорит лишь о том, что мир меня боится. И завидует, потому что сам он, мир этот, – конченый импотент.

Задаю вопрос Хорькову, но не про подлый мир — про подданных. Ведь думы о них продолжают согревать и тревожить меня:

— Любят они меня или больше боятся? Скажи, Владислав. Или любят как-раз потому, что боятся?

Отвечает:

— Они этого сами не знают, Кирилл Владимирович. Они который век ответ на такой вопрос лишь угадывают, но так и не в силах его разгадать. С уверенностью могу сказать лишь одно — они точно боятся смерти, назначенной не ими самими. Одни – их мало, но они есть — считают смерть вещью несправедливой, поскольку не нам, власти, дано ею распоряжаться. Как и жизнью – откуда посмотреть. Другие — и это, считайте, вся империя, — полагают, что смертная казнь — добрый урок на будущее. В этой фразе содержится и смех, и грех в единой упаковке, как и многое остальное, к чему всегда стремился и в итоге постиг русский ум и русский характер. Теперь же главное — не остановиться, пребывать в движении, потому что если русским не давать ногой под зад или не гладить их по голове, то любовь не обретёт в них конечного смысла.

— И это означает, что без скрепы наш народ не народ? И что полагаться следует больше не на разум, а исключительно на инстинкт и машинерию?

— Именно! – с энтузиазмом поддержал мою догадку Хорь. И тут я отметил для себя, что ему реально нравится ход моих мыслей в угадывании его намёков.

— Ну а с этими как поступим? Это я про мир. Про окружение. Про оставшуюся часть не нашей суши. Режем на хер пуповину или как?

— Ни в коем случае! — На этот раз Влад не согласился, даже не став делать вид, что вопрос сильный и требует осмысления. – Ведь как всё ещё обстоят дела, сами подумайте. Наша сила — в движухе, в борьбе, в вечном одолении. Убрать связь – что останется? Рано или поздно нефть иссякнет, газ выдуется, руды ископаются. И тогда в чём сила, брат? А в той неизбывной тяге нашего нестойкого характера к разности потенциалов. Мы, русские, низкопоклонствуем перед иностранцами и одновременно их же ненавидим. Наше хлебосольство и наша злючая хитрость живут бок о бок, но и на некотором отдалении. Именно по этой причине возникают разряды, образующие напряжение и ток. И потому здесь никогда не будет холодно, даже если не топить. Как не придёт и голод – его заменит борьба за выживание, если, конечно, всё ещё будет с кем меряться приборами. И если останутся объекты ненависти или просто нелюбви. Впрочем, это же не означает отрицания дружбы, симпатии и даже самой любви. Потому что то и другое — одинаково страшная сила, если только научиться объяснять русскому человеку разницу в понятиях. Или точно так же донести до него их общность. Не то страшно, любим мы мир или ненавидим его и себя в нём, а то — если нам это по фиг. Главное, не обратить истинные чувства в дурной театр, не выверенные до конца эмоции, в пустую игру на спички, где даже в случае фарта и выигрыша игрок лишён реального профита. Садясь играть, негоже думать, что как бы ни вышло, а ты уже затратил себя впустую – именно в этом месте и таится опасность быть исключённым из зоны любого интереса. И потому пуповина эта жизненно необходима, даже если и не сочится через неё в русского человека заманчивый инородный витамин. Таков гибрид судьбы отечества и человека при власти. При том, что сам народ не имеет отношения ни к управлению государством, ни к самому понятию «Отечество». Народ – лишь податливый субтракт из суглинка: захочешь, копни в сторону, получишь чистую глину: лепи — не хочу, то самое, чего сам себе и назначил. Главное, не перегреть, иначе отвердеет так, что, коли решишь подправить, будет поздно – устоит. А не копнёшь, оставишь в суглинке, то и получишь то, что имеешь, — аморфную массу с вялой эрекцией и неспособностью производить собственный подвид.

— И вывод?

— Простой! Отечество – исключительно для своих, для тех, кто думает о народе и делает ему судьбу по своему выбору. Например, сейчас я стал бы подумывать уже о следующей движухе. Мырк уляжется, да и остальное утрясётся: так или иначе на территории заработают пускай ещё слабые, но всё же институты императорской власти. Народ привыкнет к другим надеждам, притрётся к ним мыслью о дальнем благе на почве старого терпежа. Телега стронется и медленно покатится в сторону освоения периферийной национальной идеи. Это и будет всем нам нужный симулякр. Но зато спустя короткий срок, полагаю, понадобится окропить его свежей живой водичкой. Без этого никак.

Владик говорил, чуть прикрыв глаза, как это обычно делал Ионыч: я же чувствовал, как внутри него растёт, зудит и пучится злобная пена, не дающая угомона голове и покоя животу. Вместе с тем мой хорьковый смысловик высказывал вполне правильные вещи, это я тоже хорошо улавливал. Но всё же решил уточниться насчёт очередной движухи, какую он время от времени настойчиво вбрасывал в этот наш с ним бессрочный дискурс.

— Так и что там с другой движухой?

Хорёк и на этот раз не стал раздумывать. Видно, идея зрела давно и просилась наружу вместе с желанием лишний раз продемонстрировать верность идеалам.

— А давайте малость взгреем тамошнюю клику. Подгребём под себя кусок Окрайны, где русским сахару недокладывают. Из тех, что ближе к нам — типа общая граница, чтоб туда-сюда вныривать и свободно выныривать. Приготовимся как положено — обходительно и с расстановкой. Алевтину запустим с гостевым визитом на предмет местного народного форума, глотовские опять же вежливо поработают с полгодика. Это же русская земля, исконно наша, шахтёрская. И потом, империя мы, в конце концов, или хрен с горы? А там, глядишь, и остальные подтянутся, бескровно и по существу. Главное, нагнать первичной мути, а уж референдум дело десятое — слава богу, не впервой. Мы представляем собой классический гибрид, Кирилл Владимирович, – наиболее устойчивую субстанцию в смысле выживания. А всякий гибрид стремится к свободе от ограничений…

Дальше придворный мой поэт перешёл к частностям и принялся прописывать детали, как заправский военный, увязывая земли с настроениями, а природный ресурс — с чувством справедливого возмездия. При этом был лёгок, как российский славный птах, и убедителен, будто только что в очередной раз прошёл курс переподготовки школы им. Ионыча. И всё же он страшный человек, если на время оторваться от собственных мыслей и взглянуть на ситуацию с нижнего ракурса. И хорошо, если дьявол узнает о его смерти хотя бы на час раньше, чем Владик постучится в рай. Правда, я и сам хороший сукин сын, но я сукин сын – император. Но только мой Хорёк — не от моей суки, он лишь жалкая тень лучшего из её сынов.

Из записок Владислава Хорькова, руководителя императорской администрации, Первого идеолога и единственного смысловика ВРИ. 

Кажется, клюнул. Я видел, как загорелись его притухшие было глаза, как заворочались яблоки в глазницах, когда намекнул ему на отъём прилежащей части Окрайны. Хотя вижу, что устал, чего раньше не подмечал в нём, Первом тиранозавре земли русской и не только.

А ещё мне не нравится Ионыч. В последнее время, когда бы радоваться приращениям и не печалиться насчёт прибавки единения власти с подросшим населением, Дмитрий Иваныч больше горюнится, нежели издаёт победный вопль наряду с имперцами ближнего круга. Поугас. Может, конечно, и возраст, а, возможно, и некие тайные мысли одолевают старого разбойника. Их ведь никогда не поймёшь до конца — тех, кто отбыл жизнь, так и не учуяв разницы между честью и долгом, с одной стороны, и длительностью срока и условиями содержания — с другой. Хотя он по-прежнему влиятелен и даже могуч: тут я пас, ничего против этого не скажу. Кроме того, знаю, что регулярно бывает у Капутина, что трут про то и сё, а тот прислушивается и часто соглашается, несмотря на все мои старания и выверты против их общей часовой.

Ионыч – ушлый и профессиональный негодяй. Но, судя по всему, плохой актёр, типа меня самого. Вот почему видеть его даже слегка удручённым означает предполагать нестыковку в очередных его бесовских планах. Хорошо бы ни один из них не коснулся лично меня. Потому что не уверен, что одолею любой из них, как бы чертовски прозорлив и неуступчив ни был сам. Но всё же главное не в этом, а в моих собственных дальних планах. Сейчас, взвешивая задуманный сюжет, в каком порой боюсь признаться самому себе, я прихожу к выводу, что начал выстраивать его незадолго до момента первого перекрещивания Гарика с капутинской Милей. Когда я ещё не успел как следует увязать грязный помысел с чистым разумом. Обо всём этом я помышлял ровно до того дня, когда ко мне постучался Ионыч, собственной пожилой персоной. Признаться, я удивился – то был первый его визит в мою обитель на Старой площади.

— Просто мимо протекал… – приветствовал меня Старцев, — как сам-то? Всё кухаришь, небось, новые блюда, чтоб совсем не дать нам заскучать?

— Шутить изволите, Дмитрий Иванович, — приветливо отбился я, стараясь как можно шире растащить губы вдоль лицевого меридиана, — какие блюда? Все усилия на стабилизацию мыркских дел. Да и по вашей части там, как я знаю, дел немерено. Слыхал и про успехи драгоценного нашего Репы на Форгозском фронте. Слов нет, кадр на своём месте, лучше и мечтать нельзя. Котлован — залит, скоро плиту под минус седьмой забетонят, а там, не хуже Старой площади, и до нуля недалеко. Останется лишь лужи набуровить да заняться надземной частью. Шучу. — Я не понимал, что ему от меня нужно, но чувствовал, что явился старик не просто так. На всякий случай я предложил, пытаясь вычислить его подлючий интерес:

— Чаю, может? У нас печеньки свежие, как свои. Распорядиться?

— А давай! – милостиво согласился Ионыч, что привело меня в ещё большее замешательство. – А то, понимаешь, пашем на общий курятник, а видимся меж собой, как политические на красных зонах.

Шутка не прошла, но я улыбнулся, давая понять, что оценил её. Мы присели и выпили никому не нужный чай. И преломили общую печеньку, одну на двоих, как два равных по силе Христа. И тогда я сказал негромко, пытливо упершись взглядом в перекрестье линии Ионычева носа и его седых бровей:

— Говорите, Дмитрий Иваныч. Здесь можно.

Тот, однако, не ответил. Вытянул из кармана бумажку, протянул. Я взял, опустил глаза, прочитал: «В воскресенье в 10, у меня в Жучиловке, поведёшь сам. Вопросы есть – пиши». Я неспешно качнул головой влево-вправо, что на языке всего живого означало согласие и заодно отсутствие любых вопросов. Ионыч поднялся, хрустнул шеей, забрал из моих рук листок и молча двинул на выход. У дверей обернулся, нарочито громко простился:

— Всего доброго, Владислав! Успехов департаменту!

Я же сел думать о том, что за очередную поганку заворачивает старик. Непохожесть нынешней ситуации, в сравнении с любой имевшей место ранее, заключалась в том, что всякое своё хитрюче-недоброе или отстойно-недостойное Ионыч сверял не по моему градуснику. Мне оттуда не грело и ни разу и не капнуло, как бы далеко не заходила его рацуха. Я был вне. При этом знал, что пару раз Кирилл всё же сделал вялую попытку образумить его в отношении меня, но всякий раз такая проба успеха не имела. Мы существовали в отдельности, будучи изначально чужими. Я был для него субтильным интеллигентишкой со стихоплётно ориентированной нутрянкой, что, считай, сродни педерасту. Он для меня – тёртым жуликом на завершающем изломе самбистских лет, исчерпавшим связи с внешним миром кроме единственной и последней. И это — сродни неудачнику, выбывшему из соревнований за место на пьедестале, но не утратившему надежду на ценный прощальный совет.

Что привело его в мой офис? Страх за место? Непохоже. Вариант угрозы? Но отчего так – наши интересы не пересекались, каждый гадил на своём поле, но там же и прикасался к вечности, если та поддавалась на уговоры. И не засада ли для меня наша будущая воскресная встреча? На всякий случай у меня имелся дарственный наган, принадлежащий когда-то генпрокурору СССР Вышинскому. Его вручил мне Глотов на другой день после своего назначения, отдав дань моим заслугам в деле восшествия Кирилла на президентство. С одной стороны к рукояти была прикреплена золочёная нашлёпка-аванс, датированная первым днём Великой Отечественной войны: «Андрею Януарьевичу Вышинскому от коллег в первый день тяжёлой годины. 22 июня 1941». Типа намёк на скорую победу. С другой – ещё одна, свежая, моя. С лаконичным, приятным глазу текстом: «Владиславу Хорькову, Администратору перемен от руководства КНБ». Я вытащил его из сейфа, взвесил в руке и подумал, что лучше вернуть на место.

Предупреждать об этом деле тоже никого не стал. Да и некого, если откровенно, как бы это странно ни звучало: ни бабы, ни детей, ни родителей. И главное, нет друзей, совсем. Старые, что когда-то пили за мой счёт и за него же снимали девок, отпали в суматохе новых буден. Новые же на смену не пришли. Когда-то таким человеком из новых вполне мог стать Кирилл, но с течением времени я уяснил для себя, что нет, не мог. Теперь же озадачиваться подобным вопросом было и вовсе неуместно – где был он и где оставался я? Пожалуй, в нашем случае неодинаковость положений между первым человеком империи и тем, кто сразу шёл следом, напоминала разницу между разлёгшейся в тепле пчелиной маткой и первой по ранжиру медоносности рабочей пчелой из состава обслуживающих улей и не жалящих особей. Тем не менее Ионыч, имея глубоко шмелиные повадки, числился разрядом ниже моего, потому что при всей его бандитской хватке в сочетании с подлостью паханского ума не умел того, что мог делать я. Вы удивитесь, но в сухом остатке по сию пору в качестве приемлемо близкого мне человека пребывал совершенно нелепый персонаж от прошлой жизни – Гарька Грузинов, капутинский двойник. Неплохой парень: в каком-то смысле даже чистый душой. Но только жил себе Гарик да жил, а того не знал, что после его утверждения и первого опробирования двоих из прошлого списка свезли на минус седьмой горизонт. Либкнехта и Удмурта. За ненадобностью, чтобы не ксерить лишнего в условиях строжайшей гостайны. Вот почему я старался как можно чаще навещать его кремлёвскую келью в поисках ответного живого слова и общения на вольную тему без малейшего к тому личного расчёта. И по возможности подсылать кремлёвскую Блажнову. Диагноз тому – проклятое моё одиночество. Это когда внутри себя интересней, чем снаружи. Хотя и трудней неизмеримо. Но зато если тяжело по-настоящему, то это означает, что ты движешься в верном направлении. А самое страшное одиночество, это когда даже не хочется плакать. И когда не нужно, чтобы тебя жалели. Мой случай — от и до.

Итак, в воскресенье я сел за руль, чего не делал бог знает сколько лет. И двинул в Жучиловку. Я приблизительно знал место обитания Ионыча, как и понимал, что заплутать не удастся, как только сверну с Копеевки на нужный указатель.

Только искать не пришлось. Он стоял прямо на повороте, Барсук, человек Ионыча из наивернейших. Увидев меня, сделал жест рукой, прося притормозить. Присел в машину, вежливо поздоровался. Сказал:

— Едемте туда, — и кивнул вперёд, имея в виду держать чуть левей, — Дмитрий Иваныч велел сопровождать и указывать. Только сперва чуток обождём, добро?

— Хвоста ждёте? – недобро ухмыльнулся я. — Типа, мой хвост – моя крепость? Не дождётесь, уважаемый, мой хвост – всего лишь мой же слепой отросток, другого не заимел. Так что лучше поехали, а то передумаю и развернусь в обратном направлении.

— Тогда — вон, — снова ткнул лапой Барсук в сторону посадок, — в тот вон перелесок надо, там он вас ждёт. Только сначала, я извиняюсь, требуется контрольчик. Такой приказ. – Не дожидаясь моей реакции, он с ловкостью, достойной циркового манипулятора, облапил меня, сидячего, сразу со всех сторон обеими лапами. Прохлопав повсюду, успел слазить даже под ягодицы. Я не возражал, понимая, что коль такое дело, то цель, ради которой зван, стоит этих мерзотных барсучьих клешней.

Он и правда был на месте, нарисовавшись из-за куста лесного дёрена в тот самый момент, когда мы тормознули на краю опушки. Коротко кивнул Барсуку:

— Погуляй.

Тот послушно моргнул и живенько отдалился на дистанцию обратного, если что, добегания. Ионыч забрался ко мне в машину и, устроившись сзади, протянул пачку бумажных листов.

— Владь, предлагаю начать вот с этого, а после потолкуем, лады? Только читаешь здесь, при мне. Больше – никак. Извини, брат, такие правила.

Что ж, правила я понимал. Порой сам же и устанавливал, но в несколько иных масштабах. Листы были пронумерованы, разложены в порядке возрастания и представляли собой сканы чёрно-белых фотографий с рукописным текстом. Я опустил глаза и прочитал первый подзаголовок: «Из дневника Киры Капутина, ученика средней школы Рабочего Посёлка».

Ну а дальше, как говорится, началось.

И кончилось. Такими, в частности, последними словами: «…Но только мой Хорёк — не от моей суки, он лишь жалкая тень лучшего из её сынов…».

— Дайте десять минут … — попросил я Ионыча, — мне нужно побыть одному.

— Не вопрос, сынок! – Старцев выбрался из автомобиля и, отойдя, принялся разминать кости. После чего резко упал на землю и бодро отжался раз десять-двенадцать. Я же, успевая наблюдать за ним, медленно переваривал текст. То был дневник Кирилла, начатый в ученическом возрасте и оборвавшийся на этапе изъятия его неизвестно кем неизвестно откуда. Однако почерк был его, в этом у меня не было сомнений. Кроме того – редкий случай – Капутин ненавидел компьютер во всех его вариантах, отдавая предпочтение руке. А ещё Кирилл не лазил по сети, тем более что сам же давно упразднил все нерусские домены. Но главное было не в этом: стиль письма, образ мыслей, фактология, семантический ряд: всё говорило — да просто в крик кричало – об авторстве этого человека. Моего злейшего, начиная с этой точки пространства и времени, врага. Да, всё так: я по-прежнему был лох: он, как обычно, — император людей, нЕлюдей и лохов, полагавших, что они таковые и есть.

Было зябко в штанах и неприятно в голове. Мысли путались, но постепенно и они выстраивались в чёткие ряды из опилок — тех самых, что зависят от магнита, но будучи освобождёнными от него, легко обнаруживаются в супе не для всех.

Решение сделать так, что теперь мы каждый сам по себе, пришло сразу.

Итак я, безработный мудель, неловкий поэт и несостоявшийся интриган, заявляю, что более не принадлежу к клике убийцы и бездушного пижона, закатавшего под себя великую страну лишь за тем, чтобы верховодить узкобёдрыми проститутками, имея приятные виды с холма на морскую гладь. Но только в каком именно месте споткнулся об это писанье Ионыч? Неужто там, где нашлась и про него пара-другая не слишком лестных высказываний, носящих скорее характер родственный, чем раздражающий глаз и уши? Здесь была непонятка, как сам же поставщик этой чрезвычайной новости обозначил бы ситуацию. Кстати, ещё через пару минут он снова возник. Развалился на том же месте, откуда отправился для тайм-аута, и поинтересовался:

— Сфоткал, парень?

— Откуда? – отозвался я, уже почти придя в себя, но всё ещё находясь под впечатлением от прочитанного.

— А важно? – пожал плечами Ионыч.

— Да.

— Но ты понимаешь, что это он писал?

— Догадываюсь. Но прежде я должен исключить подвох. Потому что это не должно было попасть в чьи-то руки, никогда. В этих буквах смерть для любого, кто в теме и не в теме. И здесь же – остальное: мятеж, массовое неповиновение, революция, смена власти, внешняя угроза. И даже, если хотите, гражданская война. Я уже не говорю о полном распаде империи: это так… между делом, закономерное следствие прямой причины. А такая пробоина уже не затянется, даже даровой тиной. — Я обернулся к нему и впёрся глазами всё в то же перекрестье в центре загадочного треугольника, в котором исчезают не только корабли. И выговорил, медленно и внятно, не дав ему шансов уклониться. — И потому я повторяю вопрос — откуда?

— Ладно, сынок, убедил. Чего нам бодаться по ерунде, коль на кону судьбы отечества, сам же признал. – Раньше он не называл меня сынком. Да и за отечество особо не ратовал. Склада Ионычева ума вполне хватало для тактических игр и привычных маленьких побед, но вот по части стратегического умственного ресурса он себя так и не проявил. Если, конечно, не считать одноразового обмана сразу девяти республиканских царьков. – Короче, слушай сюда… — продолжил Старцев и тяжело вздохнул, смирившись с участью открывателя излишних тайн, — там у него сейф, личный, в Ямках. На ключе, без всей этой электрической трихомудии. Ключ – хер знает где. Честно говоря, я давно знал, что сочиняет всякое. Про всех. А где все, там и правда, верно? — Я согласно кивнул, так оно и было. – Так просто хотелось взглянуть, чтоб нас с тобой вычеркнуть, ежели чего, и любую непонятку исключить. Это ж как в жизни — покамест хер не вынешь, так и не дотумкаешь, даст или как. В общем, сходил я к Глотову: он и сейчас больше мой, чем Кириллов, так уж сложилось по жизни. Читал ведь?

— Читал, Дмитрий Иванович, разумеется. Вы продолжайте, не отвлекайтесь на детали.

— Так оно ж сплошь из одних деталей и есть, Владенька! – воскликнул старик, ткнув пальцем в потолок Лексуса, но имея в виду небо над Копеевкой и ещё выше. — В общем, прихожу, говорю, мол, нужен твой португал-дворецкий, без него никак. А мне что с того, спрашивает. Тебе, говорю, с того будет пожизненное место при той власти, какую мы с твоей помощью определим, коли сделаешь всё по уму. Сказал ему, чтоб и понял, вроде, и не до конца. А только он понял. И свёл с дворецким, в ихней же в конторе. Я только потом для себя уяснил, что португал этот не сильно Кирюшин, а больше глотовский.

— И что он? – заинтересовался я, чувствуя, что развязка близка. Правдивость крепкой лжи в очередной раз доказывала несостоятельность басен о верности до колик в селезёнке. Не говоря уже о разновидностях справедливости.

— А он что? Он ухватил. И пошёл чесать по проулкам. Всё как есть перемандовошил, вплоть до чуткой просветки на мелкий металл.

— И?

— И! И оказалось, не там светил. А нашёл под Тонькой, под лежаком евойным с гагачьего пера. Во вшитом кармашике оттопыривался, с исподнего низу. Ключ.

— И дальше?

А дальше отпер и вытягнул. И сфоткал глотовским приборчиком, каждый божий листочек. А после обратно всё устроил, под Тоньку.

— И вы прочитали…

— И я прочитал, сынок.

— Тогда зачем я вам, Дмитрий Иваныч? С вами-то всё порядке. Вы там – свой. А я, получается, лишний.

Ионыч, почесал за ухом, прикидывая ответ. Но, видно, решил не скрытничать, коль уж карта выпала джокером нараспашку.

— Свой-то свой, а только он пацанов моих пострелял немерено. И каждый раз обманывал, паскуда. Говорил, вот-вот статью приберём расстрельную, погоди, мол, не торопи меня. Сейчас не время, чего про нас в мире скажут, что опять подумают. Дай как надо опериться, вот займём неоткатные позиции, тогда, мол, вернёмся к этому разговору. А какие, мля, позиции? Вы же вон чего с ним надумали – на оборону ни боже мой не давать, типа обманом щёки дуть, а обюджечивать только чтоб против Окрайны хватило. Остальное вроде как само оформится — в тихий мир при громком звуке. А что звук тот пустой, так это рассосётся, никто не въедет и ответно не обеспокоит. Я ж не дурак, Владя, я же понимаю, куда и для чего эта ваша затея. Но только сами ж себя и перехитрите, браты вы мои драгоценные.

— А при чём статья, я не понял? – Я и правда не ухватил, в чём суть беспокойства капризного старика.

— А при том, что ультиматум от хлопцев имею. Раз на место поставленный, так обеспечь, чтоб жить и выходить по УДО. Кира говорил, сами же решальщиками станете, а где они, решальщики, – кто, какие, откуда? А суд его сатанинский только день ото дня крепчает, последнюю совесть потерял: расстрельную через двух на третьего дают, если не на второго. Зато народ доволен — поддерживает, голосует! А только нашим – труба, Владик. – Он снова вздохнул и в отчаянии замотал головой, — Всё, всё, совсем приехали уже – аккурат шиндец! Дальше – голая канава: ты ж пойми — чистый Буханвальд. Так с русскими не поступают, брат брата казнить не должен. Это как у гражданских – бить жену нельзя, убить – можно. Так и у наших – русский от русского терпи, а смертями не командуй, нет такого правила, чтоб сама страна своих же и убивала. Человек — может и должен, государство — нет.

Своим героическим накалом старик явно превышал личный градус и, похоже, не притворялся. Как поэт, чуткий к любому необманному страданию, я бы это увидел. И такое понимание многое меняло в дальнейшем раскладе действий.

— Так от меня-то что нужно, Дмитрий Иванович? Я ведь уже теперь на обочине событий, если верить монаршим письменам.

Больше Ионыч лукавить не стал, вывалил как есть. Как сам же и решил, видно, ещё загодя обмусолив вопрос с придворной урлой из ближайших. В общем, пояснил:

— Сам ты мне не нужен, Владислав. В том смысле, что нужен, но для другого. Потому что ум имеешь. И влияние. Это я про Гарика, двойника нашего, кореша твоего по старой жизни. Надо б его к вопросу привлечь, объяснить политику с географией, чтоб проникся и пошёл на доверие. Ну и не подвёл, само собой. Иначе, сам понимаешь, чего с ним дальше будет и куда – ровно как с нашим. А оно ему надо?

— С каким нашим? И что будет-то, Дмитрий Иваныч? Перестаньте уже терзать меня, в конце концов.

— Как это с каким? Так с Киранькой и будет, соколом нашим венценосным, с кем ещё-то! Не мы ж с тобой, честные, хоть и грешные, на закланье ляжем. – Ионыч шумно высморкался и часто-часто задышал освобождённым носом.

— Простите, я всё же не вполне понимаю, что имеется виду. И при чём здесь Гарри Львович? – Дурной спектакль продолжался, и решительно не я был его драматургом.

— Этот Львович при том, сынок, что Кирилку мы уберём, а в его пустую дыру крестника твоего вставим. И будет нам счастье, Владюша. А чего ты там про меня недоброго в этих его почеркушках наплёл, типа густопсового генетического неравенства от паскудного племени или как там ещё… О! Утилитарный гомоорганизм навроде звероящера. А уж про нравственные паханы вообще молчу. Потому что даже спорить не стану ни про мой вероломный разум, ни про первичные признаки кругового несчастья, какое я типа создаю. Короче, я тебя прощаю, так и запиши. Если тоже чего-нибудь у себя там почеркушничаешь.

На какое-то мгновенье я почувствовал себя обездвиженным: рука резко онемела, шарниры в коленях утратили подвижность, будто одномоментно с пальцами левой кисти из них испарилась внутренняя смазка. Позвоночник, разом обратившийся в бетонный столб, тянул к земле, давя на бесчувственные ноги и увлекая за собой последние остатки всё ещё не отмершей плоти. Это ощущение задевало не только органы подвижной части тела, но и твёрдейшую черепушку. Всё то, что до этого момента шевелилось в ней, думало, прикидывало, намеревалось или причиняло другое мысленное беспокойство, в один миг затянулось коркой мутного льда.

Впрочем, охвативший меня паралич длился недолго. Лёд растаял так же мгновенно, как и образовался. И тогда я уже со всей очевидностью сообразил, о чём он, этот на удивление милый и незлобливый человек. И постичь такое, не совру, было просто невероятно. Всё стало вдруг азбучно простым и недвусмысленно чётким — проблема нестыковки образа и факта таяла на глазах. И виной тому был Ионыч, одновременный враг и друг, а также хозяйственник, наставник, уголовник и никем не побеждённый самбист.

— Уберём? Как это уберём? В каком смысле? Куда? – казалось, я всё ещё не понимал его. Верней, сразу же понял, но ещё какое-то время не мог убедить себя в том, что слышу это от милейшего Ионыча здесь и сейчас. От моего единственного благородного друга из ближайшего подвида, если не считать Гарьку – однопочечного заложника многофункционального назначения.

— Да господибожемой! – не смог сдержаться Старцев. – Да ты ж пойми, недотёпа, он уже и так, считай, неживой — такой, что мертвей некуда. Он ведь и сам давно уж сдох, Киранька-то наш: у него же кровь ещё при жизни ледяной сделалась, разве не ясно? Там же всё-про всё и всех писано, что ли не читал? Неужто думаешь, про пацанов моих переиначит да обратно в Европу попросится? Да ни в жизнь! А раз нет, так сам подумай, ну какой ему резон и дальше на одной с нами земле толкаться? В смысле, нам с ним. А так… Кончим Кирюшу, и делу венец — ничего страшного. А после сами же порешаем, кого, куда и для чего. Гарик твой, я видал, с нулевого пластилина сработан, если даже не с чистого навоза: чего сами с него налепим, того и иметь будем. Ну? Думай, думай, головастик, — постигай!

— Постойте-постойте… — мысли мои начинали понемногу упорядочиваться, зрение обретало фокус, слух прекращал противиться звукам, исторгаемым из Ионычева рта. – Но как же… В таком случае… я не понимаю…

— Чего, говори! – наседал старик, — кого не понимаешь, какого ещё случая?

— Ну насчёт Меланьи Антоновны, допустим, я ещё частично соглашусь: они вместе не живут и практически не видятся. Остальные, будем считать, не отличат, слишком ничтожны различия с оригиналом. Но… мама… мать его как же? Её-то не проведёшь, мать не сможет не признать собственное дитя. И что будете с этим делать?

— Ну… — отмахнулся Дмитрий Иваныч, — люди, знаешь, не вечны. Сегодня она ему мать родная, а завтра, глядишь, уже никакая.

— Как это? – не понял я, — почему никакая?

— А потому что болезни случаются, — равнодушно пожал плечами Ионыч, — кому простуда, а кому, я извиняюсь, простатит. А также другие неприятности по нездоровью и по всяким случаям: там сосулю с крыши сорвёт, тут бактерия налетит и до смерти искалечит, а где-то важный орган на операции как надо не отрежется. Или ж у крана подъёмного башню, упаси господи, ветрилом сорвёт да на хорошего человека обрушит. Если, конечно, человек тот вовремя не потонет или же не перекушает какого-нибудь пирамидону от расстройства живота. Короче, решаемо, парень, ты меня понял. – Сказал и нехорошо уставился в меня через прицелы ледяных зрачков по центрам замерших, будто неживых, глазниц.

И я понял. Но и уточнил:

— Допустим. Ну а что с акробаткой? Там ведь тоже близко настолько, что может не сработать. Или тоже сосуля оторвётся?

Ионыч хмыкнул и ловкой струёй сцедил слюну через приоткрытое окно Лексуса:

— Да там и вопроса нет, Владюш. Он её типа бросит, Гарик, и до конца дней своих гимнастёрочка наша с монархом своим больше не пересекётся. А так… пусть себе работает: место прибыльное, знатное, люди уважают.

— Хорошо, а Кошаки? Там что один — въедливый, что другая – зануда, каких не сыщешь. Ну и Алевтина, опять же. С ними как?

— Не, эти не въедут, — брезгливо поморщился Ионыч, — этим хоть трава не расти, если не отъять чего имеют. Им хоть натуральный сатана на место любого приди, так если говна против каждого не заимеет, то — с нашим удовольствием: и в долю возьмут, и про зятя аномального не вспомнят. Какой из зятьёв задницей к трону прижатый, такой и хороший.

— Есть ещё один, — внезапно вспомнил я, — Гарик называет его шкафом. Охранник с Ивановской площади. Тот нашего знает вдоль и поперёк, сшибки ни по какому не допустит. К тому же верный, как персидский ишак, тут же шум учинит, мало не покажется — по всем колоколам затрезвонит.

— Ос-сподя! – театральным жестом развёл руками самбист, — тоже мне проблема. Ушлём на Камчатку, будет крабов в банки запечатывать, ко всем праздникам. А докажет, что нормальный, так крабовым поставщиком императорского двора сделаем, лично позабочусь. А ежели и на дистанции подмену учует, через телевизор, так самого в банку накрошим, если что. А банку закопаем. – Он снова сделал лицо. — Брось, Владик, не дуркуй по ерунде. Думай о главном.

Действительно, объяснил. Что ж, по сравнению с возможными прибылями потери получались не так и велики: по большому счёту, в расход шла лишь мать-крановщица, остальные более-менее оставались при своём. Не считая самодержца Кирилла Первого, само собой. Однако помимо прожектёрской существовала ещё и техническая часть. И это точно так же не могло не волновать. Зловещий план, коли не срабатывал, легко становился последним риском для каждого из нас. Не говоря уже о несчастном Гарьке, замолвить слово за которого вообще было не кому. Подумал-то я о нём, но в итоге спросил о себе.

— Ну а если откажусь, Дмитрий Иваныч, что предпримите?

— Не откажешься, Владик… — он даже не сделал лёгкой попытки вступить со мной в малую перепалку, поскольку и так понимал, что слова мои — лишь жалкий способ малость выправить лицо перед прыжком в чёртову бездну. Ну а в бездне, как известно, морда пугливого хорька отроду не являлась характерной чертой преуспевания. И тогда, отбросив последние сомнения насчёт преимущества рокового варианта над версией продолжения линии жизни, я перешёл к делу уже конкретно:

— С чего начинаем, товарищ командир?

Моей реакции Ионыч уже не улыбнулся, был целиком погружён в разработку и поэтапную реализацию.

— Значит, смотри сюда, Владислав… На тебе Грузинов, двойник. Как умеешь, так и вербуй. А только без этого не приходи. Дальше берём его, сажаем на грим, везём в Ямки. В Ямках производим обмен. После — Гарика оставляем, этого — везём к Упырёву на минус седьмой. Кажись, всё.

— А как же дворецкий?

— Этот с нами, — коротко отбился Ионыч, — больше там никого, всех отпустит и сам же отключит камеры.

— А кто потом самого его отключит, интересно? – не смог удержаться я, — тоже в расходный список уйдёт?

— Соображаешь, умник, — в ответ на мою непонятку хмыкнул старый интриган, — а только, может, и не уйдёт. Поглядим, как себя проявит. Глотов за него поручился.

— И когда же всё произойдёт?

— А сразу как Гарик твой кивнёт. Смотай к нему, потолкуй как следует. Думаю, в воскресенье провернём, на Духов день — наилучшее время для всякого православного дела: святые духи собираются, сообща справедливость вершить. Со мной ещё, помню, один из моих кентов когда-то этим делом на чалке поделился. Сказал, земля в такой день – именинница, а Святой дух прямо в дом к тебе идёт, и любой твоей задумке всяко пособничает. А ещё говорит, в этот день души умерших прилетают отовсюду и садятся на берёзовые ветки, какие надо ставить на божницу. Вот пускай мёртвые пацанчики мои соберутся да посмотрят на этого гада, как суд над ним чинить станем.

— Божница? А это что, Дмитрий Ивыныч? И куда ставить-то?

— А хер её знает, — не стал притворяться Ионыч, — он сказал, я запомнил. Главное, что дело хорошее, и мы его сделаем, хуже не будет: хоть с берёзой, а хоть и с кактусом в кадке. – Он посмотрел на часы и начал озираться в поисках Барсука. – Короче — сам за рулём: забираешь Гарика в воскресенье в 10 и дуй в Ямки. Встречу на повороте, дальше работаем сообща. И не бери в голову, всё незаурядно, Владенька, и каждый при своём. – С этими словами он протянул руку, вжал кнопку на моём руле, и Лексус, послушно отреагировав, подал сигнал к очередному бандитскому созыву. Тут же из-за копейского куста выскользнул незаметный Барсук и угодливо распахнул Ионычеву дверцу.

На том и расстались.

Я выключил микроустройство, наматывавшее на микрочип каждое слово самбиста. После этого завёл двигатель и двинул в сторону Кремля. Подумал, нет смысла лишний раз настраивать себя на столь чувствительный разговор, оттягивая неизбежное: так или иначе, для отхода не имелось направлений. Жаль только, невозможно ознакомить Гарика с капутинской рукописью, она бы ох как пригодилась для вовлечения нашего двойника в дело ликвидации несправедливости. И потому оставалось лишь бить на чувство сострадания к ещё не убитым окрайнцам, а попутно сочинить ещё что-то не менее жалостливое. Например, про то, как император, имея план соединиться судьбой с акробаткой, надумал устранить из жизни без вины виноватую императрицу Меланью Антоновну, как помеху в осуществлении своего безнравственного замысла. О чём и проговорился закадычному Ионычу. Который, кстати, в деле.

Этого должно было хватить. Конечно, оставалась вероятность того, что на призыв Гарик не откликнется, не совладав с натиском избыточного гуманизма, но в таком случае это был бы для него прямой путь на эшафот. И он не мог этого не понимать. Тут — или-или, третьего не будет, иначе резко вступит в силу четвёртое. А с другой стороны, ведь не последний же дурак – отказываться от трона на условиях мягкого контроля и доброй опеки. Глядишь, и другую почку врастим, к тому же прекратим эти ежегодные подкалывания ботоксом, чтоб было плевать на синхронную подгонку регулярно убираемых монархом морщин. Единственное, о чём может спросить, осознав идею и постигнув процесс, — куда денем Кирилла. Однако как-раз именно на этом пункте Ионыч заморачиваться не стал, сохранив сочинительство за мной, как за поэтом. И потому для выработки решения по ключевой проблеме оставалось не более сорока минут.

Шкафа я набрал пока ехал. Наказал вывести Грузинова в гриме в Большой Кремлёвский сквер для совместной прогулки и консультации. Самому же скомандовал быть рядом, на случай неадекватной Гарькиной реакции. Впрочем, вышинский пистолет по-любому был у меня с собой, поскольку, передумав в последний момент, я всё же пристроил его в багажник. И как видно, не зря – получалось, что нужда в нём всё ещё не отпала, просто менялась цель. Кроме того, если грохнуть Гарика, нужно валить и шкафа, который, в силу скороспелой версии, якобы резко сойдя с ума, взял да и навёл зачем-то оружие на императорского двойника. В общем, чистый Бонд, только вместо ноль седьмого – придворный поэт с намертво зажатыми яйцами, а в роли жертвы — безобидная душа без левой почки и намёка на любой нечистый помысел с какой стороны ни глянь.

Я оказался неправ. Гарик слушал молча, ни разу не перебив. И лишь когда я намекнул ему о Миле, вздрогнул и, не сумев сдержать эмоций, резко зарумянился от гнева, проступившего через слой быстрого грима.

— Может, Катю? – спросил я его, уже когда прощались, — чисто для перебивки негативного ощущения.

— Не стоит, — хмуро отозвался Гарик, — во всяком случае, не теперь.

Я его понимал. В одночасье забраться на место главного решалы, будучи подзаборником с подрезанной мордой и подавленной психикой, — удел не каждого. Впрочем, первостепенным в осмыслении чувств будущего лжемонарха для меня оставались не его рефлексии на тему совести или предназначения индивида на земле. Меня больше волновало то, как он намерен повести себя в практическом смысле. И прежде всего в понедельник – в первый день своей игрушечной власти, которую заимеет сразу после подмены. И кто помешает ему, скажем, отстранить нас с Ионычем от управления империей в наиболее удобном для нас плотно-сером варианте? Лично я, заполучив доступ к невыдуманной власти, проголосую за мир во всём мире, не дав в обиду русских и прочих униженных соиндивидов. Кроме того, верну часть полномочий регионам. Я, Влад Хорьков, самолично переназову города, заводы и пароходы именами истинных героев нации, покончив с коммунистами и прочей нечистью не только на словах, но и на картинках, табличках, названиях и в звуках. Я сгоню вороватого мэра с его незаслуженно добытого поста и уничтожу бизнес его супруги. Я отменю фальшивым коммунякам их метрополитен, и я же захочу над ними суда: вытащу их сушёного монстра — чучело, никогда не бывшее человеком, из его зловонного склепа, где оно мается бездельем, накачивая ненавистью и надругаясь над чувствами одних и наркотизируя бошки другим. Я отправлю русских губернаторов на руководство национальными перифериями, отлучив от мест тамошних сановных воров и лишив их династийности и сословных званий. Все не могут красть, нет у нас столько ресурса, как ни экономь на обороне. Зато я посажу хлеб и семечки, я создам повсеместное крестьянство – хозяйствуйте на земле, братья, я отдаю её вам за так! Я верну мою страну как минимум к статистическому 1913-му году, к той твёрдости собственного рубля, что не даст сдохнуть, но и не позволит красоваться свыше приличий. Наш, русский, старт-ап от этой точки будет оптимальным — я уже прикинул. Да, быть может, русская власть нынче слаба, в том числе и моя на первых порах будет некрепка. Но и сам народ нестоек, будучи стократ слабей наислабейшей власти. И потому я за него спокоен. Но тогда вопрос — отчего не быть нам с миром заодно? Нет причин отталкивать нас — политзаключённых не имеем, как не существует и политической оппозиции. В этом смысле тамбовский русский окорок в скором времени не уступит северной корейке: об этом на пару с верным Глотовым позаботился Кирилл. А народится – так не будет и нас. В любом случае, мавр уйдёт в воскресенье, если, бог даст, не случится небесного цунами или не предаст португал. И пускай на первых порах станет ещё хуже, но это будет хуже по-другому. А значит, рано или поздно поменяется и это, и я буду ждать приятных изменений вместе с моим народом. Ну а Ионыч пусть привычно спасает своих паразитов: лично я против, но тут возражать не стану. Ионыч стар, он так и так не успеет упиться сладостью чужой бандитской воли. Я же, малость переждав, заново приведу империю в Совет Европы, а его отморозков успею пострелять за день до вхождения ВРИ в новую русскую цивилизацию. В мою.

Наша история с Кириллом Капутиным закончена. Начинается другая глава, иной отсчёт, следующая эпоха, в которой можно будет не врать столько, сколько приходилось, не притворяться, к чему я так привык, и не юродствовать, пытаясь угодить мрази и всякий раз отворачивая ноздри от заведомо негодной отдушки.

Идя к нему, я был один. Я ждал, я насиловал мозг и душу, я манкировал собственными опытом и знаниями, отдавая предпочтение чужой карьере и своему скромному месту в ней. О как желал я свободы, той самой, о которой, как о личной революции, мечтали большевики! И как ненавидел я Ионыча, бравшего в смертный зажим всякий мой помысел или план, но явившегося в итоге по казусу судьбы, чтобы одарить меня плодом моих же сокровенных мечтаний.

И нет во мне ни сожаления, ни стыда. Потому что с самого начала Кирилл Капутин не был достоин называться ни президентом, ни тем более императором великой страны. Не было у него столько чести, сколько имелось подлости и хитрого ума. Он был никто, изображающий ничто, – пустошь, ветошь, жмых, симулякр. Зато теперь я знаю — всё будет очень и очень хорошо: я буду первым переселенцем из одной моей страны в другую, мою же. И это будет ВРИ будущего — если только Гарик не подведёт, варёный рак на холме не свистнет и мавзолейный горе-труп не обрастёт льняными кудрями, отпев всенощную голосом Миклухо-Маклая. И пускай на какое-то время остановится личное бабло – хватит того, что собралось, с переизбытком. Боже, как же хорошо просто слепо жить на свете, творя добрые дела и не думая о предрешённых не тобой последствиях! Но Боже, – отчего, обгоняя других, так вдруг хочется притормозить?

Впрочем, отвлёкся…

Итак, было утро. И было воскресенье. И было слово, Ионычево, — в тот момент, когда мы с загримированным Гариком и его неотлучным шкафом пересеклись со стариком на съезде с Копеечной трассы.

— Смотрите, чтоб без лишних премудростей, не то херЫ поотрываю! – Слово предназначалось нам обоим. Мы пересели в его машину и уже без лишних пугалок добрались до девятых Ямок. Шкаф остался дожидаться на повороте, так распорядился Старцев. Бедняга гардероб ещё не знал, что доживает последние скучные минуты, поскольку согласно последнему плану глотовские пацаны, дождавшись нашего убытия, должны завершить эту часть свидетельской истории, спалив машину вместе с уснувшим навечно укладчиком баночных крабов в палочки.

Дворецкий поджидал у входа. Он был один, и судя по его виду, план, известный лишь Ионычу и ему, шёл в полном соответствии с выработанным ими преступным распорядком. Мне португал лишь сухо кивнул, лишний раз не уронив достоинства резидента с выработанным дипресурсом, и, не оглядываясь, повёл нашу троицу привычным путём: гранитная лестница с золочёными перилами, холл второго этажа, далее сквозь двусветную портретную галерею, мимо ряженых стражников, замерших лицами и вздёрнутыми мысками сафьяновых сапожек. Затем он распахнул расписные двери царского кабинета и зычным голосом произнёс:

— На приём к государю!

Мы прошли внутрь, он проследовал за нами и плотно прикрыл двери с нашей стороны.

— Где? – коротко справился Ионыч. Дворецкий кивнул на дверь в углу.

— В кабинетной тренажёрке.

— Так, ты со мной, — глазами он указал Гарику на вход в соседнюю комнату, — а ты, Владя, покуда тут. Мы сейчас.

Через пять минут они вернулись, в том же составе, включая Гарика в привычном ему гриме для выхода во внешний мир — густой парик, оставляющий для обозрения лишь небольшую часть лба, нос и подбородок, плюс тёмные очки, практически закрывавшие оставшуюся часть лица, и наклеенные усы увеличенной пышности. Только больше он не был Гарька Грузинов. Нетрезвой наружности Первое лицо империи, он же самодержец и государь ВРИ, и он же Верховный Правитель Кирилл Капутин, неотличимо повторяющий лучшего нашего двойника, издавал нечленораздельные звуки и путался в собственных ногах, несмотря, что с обеих сторон его поддерживали под локти ближайшие соратники по жизни, быту и борьбе — Ионыч и дворецкий. Впрочем, разницы в императорах лично я не обнаружил, я о ней скорей догадался. Обновлённый же Правитель вышел в спортивном прикиде «Nike», в котором так любил красоваться только что свергнутый монарх, в кроссовках того же бренда и с чуть влажными волосами — будто только что бегал, плавал или разминался. В этом виде, равно как отныне и в любом другом, он не оставлял сомнений в принадлежности к высокому гербу на вратах девятых Ямок.

Что ж, обмен состоялся. Дело оставалось за малым: конечная стадия разложения любого тоталитарного режима – есть утилизация лидера нации на естественном для него горизонте.

Честно говоря, даже не знаю, что это было: укол в шею, произведённый в подходящий момент многоопытным португалом, или же подмешанное в минералку снадобье, поднесённое вместе с махровым полотенцем Правителю ВРИ бывалым отравителем. Не суть. Главное, мы бодро катили в сторону Старой площади, где нас поджидал заранее упреждённый полковник Упырёв.

Пройдя шлагбаум-рельс, мы пересекли мощёный двор и въехали под арку одного из примыкающих зданий. Внезапно раздался скрипящий звук, кажется, сзади. Его подхватил такой же, но уже спереди – это опускались металлические заслоны, огораживая арку с обеих сторон. Резко потемнело. Но тут внезапно включился голубоватый свет, и мы начали опускаться в направлении земного ядра, всё как обычно. Сначала — подвижная платформа, верхняя часть которой была асфальтовым прямоугольником, вписанным в поверхность двора под аркой. Затем — огромная всесезонная лужа, вода из которой, как только началась разгерметизация, устремилась вниз, исчезая в дренажном устройстве. После этого – опускание в бездну.

Как только платформа замерла, остановившись на нужном горизонте, перед нашими глазами, словно чёрт из коробочки, обнаружился военный. Я неплохо знал его, хотя команды мои чаще достигали его ушей не напрямую, а посредством сыскарского глотовского ведомства.

— Полковник Упырёв! – чётким голосом представился тот и отдал честь, — Здравия желаю, товарищи!

— Значит так, Упырёв, — не ответив на приветствие, сухо перехватил инициативу Ионыч и одновременно указал на Кирилла, — берёшь двойника, проводишь на минус седьмой, сухой остаток сохранишь. Лично приму, по акту. Понял?

— К товарищу Либкнехту, имеете в виду, Дмитрий Иванович? – угодливо осклабился Упырёв, — или сразу к Удмурту?

— Сразу! – бросил тому Ионыч без малейшего ответного расположения. – Сделаете — долОжите. Всё!

— Так точно! – отрапортовал полковник и, сноровисто щёлкнув каблуками, произвёл одновременный щелчок пальцами. В сей же миг возникли двое из ларца в гибридного кроя бескарманных гимнастёрках и тканевых сапогах с завязками по верхам мягких голенищ. Они ловко выволокли из машины всё ещё невменяемого пышноусого клиента и устроили на каталку головой вниз, для пущей тихости.

— Минут восемнадцать плюс-минус полминуточки, — уточнил прогноз Упырёв, — обождёте, может, или дам знать?

— Дашь, — обрывисто скомандовал Старцев и обернулся ко мне. – Едем, Владя, у нас ещё море дел, яволь?

— Правда ваша, товарищ Старцев, — подобострастно встрял полковник, — оно, конечно, лучше красиво уйти, чем некрасиво вернуться.

Почему «яволь», я не понял, даже не стал вдумываться. Как и в упырёвское «лучше» и для кого оно хуже. Я просто понимал, что Кирилла больше нет. И что это навсегда. И что минус седьмой горизонт бьёт прицельно, и размер мишени роли не играет. Спросил лишь своего подельника, когда поднялись обратно и вновь оказались на живом воздухе:

— А всё же что у нас с португалом?

— Да ничего! – хмыкнул Ионыч. — С недельку с Гариком покрутится, всё покажет-расскажет-ознакомит, а после на минус седьмой его спровадим. Во избежание. А на дворецкое место Упыря поставим, чтоб за Гарькой нормальный пригляд имел. На этой должности он нужней, лучше него ни один особист не справится, это ж чисто типовой кум с красной зоны. А что с манерами не особо, так это и неплохо: не хрена нам с тобой Гарюшу баловать, а то, глядишь, возьмёт да понравится ему весь этот Кирюхин цирлих-манирлих. А от него один чистейший вред: мысли нехорошие одолевать станут, а оно нам надо? А вообще жаль Удмурта. Либкнехта-то мы покамест ещё на минус третьем держим, про запас, а Удмурт – уже того… отъехал на подвал. А кто ж знал, что двойниковый список на Гарикову единицу убавится? – Он тяжко вздохнул, но тут же энергично толкнул меня по ребро: — Зато «под лужу» Глотов хорошего человечка обещал подобрать. Потому что ещё неизвестно чего для нас с тобой важней – жизнь на виду или под низОм. – Сказал и жёстко воткнул в меня зрачок, — надеюсь, не против?

Я был не против. Наоборот – очень даже за. Кроме одного – хотелось быть в курсе того, кто же в итоге свезёт на спасительный горизонт самого Дмитрия Иваныча Старцева. Он же — Ионыч. И когда.

11.

Скажу прямо — начиная с того дня, как Кирилл учинил историю с Мырком, настроение у меня не очень. Даже обе Кати, бессловесно послушливые души, готовые на всякое ради прописанного мне тонуса и сопутствующей бодрости духа, уже не оставляли прежнего послевкусия. «Как же так… — задавал я себе один и тот же вопрос, — они же этого не хотели, мыркчане: им, оказывается, навязали и выход из состава свободной страны, и предшествующий референдум подтасовали, и переодетые военные из императорских спецпдразделений неслабо потрудились, готовя жёсткую аннексию мирного полуострова. Об этом мне между делом хвастанул Владик. Больше того, сказал, идея принадлежит Кириллу, лично, поскольку с самого детства мой однолагерный друг никак не успокоится внутренностью насчёт какого-то там особого места в Мырке для размещения в нём духовного материнского капитала.

То есть, получается, этого достаточно? А как же сама Окрайна, которой плюнули в физиономию? А разные обязательства-договоры-обещанья? Выходит, месть сильного тому, кто выбрал для собственного дома пускай слабенькое, но не тоталитарное устройство, сильней, чем сама совесть и самоё слово, прилюдно данное остальному миру?

Один раз нам поверили, в девяносто первом. И правда же: Усатого — к чертям, Феликсу – канат на шею, мордой об асфальт, коммунистов — запретить, путч — не пройдёт. Прошло не так много лет, и уже болотные человечишки от глотовского войска, расчищая бюсты под ордена, оккупируют часть соседнего государства. Такого же европейского, однако посмевшего прирастить к себе целый полуостров и уже нырять и взлетать с него без нас.

Что ещё? А то, что взял и закрыл выезд из страны, посадив людей на привязь, — кто же из нормальных после этого захочет остаться во ВРИ? Быть может, тот и захочет, кому наплевать? Другим же они, подумают-подумают, да и распахнут ворота – бегите, валите отсюда к чертям собачьим, лепите судьбу из ничего!

А что большинство – пресловутые 86 из ста? Которые наши, исконные, русские, родные, предпочитающие совести и разуму триумф патриотизма. Хотя догадываюсь, что в смутные отрезки жизни взгляды большинства мало кого интересуют. Разве что они же, поскребя тыкву, выберут для утехи жизнь с разбойником, ткнув в него пальцем вместо того, чтобы стать избавителем от мук его ближайшего соседа по кресту. Таков уж народ, в чьей коллективной башке так и не случилось перелома. Чего и как желает он, не суть важно, хотя у него и спросили, но только ответом не поинтересовались. Недосуг. Всё делается на столичной земле, а заодно и горизонтом ниже — в Кремле, на Старой площади и под ней. Всегда — меньшинством. А чаще – троицей. Чёртов же народ как был всегда, так и теперь настроен скорее бытово, по-мещански. Политика? Мимо! Мы примем каждую власть, достаточно настроить любой из 4-х тв каналов плюс на выбор – радийный эфир. Точно так, как когда-то мы выбрали своим президентом недалёкого умом генерала Мякишева и вслед за ним – бессердечного чекиста Капутина, сегодня мы верноподданически радуемся обретению чужой земли, освящённой волей пожизненного императора русской части суши. Разве что супруга его Миля не слишком к взаимному обожанию расположена. Пожалуй, она единственная, кто открыто не согласен с установками монарха. Пускай напилась, перебрала в тот раз цимлянского, перевозбудилась – но успела-таки, сумела дать понять, что не всё спокойно в мужнином королевстве. Заставила задуматься, не скрою. А кроме того понравилась. Сильно. Тоже вряд ли теперь смогу себя в этом смысле обмануть. Она, чёрт побери, будто не из того теста слеплена, несмотря что плоть от плоти кошаковская, изначально уготовленная именитым папой для жизни под тенистой пальмой. Или я и на этот счёт заблуждаюсь, как путаюсь порой в вещах, казалось бы, ясных и простых? Или отец там суть другой и ворует этот город из прямой необходимости не стоять в стороне от бандитского степного уложения?

А ещё интересно знать, кто является причиной их бездетности – Кирилл или сама? И кто из них делает выбор, если проблема не в том, – оба или же снова один лишь Капутин, самовластно, подобно решению по захвату им Мырка.

За всё время после Еленджика меня дёрнули трижды. В первый раз – свозили на юбилей юных натуралистов, где в присутствии бюджетных лизоблюдов пришлось зачитать напутствие вполне симпатичным юннатам, наобещав им с три короба, ни один из которых никто из них при жизни не отопрёт. Было немного смешно, но отчасти и грустно, хотя с Мырком в ту пору ничего плохого ещё не случилось. Но зато всю дорогу пахло нехорошим обманом этого ничем пока ещё не замутнённого детства. Помню, рассуждая об этом, покойный дед Моисей Наумыч неизменно придавал важность самому истоку, началу становления личности мужчины, собирающегося стать гражданином. Самому ему не удалось – ушёл в сокрытый от властей иудаизм, отказавшись от свинины, перестав работать по выходным, переключившись на вечернюю молитву, тейглах, талмуд на русском и крошеную в какао мацу. Не говоря уже о том, что на всякий звон Елоховского колокола, что до самой дедовой смерти так и провисел по ту сторону спаленного окна, отвечал двойной кипой на лысине и тройной ваткой в ушах. К тому времени уже потихоньку отъезжал головой.

В другой раз повезли на встречу с каким-то Киргудуевым. Или нет… с Бамбарбиёвым, вроде. В общем, с первым лицом Таджистана. Усадили в кремлёвский рабочий кабинет Кирилла Первого, по фронту выстроили нарядных журналистов при галстучных операторах с камерами наизготовку. Затем была беседа, расписанная по слогам, эмоциям и звукам. Больше света давали на него, выиграв для меня лёгкую теневую завесу справа. Ну а крупняки подсняли практически на смазке, на лёгком расфокусе — для воздушности образа и с целью не допустить мысленных колебаний насчёт подлинности двойника.

Этот Киргубиёв, или как его там, мелко тряс головой, часто благодарил за чуткость в отношении таджистанцев и их незначительных проблем. Затем отрапортовал об успехах края в хлопководстве и ещё, кажется, в шелкопрядстве. На том мы и расстались, оба довольные тем, как идут в империи дела.

Третья ходка пришлась на Третьяковку, куда прибыла живописная папская коллекция из Ватиканской пинокатеки. Музей заранее почистили от всего живого, после чего в сопровождении директрисы я совершил царственный обход пяти залов, важно кивая и изредка поддакивая её испуганным речам. Таков на этот раз был сценарий, в котором задавать вопросы и высказываться относительно художественной ценности папского искусства было не разрешено. Ну разве что в финале культурной прогулки следовало произнести дежурную фразу: «Это было весьма познавательно, друзья. Желаю дальнейших успехов в вашей работе в деле просвещения наших людей».

А жаль, что не дали пообщаться с милой женщиной. И не только потому, что при виде меня у неё по-неземному засветились глаза и от напряжения затопорщились щипаные бровки, нет. Мне показалось, что она и на самом деле торчала от всех этих Беллини, Рафаэлей, Каравадж, Фра Анджелик и прочих скрупулёзно выписанных шедевров, где каждый — размером не меньше моего шкафа, если прикидочно сопоставить их высоту и его рост. И главное, директриса была честна – она именно так и думала, как говорила, а за последние годы я настолько от этого отвык, что всякая искренность, будь она детская или взрослая, приводила меня в трепет, бодрила уши и учащала пульс.

Всё это, весь этот мутный сон напоминал собой всё ту же многолетнюю обрядовость, что бытовала на моей земле все годы до того, как ушёл в армию. Когда вернулся, всё было иначе – к власти пришёл Адольф. Уже не было хлопка, но зато нечего было жрать. Выходило то на то, и потому ждать другого уже не хотелось. Я постепенно стал опускаться — всё ниже и ниже внутри табеля о несуществующих рангах. Начал попивать, потерял работу. Со смертью деда иссякли последние надежды. Я так и не добрался до могилы Рубинштейнов – наших добрых соседей, которым много чем обязан. Не имея материального ресурса, я соединил в одной могиле любимого деда Моисея и мачеху его Анну Аркадьевну — мою неродную прабабку, предавшую память дедушкиной матери.

И покатилось…

И катилось вплоть до того дня, когда двое сыскарских, облачённых в ондатру и барашек, обнаружили в сугробе моё несгибаемое туловище.

Так о чём я?

Я о том, что во второй раз я, Гарри Львович Грузинов, двойник-симулякр, а в далёком прошлом — Гарик Грузинов-Дворкин, ощутил это волнующее чувство, когда, отмыв и продержав в подземелье под мутной лужей-симулякром, они изъяли меня на божий свет очищенным и обновлённым и поместили в апартамент на краю Ивановской площади, напротив виднеющегося из моего окна куска Царь-Колокола. Впрочем, чувство, о котором толкую, со временем стало убывать, неторопливо сморщиваясь и худея по мере упрочения моих же двойниковых позиций. Постепенно становилось тошно. Не скажу, что от непрерывного нахождения в кремлёвской келье: больше от безысходности самой судьбы. Помню, дед мой любил ссылаться на какого-то учёного, то ли на Рене Декарта, то ли наоборот. В общем, философа от тех ещё веков. Тот говорил, что если мыслит, то, следовательно, существует. Думаю, никто не знает и никогда уже не узнает, что именно этот самый Рене-наоборот имел в виду. Мы просто толкуем его слова, как и слова других ушедших, если только они не были полные дураки. Что касается меня, то лично я понимаю это так: не мыслю — следовательно, не существую. А, стало быть, и не живу. Ну на самом деле – что за жизнь такая! Кто, скажите мне, на деле докажет реальность моего существования? Катя — первая? Или же — вторая в паре с третьей вдогонку к основной? А, может, подземный вурдалак полковник Упырёв? Или тот костолом, что лазил в уши, определяя на глаз сколько ушной мякоти у меня отнять? Никто! И это означает, что мир иллюзорен. Потому что вне моего существования этого мира просто нет – ни хорошего и ни плохого, хоть жизнь моя в нём равна ржавой копейке. А значит, все мы тут лишь тени, мифы, выдуманные герои. Симулякры. Копии, в реальности не имеющие оригинала. И я среди них – симулякр под номером два. Потому что, как того ни желай, на первом месте, на самом лютом сквозняке устоит лишь главный из симулякров. Монарший! Он же — самодержец ВРИ, государь-император наш Кирилл Первый.

А потом…

Рассказываю, как есть. Как всё было…

…Потом пришёл шкаф и помог с гримом. Сказал, товарищ Хорьков просит спуститься в сквер, потому что имеет к тебе разговор на свежем воздухе.

Именно оттуда, с точки на плане Кремля, расположенной на краю его Большого сквера, и начался отсчёт другой жизни. О какой я не помышлял даже в ночных кошмарах, но которая напросилась сама, наплевав на долг, приличия и собранную в единый кулак имперскую субординацию. Это как если б после аномально затяжной ночи наутро посреди кремлёвского газона распустился бы подмосковный крыжовник, обвешанный колючими, но благоуханными плодами размером с японский абрикос. Или как-то ещё, не знаю.

Думаю, к разговору Владик не готовился. Скорее всего решение пришло сразу, после некоторых событий, о которых он предпочёл умолчать. А я и не спросил: было не до того, потому что когда он начал говорить, то первых же его фраз хватило, чтобы я впал в ступор, пускай не смертельный, но самый настоящий. От самой идеи. От того, что это вообще может быть. И что подобную тему можно обсуждать стоя.

Мы поздоровались, и он, указательным пальцем задав шкафу дистанцию отдаления, начал говорить, резко и с непривычным для него напором.

— Он хочет убивать людей, Гарик. Мы не должны этого допустить.

— Кого убивать? Кто хочет, я не понял?

— Кирилл. Он работает над планом захвата Нецка и Гуланска. Там уже глотовские ребята, готовят почву на первый этап — референдум о выходе из состава. Ну а с первого дня второго этапа — к гадалке не ходи — завяжется перестрелка и пойдёт уже натуральная агрессия. К границе с ними стянут танки и артиллерию. Плюс передвижные установки типа «Куб-2» и «Шопот-3». Как минимум, две области будут оккупированы и насильственно присоединены к империи. И это полномасштабная гибридная война, Гарик. Но это только начало.

Следующая пара минут понадобилась для того, чтобы устоять и переварить. Слова звучали дико и неправдоподобно, но что-то подсказывало мне, что Владислав не шутит. Он был хмур, заметно помят во всех смыслах и потому не выглядел привычным бодряком. Что на самом деле могло означать лишь одно — скорую большую кровь. В отличие от Мырка. Придя в себя, я на всякий случай уточнил:

— Сведения достоверные?

— Это даже точней, чем то, что Мырк теперь наш, — сурово глянув на меня, сказал, как отрубил, Хорьков, — это только по первым прикидкам — под сотню одних убитых в первую неделю. Тысяч, разумеется, не штук. Живых людей, окрайнцев. Плюс своих, вришных.

— Так это… значит, мобилизация? Хочешь сказать, пора собираться на войну?

Сначала Влад не ответил. Просто внимательно посмотрел на меня, прежде удивлённо, потом чуть насмешливо. Но всё же выговорил:

— Ты нужен нам в тылу, Гарик, как никто больше. И от этого теперь зависит, прольётся кровь или, может, дело обернётся обычным недопониманием момента. И, как следствие, разведением войск обратно по гарнизонам. Нет смертей, нет крови, нет, стало быть, и войны – гибридной и любой другой.

— Это как? – я и правда не понимал его, главного смысловика империи, хотя видел, что говорит он на полном серьёзе.

— Это – так! – Ответил Влад, и продолжил, не давая мне встрять. – Пойдёшь на его место. Его убираем, тебя ставим. Императором. Спасителем. Избавителем от напасти в виде безумного монарха-кровопийцы. Удивлён? Ты ещё больше удивишься, когда узнаешь, что это он грохнул Адольфа. Сходил к Глотову и договорился. А тому и помогли поскользнуться в собственной ванне. Боялся Кирюша наш разоблачений, больно много чего натворил, пока добирался до власти. Насилие для него дело привычное — всегда означало лишь путь наверх. А если уже наверху, то тогда вот она прямая дорога к чёртову богу. Или сразу к сатане, что ещё милей. Он и Меланью свою вскорости завалит: уж не знаю, как справится — отравит или же с еленджикского обрыва вниз головой стряхнёт для надёжности. Он же импера-а-атор! Ему развода нельзя-а-а! Он же как-никак наместник божий на территории русского правосла-а-вия!

Я слушал, но уже не Влада, а то как в мошонке постанывают яйца, вот-вот готовые лопнуть от дикого напряжения в остальном теле. И как отдельно ломит в висках в то время как сзади, в верхней части затылка не унимается окованная железом дубина, молотящая изнутри, словно разделяя череп на отдельные части, каждая из которых каждая помышляет о своём, ненавидя всякую другую.

Когда очнулся после короткого анабиоза, в башке оставалось лишь одно – любым путём спасать Меланью Антоновну. Империя ВРИ, как и соседняя Окрайна, со всей её кровью, смертями и великим обманом двух народов, сползала куда-то вниз, сохраняя после себя лишь лёгкую царапину на коленке. И тогда я озадачил Хорька, уже предметно, отдавая себе отчёт в том, о чём говорим:

— Порядок действий?

— С нами Бог, Гарик. И Ионыч. Теперь нас трое, и мы, словно святая троица, спасём Россию. На нас великая миссия, и мы её выполним, — вместо ответа Хорьков декламировал высокие слова, и мне показалось, что столь патетическая фраза всё же была слегка заготовлена до встречи со мной. Как, вероятней всего, и пара вариантов развития событий на случай моего отказа. Впрочем, это быстрое соображение как набежало, так и отпустило, никак не изменив боевого настроя. Я уже знал, что взойду на престол и что спасу два братских народа. И в том числе законную супругу-императрицу. Мою Меланью. А об остальном позаботится святая двоица. И тогда я просто уточнил, не вдаваясь в детали предстоящей операции:

— Когда?

— В воскресенье, — уже совсем по-деловому отозвался Владик, — в 10 заберу, лично. Тебя и шкафа. Дальнейшие инструкции получишь на месте. С Богом!

Путь был известен. Как и в прошлый раз, импозантный дворецкий довёл нас до расписных дверей в кабинет. Двое опричных алебардистов в меховых опушках и с застывшими гульфиками смотрели прямо, не моргая и не предъявляя прочих признаков живых человеков. Бывший резидент распахнул двери и зычным голосом произнёс:

— На приём к государю!

Мы зашли, и он плотно притворил за нами дверь, тоже оставшись внутри.

— Где? – коротко справился Ионыч. Дворецкий кивнул на дверь в углу.

— В кабинетной тренажёрке.

— Так, ты со мной, — глазами он указал мне на вход в соседнюю комнату, — а ты, Владя, покуда тут. Мы сейчас.

Вместе с дворецким мы зашли в помещение, примыкавшее к кабинету. Это и на самом деле был небольшой гимнастический зал, уставленный снарядами. Пол был застелен красными матами, по всей длине продольной стены крепилось зеркало, верхним обрезом достигавшее рельефно выполненного потолка, крытого опять же чем-то золочёным.

В нижней части зеркала отражалось тело, в спортивном костюме «Nike» и кроссовках того же бренда. Тело, кажется, дышало, но при этом лежало неподвижно на самом краю мата. Рядом с телом с понурым видом примостился пёс, чёрный лабрадор. Тони, кажется. Он жалобно скулил, поочерёдно заглядывая в глаза то дворецкому, то обездвиженному хозяину. Увидев меня, насторожился, прижал уши и внезапно злобно зарычал, будто учуял исходящую от меня опасность.

— Тони, фу! – раздражённо скомандовал португал. Однако упрямый кобель призыву управителя не внял, а пуще прежнего продолжил демонстрировать угрозы хозяйскому двойнику, то есть мне. Вдобавок ко всему поднялся на ноги, оскалил зубы, напружинил тело и угрожающе двинулся в мою сторону, явно подбирая верный вариант атаки.

— Да ёж-моё! – с досадой воскликнул домоуправитель, после чего вытянул из кармана заряженный шприц, подступил ближе к собаке и, подтянув её к себе за ошейник, с размаху всадил иглу в пёсью шею. От неожиданности Тони ввизгнул, но тут же резко завял и завалился на бок. Пасть его покрылась пузыристой пеной, глазные яблоки закатились к верху, приоткрыв разом помутневшие белки. После этого он затих. Совсем.

— Простите, а это надолго у собачки? – осторожно спросил я, адресуя вопрос португалу. Тот не ответил. Лишь вопросительно глянул на Ионыча, одноразово хлопнув веками. И перевёл взгляд на другое тело. Оно-то и принадлежало Кириллу, императору ВРИ. А значит, мне. И наоборот. В том смысле, что пора было действовать.

— Значит, так! – сведя зрачки в одну точку, распорядился Ионыч, обернувшись ко мне. – Живенько скидывай с него всю эту канитель и насаживай на себя. А своё – на него, вместе с усами и остальным. А ты, – ткнул он пальцем в дворецкого, — гляди, чтоб монарх не опомнился. Если надо, кольни по-новой, но только чтоб не до смерти, сам понимаешь.

— Не беспокойтесь, товарищ Старцев, — хладнокровно отреагировал тот, — мы свою работу знаем, в обиде не останетесь.

Получалось, святых вместо прежней троицы теперь уже имелось четверо, коль скоро дворецкий с нами. Тайна разрасталась, но всё ещё не чересчур. Я подумал об этом в тот момент, когда, облачившись в «Nike», заканчивал натягивать на Кириллово тело свои двойниковые манатки. Государь мычал что-то нечленораздельное, пытаясь то ли оказать слабое сопротивление, то ли восстановить пару слов из остатков отключённого уколом разума. Ни то ни другое у него не получалось. Я же, пользуясь короткой заминкой, всё-же спросил:

— Куда мы его теперь, Дмитрий Иваныч?

Тот лишь вяло отмахнулся, не придав значения моему законному интересу:

— Куда-куда! На кудыкину горку. А лучше сразу под неё, на минус седьмой.

Я в ужасе отпрянул и замер:

— Как это? Вы что, решили избавиться от живого человека, насовсем?

— Не кипишуй, парень, — тут же опомнился Ионыч. И уже миролюбиво пояснил, — Кирилл Владимирович пройдёт ровно твой путь: подправим маленько наружность, избавим чуток от лишнего, а заодно и кой-чего новенького придадим. И будет он у нас огурчик, типа нежинский. Просто не при власти. Не боись.

Что ж, такой прогноз отчасти меня устраивал, потому что, по крайней мере, не добавлял крови в новейшую историю ВРИ. Ведь жить хотят все, но только не всякому любая его хотелка по зубам. И не каждый жилец заимел право распоряжаться судьбами народов и его отдельных представителей.

Мы вышли. Полумёртвого Кирилла держали под локти резидент-дворецкий и Ионыч, Владик пялил глаза и, видно, плохо понимал, кто есть кто.

— Помогай давай! – Ионыч кивнул окостеневшему Хорькову и тот, придав себе ускорения, стронулся с мёртвой точки и перехватил Кириллов локоть из рук португала. – Так, мы пошли. – И уже мне: – Остаёшься при нём, — старик кивнул на дворецкого. — Он всё покажет и расскажет. Остальное потом. Всё, разбежались. С Богом!

На том переворот и завершился. Мирным путём. Ко всеобщему благу.

Господи боже, будто внутри меня, где-то у миокарда, а, быть может, на месте вынутой почки залипла незримая кнопка, вжавшись в тело сама.

Я стал другой, разом.

Но как это случилось, как же я в это вляпался?

Мир поменялся с той же скоростью, с какой переродился я сам, обретя свободу после эры симулякра.

Теперь не будет крови.

И нет места бойне и смертям.

И Меланья Капутина по-прежнему будет радоваться жизни, если сумеет одолеть в себе перемену участи. Нам не придётся сочетаться новым браком, если она примет меня таким, какой я есть. Мы ведь и так женаты, нас обвенчала кривая судьбы, но мы выровняем её, я это чувствую. А ещё Миля примет меня потому, что она, как и я, презирает неуважение власти ко всякому отдельно взятому человеку. А, значит, и любую версию имперского фашизма. Ей не понадобится больше скрывать своих чувств, существуя в браке с циником, колдуном, бездушным механизом, крысоводом, функцией в скафандре, роботом-чекистом при короне и мече. Меч мы закопаем, корону скинем и отдадим в музей ископаемых артефактов наряду с древнерусскими кувшинами, греческими амфорами и скелетом сдохнувшего до срока амурского тигра Серёги. Мы разорвём пахучие объятья прокисшей родины, мы отречёмся от капутинских дворцов, мы отвернёмся от их роскоши, мы обретём уважение граждан не за пошлые слова, извергаемые лизунами с зомби-экрана, а за действительные дела по сотворению новой справедливости внутри обновлённого строя. А заодно избавим русскую культуру от патриотической пены и лживой шелухи, отменив покровительство власти над приспособленцами михиткиными и расчётливыми виршеплётами отлепами. Надеюсь, ни Влад, ни Дмитрий Иванович не станут противиться этому, коль скоро сумели одолеть такого зверя. Мы отменим смертную казнь и вернём свой народ в мир добрых людей, откуда нас так старательно и долго выводил Кирилл Первый, наматывая годы и километры через зыбкие российские топи и зыбучие русские пески. Мы перестанем управлять страной с помощью мертворожденных указов: на смену им придёт неподкупная рука живой законной власти, собранной из её достойнейших граждан. Мы создадим правосудие, уважающее право и почитаемое гражданами от древнего Рима и до Высокого Суда в Лондоне.

Потому что мы – не хуже.

Мы – такие же.

Или — станем такими.

И Бог нам в помощь, как сказал бесстрашный человек и истинный патриот Ионыч.

А благородный человек, большой поэт Владислав Хорьков тоже когда-то высказался пророчески, если вернуться памятью к поэтическим строкам, произнесённым когда-то им же, ещё в годы нашей юности:

…Пусть они злятся, пугают, хохочут,

Точат свой нож, точат свой нож,

Я оторвусь, я найду этой ночью

Правду и ложь, правду и ложь.

Буду бежать, без оглядки, без роздыха,

Лишь бы успеть, лишь бы успеть,

Только хватило бы силы и воздуха

Хоть бы на треть, хоть бы на треть…

12. Эпилог.

Он провёл со мной полных пять дней. Даже суток. Мой дворецкий. Верней сказать, я пробыл при нём весь этот срок. За это время португал успел крепко-накрепко вбить мне в голову азбуку устройства любого государства, начиная от феодальных веков и заканчивая последними событиями политической и социальной жизни снаружи и в самом сердце Возрождённой Российской Империи. Вот только, к великому нашему с ним сожалению, лабрадору Тони не удалось выжить – успокоительная инъекция по чистой случайности оказалась смертельной.

Зато теперь я неплохо знал расположение помещений внутри и вне моего дворца. Получалось тоже как бы маленькое государство — ВРИ в миниатюре, имевшее входы и выходы на любой случай монаршей жизни. С особым интересом посетил я покои императрицы, которые она оставила ещё годы тому назад, формализовав тем самым брак с отлучённым мною от власти Кириллом Первым. Интересно, где он сейчас? Наверно, на том же моём минус третьем, в руках горловика? Или, вполне возможно, над ним трудится фотопсихиатр? Или же – боюсь, конечно, упредить события – но милейший полковник Упырёв в качестве первого приза уже отправил к нему на аудиенцию усатую санобработчицу Блажнову?

Отчего-то уже не хотелось рассуждать о Кирилле исключительно в духе негативизма. В общем и целом, его, наверно, тоже можно понять. Только-только успел выбраться из поселковой нищеты и сразу же — на тебе: вскочил на белого скакуна. И понёсся. А тот вдруг оказался чёрной масти. К тому же дохлый. Вот и встретились в одной берлоге два одиночества – молочно-белое и жгуче-вороное. И как устоять? А тут ещё принцесса свалилась в руки, тоже, видно, сама, – не знаю, из жалости или из попутных соображений, связанных с родным отцом.

Кстати, никто во дворце так и не въехал в перемены. Даже малость не заподозрил во мне двойника. Обслуга растягивала губы, пугливо кланялась каждый раз, пересекаясь со мной в коридорах, галереях и прочих местах общего пользования. Охрана продолжала раболепно благоговеть и точно так же, как и прежде, рассчитывать на мою благосклонность.

Чуть пообвыкнув, я многим начал отвечать взаимностью – выписал по недельному продуктовому набору всем дворцовым прачкам и по двухнедельному – привратнику и охранному подразделению целиком. Отдельно отметил взвод снайперов-вышкарей, несущих круглосуточную трудовую вахту в своих высотных пулемётных гнёздах. Разве ж они виноваты, что нравственное уродство их бывшего короля достигло столь невыносимой точки выживания. К тому же пребывали там всепогодно, наедине с галетами, водой и боезапасом.

Порой португал серчал, видя, что я превышаю полномочия, которые мне толком никто ещё не предоставил, но вместе с тем даже он, суровый страж и честный собрат архитекторов перемен, отчасти понимал мой искренний настрой на лучшую жизнь для всех.

По утрам купался. Делал полкилометра, 20 раз туда-обратно по плавательной дорожке под музыку Равеля. Просил, чтобы каждый раз ставили Болеро, в квадрофонии, чтобы доставало до ушей и под водой. Так получалось эффективней связывать движения рук с ритмом чудного равелевского марша.

После, обсохнув и получив расслабляющий массаж в четыре нежные конечности, завтракал чем бог послал. Обычно бог посылал три сорта белужьей — разной крупности и оттенка, от густо-чёрного до серо-зеленоватого. Остальная часть меню была воистину неохватной, но в сравнении с разгонным блюдом это уже не имело особого значения. Хочу сказать, что больше других видов икры мне лёг на душу сорт средней крупности, с оттенком цвета молочного хаки, из восточных областей рыболовного Ирана. Наша отечественная — императорская, каспийская, в сравнении с той явно проигрывала: икринки лопались не одновременно, по нёбу скользили хуже и имели не столь трепетно утончённую стенку шарика.

Так было до субботы. Потому что в пятницу вечером португал исчез, без прощанья и следа. Зато утром меня заехал проведать полковник Упырёв. В штатском. Так я сначала подумал. Спрашиваю удивлённо:

— А вы как тут, полковник?

Отвечает чётко, по-военному, так и не сняв навечно прилипшей улыбки:

— Я теперь заместо португала, Кирилл Владимирович, ваше императорское Величество. Назначен на дворецкое место. Лично товарищ Старцев дал команду. И товарищ Хорьков в курсе. Так что обоими, получается, откомандирован на должность. Представляюсь по случаю назначения. Надеюсь не подвести и посильно способствовать любому распоряжению власти. – Упырёв отбарабанил текст и привычно поднёс сжатую ладонь к непокрытой голове: — Честь имею!

— Ладно… — приветственно махнул я ему и вдогонку обнадёживающе подмигнул, — Служи, Упырёв. Докажешь нужность, подумаем и про тебя, про очередное звание и всё такое. А португал-то где, чего же не упредили заранее?

— На задании он… — понизив голос и таинственно прищурив веки, доложился полковник, — Точней не скажу, но вроде бы где-то по линии прежней занятости. Теперь, когда в империи, как говорится, всё хорошо, во внешнем мире в отношении нас, наоборот, намечается послабление.

— Послабление? – не понял я, — это в каком смысле?

— Ну говорят, в таком, что с одними теперь посильное дружество наладим, а с остальными пока ещё нет.

— Я не понял, да кто говорит-то, чёрт возьми? С какими остальными, с кем ещё наладим? Что за вздор такой?

От моих высоких нот Упырёв дрогнул, но устоял. И перешёл на полный шёпот:

— Ваше Величество, вы покамест не в курсе, а только ультиматум нам выставили, мировое сообщество собралось и меж собой договорилось. Так и сказали – или Мырк обратно, или же полный бойкот всему ВРИ до поры его возврата. По всем видам государственных отношений, вплоть до торговой изоляции и закрытия воздушных коридоров по всему мировому небу. Кроме тех, кто не закроет. С теми и будет послабление.

— Чего-чего? – честно говоря, последние слова Упырёва возмутили меня не просто, а очень. – Как это закроют, для чего? Мы же только-только выруливаем, им же навстречу. Могли бы и подождать вместо того, чтобы угрозами раскидываться. Ну очень, очень странно. Даже как-то неприятно.

Надо сказать, на все эти дни я был отключён от СМИ. Владик так и сказал — обвыкай, мол, для самого же лучше будет на период адаптации. А если экстренное чего случится, так в крайнем случае Говоруна задействуем. Или Дипломата. Так и так их теперь возвращать придётся, чтобы всякое второстепенное от тебя отвести и прочее лишнее. В общем, оберечь. Как мы в своё время Кирилла от всякой хрени оберегали. Только теперь в отличие от него ты для империи в сотню раз нужней.

Да, знаю, был нужен. Уже по-другому. И это грело изнутри уже который день. Кстати, очень хорошо помогал массаж. И тот самый, утренний, в четыре девичьи руки, и прочий – по личному выбору согласно протоколу внутреннего распорядка. Работницы всё того же старцевского УПОЖХа, но только из другого подраздела, отбирались лично мной по видео с использованием объёмных 3D очков. Португал объяснил, как надевать и куда смотреть. Таким образом, первый опыт сразу стал в этом смысле более чем удачным.

И вообще жизнь потихоньку налаживалась. Двоица меня не беспокоила, видно, обустраивая где-то у себя на стороне новый переломный момент. Вышколенная обслуга демонстрировала раболепное уважение и чудеса высшего сервиса. Еда не кончалась: в том смысле, что обновление меню имело место чаще, чем я успевал вызнать о существовании того или иного кушанья.

Всё шло к развязке. Иными словами, к завязке становления новой экономической формации на фоне радикального пересмотра имперских постулатов.

В понедельник постучался первый гость из двух возможных. Владик.

— Сёмгу на авокадо будешь? – весело спросил я его, имея в виду икру на осетрине.

— Он бандит… — понуро ответил друг-поэт. Его убирать надо пока не поздно. Потому что когда ты это поймёшь, там уже будут заготовлены пути отхода.

— Кирилл? – на всякий случай сверился я, пребывая в лёгком недоумении, — а разве ещё актуально?

— Ионыч… — так же невесело уточнил позицию Хорьков, — сначала он без мыла въедет тебе под кожу, а после тебя же исполосует, но уже изнутри. Поверь, знаю, о чём говорю. Они все убийцы, понимаешь? Им всё нипочём.

— А зачем, Владик? Что ему от моего… отстранения?

— Просто захочет перед смертью ещё одним воздухом подышать. Вольным, без тухлятины. Он такой. Говорить не говорит, а сам спит и видит империей поуправлять. Заставит отречься в его пользу, под всенародную камеру. Ты просто был второй его этап. Сам он — третий.

— А ты?

— Я буду четвёртый, отходной. Если не поспособствую ему в третьем. – Он глубоко вздохнул и печально хрустнул шеей. — За тем и приехал, Гарик – кожей чую, созрел он. И Упырь, кстати, — его идея. Этот похлеще португала будет. Тот всё больше со шприцами своими да иголками, а этот просто закопает и сверху облепихой обсадит, в назидание потомкам. И лыбиться будет продолжать как ни в чём не бывало.

— И что же делать? – я так и продолжал оставаться в сидячем положении. Конечности затекли, я не мог ими двинуть: руки на пару с ногами всё ещё отказывались подчиняться голове. Собственно, и понятно – с этой новой кризисной точки заново менялся концепт, целиком. Единственным другом теперь оставался Влад Хорьков: врагом же из новоиспечённых становился надёжнейший, трижды проверенный и честнейший старик. Ионыч.

— Короче, думай. Надумаешь, дай знать. Прежде мы его арестуем, чтобы обездвижить, а потом уже подберём мотив. И тут же приговорим, без реверансов. Главное, действовать сообща и не привлекать Глотова, пока Ионыч не разнёс слух о подмене. Хотя… чёрт его знает, может, уже и разнёс кому надо. Их ведь, проклятых, не разберёшь, кто из них поганей: чекисты эти или авторитеты-законники. Они даже если яда выпьют, то сдохнут не сами — другие вместо них концы отдадут, чаще невинные. Так у них всё устроено, у тиранозавров. Захотят, так и закон всемирного тяготения отменят за взятку. Только не дадут, а возьмут. И знай: упустим его – беда. Это же такой гомоорганизм, что сам к любому клещу пиявкой присосётся, и уже не выпустит, пока до концевого дна не высосет.

Влад поднялся и, слегка пошатываясь, направился к выходу из дворца. Не доступив пары шагов до дверей, обернулся:

— И ещё я хочу, чтобы ты понимал, Гарик, что иметь Хорькова в должниках намного полезней для здоровья, чем ходить в простых приятелях, ценящих его стихи.

Вскоре после его ухода я смог подняться и размять члены. Ну душе было паскудно, ровно как в прежние времена. Помимо всего прочего пропал и аппетит — хорошо начиналось, да нескладно вышло. Послал было за 3D, но передумал. Как в глотку ничего не лезло, так и мысли о другом не бодрили. К тому же то, что я узнал об Упырёве, ставило меня в положение повышенной уязвимости. И потому чего делать, я не знал. Брать старика? И тем самым подставить задницу под его очередную хитрость? Или не слушать Владика, наплевав на все его предостережения?

Я сходил к бассейну, глянул на неподвижную лазуревую воду и, подумав, остался в шезлонге на кафельном берегу, где и провалялся до тех пор, пока над Ямками-9 не сгустились сумерки. Я размышлял о том, что всё, о чём мечтал, не имеет больше стоимости. Как назначили мне цену без моего участия в торгах, так сами же и уценили. А после уценки, как известно, — в третий сорт или в утилизацию, по образу и подобию Либкнехта.

Ещё через час, когда я неожиданно для себя вернулся мыслями к Мырку, объявился Ионыч. Почему-то был непривычно оживлён и даже чуточку весел. Прав Хорёк, настоящего предателя никогда не постигнешь — то ли лыбится, то ли морщится: и так, и эдак на выходе лишь сплошной расчёт и подлый обман. Однако вместо демонстрации последнего Дмитрий Иванович лишь задорно подмигнул мне — в руках его словно по волшебному сигналу возникла плетёная корзинка. Он сбросил с неё накидку и выудил оттуда лохматого щенка. Пречудесного, на самом деле.

— О! – воскликнул Ионыч и протянул мне кобелька, — Монархом звать. Чистый алабай, не то что этот его черножопый интеллигент-покойник. Будет тебе защитник и оберег. Такого если на зону, так любой беспредел враз загасит – хоть на красной, хоть на чёрной.

От щена приятно пахло собачьим молоком и детской шерстью.

— Вы за мной уже и так присмотр организовали, Дмитрий Иваныч, — грустно поделился я с гостем, — Упырёв ваш отрабатывает на пятёрочку, так что будьте спокойны.

Ионыч хмыкнул, но словам моим отчего-то не удивился. Дал лишь короткий комментарий:

— А-а, я понял, Хорёк заезжал. Угадал?

— Да, был, — согласился я, — много интересного про вас поведал. И всяким остальным поделиться не забыл.

Старик на мгновенье задумался, одновременно пытаясь выдернуть седой волос из правой ноздри. Вырвав, внимательно осмотрел добычу, после чего безразлично пожал плечами:

— По моим прикидкам Владик должен был стукнуться сюда не раньше завтрего. Хотя это, может, и к лучшему, что малёк меня опередил. Оно теперь, глядишь, само разгладится, без меня и без него. Просто почитай вот это, Игорянь, а после посидим, потолкуем. Сам же и решишь, кто у нас чей, с кем дела иметь сподручней, а кого к параше удвигать. Особенно, если дела государственные, а сам ты монарх и больше никто.

Следующий час с небольшим я с ужасом вглядывался в капутинские буквы. Почерк был хорошо мне знаком ещё со времён наших с ним объяснительных писаний, пришедшихся на пионерлагерные годы. Это, несомненно, была рука Кирилла. Однако важней было содержание. Где-то куски были оставлены целиком, в каких-то местах текст был вымаран до полной невозможности прочтения. В любом случае, мне хватило – глотая слова, я уже задыхался от праведного гнева. Оставлю основной состав преступлений на совести отлучённого правителя ВРИ, с ним и так всё более-менее ясно: негодяй был – негодяя больше нет. Но зато в совершенно неожиданном ракурсе вырисовывалась зловещая фигура Владислава Хорькова, непригодного рифмоплёта, бездушного интригана, главного кардинала отечественного застоя по всем областям знания и жизни. Уже не говоря о том, что, разворовывая империю на пару с Кириллом, как видно, не делился с Ионычем достойным образом. Боже, о чём это я?

Я дочитал и, отшвырнув рукопись, отвалился хребтом на спинку кресла. Сил хватило лишь чтобы выдавить:

— Простите идиота, Дмитрий Иваныч. И к этому мне добавить нечего.

— Надо брать его, Игорёк, срочно! — старик отозвался на раскаяние, проигнорировав благодарственную часть. — Мотивчик подберём, не переживай. Споём не хуже гимна ВРИ на слова покойника Михиткина-старшего. Главное, чтоб не успел никому разнести насчёт тебя сердешного. Иначе, говна не оберёмся. А оно нам надо? У нас ведь большие планы, сынок, верно или как?

— Верно. – Я уже понимал, что иного выхода кроме как отдаться с потрохами преданнейшему Ионычу, не имелось. Мырки, шмырки, все эти Нецки и Гулански, воздушные коридоры с отменой рейсов и ракетным обстрелом мятежных провинций, очисткой культуры от зловонной шелухи, возвращением в Европу на белом, спасённом от расстрела коне или же новым удалением от неё в связи с удушением той же самой лошади, отодвинулись, уступив место здравому смыслу. А ещё — доверию к человеку, единственно от которого зависела отныне — нет, не судьба империи и не благополучие её граждан – больше. Жизнь! Отдельно взятая жизнь, здоровье и персональная участь бывшего двойника, а ныне императорского симулякра Гарика-Игорька Львовича Грузинова.

Две слезы прокатились по крыльям носа. Но теперь всё было хорошо, борьба закончилась. Я одержал победу над собой. И я понял — я всегда любил Ионыча, даже когда не был с ним знаком. Да, именно так – Я ЛЮБИЛ ЕГО! — потому что от подобных людей неизменно исходит ощущение правды, не имеющей срока давности, даты последнего употребления и не впускающей в себя посторонних лиц.

Я же не был посторонним.

Я оказался исконно своим.

И я постараюсь доказать свою нужность, потому что знаю, что мы потерпели победу.

И я уже придумал, что именно сумею сделать для нашей родины, для любимой ВРИ. Соединившись с Меланьей Капутиной, я отбуду в возведённый Репой божественный Форгозский замок-дворец, о котором так мечтал низвергнутый Кирилл. Там мы с Милей родим красивых счастливых детей, которые не будут знать о том, как больно и неуютно пИсать кровью, размышляя о судьбах народов и стран. А с самого кончика мыса по вечерам мы будем наблюдать за тем, как, выстроившись не клином, но православным крестом, рассекая погожее мыркское небо, устремляется в бирюзовую неизвестность стая насмерть прирученных стерхов, где поперечину креста, взявшись за руки, заменят все они – нищие и богатые, блатные и безумные, удачливые и не очень, подлые и несчастные… живые или мёртвые – чёрт их разберёт: Кирилл… мать-крановщица… акробатка… Португал… Адольф Мякишев… шкаф — он же гардероб… двойниковый Карлыч Либкнехт… Влад Хорьков… черношёрстый кобель Тони…

И кто знает, быть может, замыкать этот печальный, но высокий полёт буду я. Хотя, вроде, ни в чём таком особо не повинен. И потому, если что, прошу считать меня обычным симулякром, причинявшим людям добро и потому приговорённым к высшей мере жизни…

Конец.

Аланья – Алабино – Тбилиси – Алабино. Ноябрь 2016 – Февраль 2017.