Игорь Лосиевский | Стихи

.
ЭЛЕГИИ

……………….. Наталии
1
Пасмурных дней неуютная проза:
ветер, зубами от холода клацать, –
если бы не забелели берёзы
за поворотом. Всегда их двенадцать.

Тошно ли, весело, солнце ли, слякоть –
ровно двенадцать, и как на параде.
О невезении можно ли вякать?
И не помыслю о лучшей награде.

Ждут – и легки их касанья, объятья.
Ровно двенадцать их, ты не забыла?
Это по ним научился считать я,
когда мне пять с половиною было.

Может, об этом не стоит словами…
Нового века девчонки-мальчишки
прыгают, носятся между стволами.
– Как же давно мы живём, – говоришь ты.

Рушились страны и падали флаги,
мы разуверивались, прозревая.
Только б не вышли из той передряги,
если б не эта защита живая.

Неторопливы теперь мы в движеньях,
за молодыми уже не угнаться,
но доберёмся до старых друзей мы
за поворотом. Всегда их двенадцать.

Кроны несут они, точно короны,
стали стволы их, как ноги слоновьи,
держат полвека они оборону,
чтобы мы жили добром и любовью.

Сеткой морщины, виски побелели.
Правда, на них мы немножко похожи?
И ни о чём не просили. И пели
птицы на ветках о милости Божьей.

Всё совершается сложно и просто.
Пасмурно в мире, раздоры и войны.
Наших имён не найти на берёсте,
мы никогда им не сделаем больно.

Помнишь картину  Куинджи: виденье
белых гигантов и сумрак ворожий?
Чудного грека произведение
чувствую я и корою, и кожей.

2
Мне нравится эта поющая пара,
им, верно, на пару без малого двести.
У кромки бредущие тротуара,
глубокую старость обретшие вместе.

Как нежно, по-детски мизинцы колечком,
и не разорвать их – так держатся крепко.
У каждого в сумке, походной аптечке,
дежурит – на случай на всякий – таблетка.

Не в парке, где часто поют и играют
старинные вальсы и пары кружатся, –
на людном проспекте, под визги трамваев
поют, и мне верится: каждому двадцать.

Урод засмеялся и крикнул: «Из дурки?»,
по-глупому фыркнула рядом девица, –
а над тротуаром, где пыль и окурки,
всплывают их помолодевшие лица.

И кто-то шепнул: «Интересная дама,
и спутник под стать ей, подтянут и строен.
Покуда поют – помирать вроде рано.
Чего им стесняться? Бояться чего им?»

А что же поют? Не имеет значенья,
какой-то романс о досадной ошибке.
Мне как бы орган – их восторг и гуденье
и в радость случайных прохожих улыбки.

МАСЛЕНИЦА

Как мне не любить тебя, масленый город,
где возится-косится мусорный голубь
и грач – тяжелы его взгляды, резки –
бросает цыганские косяки.

А тихий дворовый реликт – дядя Вася
с утра оклемался и с полудня квасит,
душа его тлеет у всех на виду,
тусклее сырой сигаретки во рту.

По образу он и подобию разве,
объект затухающий? Бес меня дразнит,
проблема сия – неземного ума,
а сумрак душевный – пока что не тьма.

Встряхнись, дядя Вася! Пусть ночи длинны –
соседка печёт золотые блины,
как сдоба, пышна, и, глядишь, угостит.
И каждого каждый простит.

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Раковиной улитки дом наш завёрнут глухо,
пятиэтажный титаник, треснувший по торцу.
А на крыльце дежурит сумрачная старуха,
глазом вороньим душу любому прожжёт жильцу.

Этого обнадёжит,  а на того осерчает,
не потому, что бабник, – чует нутром: подлец.
«Бабка, ещё не сдохла?» – мент её привечает.
А о соседе снизу шепчет она: «Не жилец».

Все мы туда, конечно, другого расклада нету,
только куда – неясно, кто-то в аду сгорит.
Небо как глаз вороний, и светляком – комета.
«Это к войне», –  старуха раздумчиво говорит.

«Ё..ная Кассандра», – буркнул сосед болезный,
мент, слегка протрезвевший, пальцем вертел у виска.
Зря мы тогда смеялись, стоя у самой бездны.
Умер сосед, на границе – путинские войска.
22 июня 2014

РУССКАЯ РЕЧЬ

Думал ли я, что любви не сберечь,
что в тягость мне будет русская речь?
Не та, стиховая, что слаще вина,
где тайна небесная с тайной земной
своей завораживают глубиной,
не звёздная бездна – без счёта и дна.

Думал ли я, что отравит расчёт
русскую речь, точно яд протечёт?
Настали немыслимые времена:
цветёт она ложью на свежей крови,
и нет в ней ни капли Христовой любви,
уходит божественная глубина.

Кривде не место в обители муз,
Пушкина с Палкиным зыбок союз.
Ах, как хоронил он его, хоронясь,
жандармы молилися за упокой…
Как вежлива нынче московская власть…
Но выдаст шалаву жаргон воровской.

Думал ли я, что любви не сберечь,
что вздрагивать будем: русская речь,
что букою станет для наших ребят
безудержно акающий солдат?
Март, август 2014

ЧАЙХАНА

………….. Памяти Лео Яковлева

Заболею Востоком твоим – разыщу чайхану,
где сидят старики, лица сморщены их, как урюк,
чай отхлёбывают не спеша, вспоминают войну,
кто же юность забудет свою и красавиц-подруг?

Небывалое время – как быстро взрослели они!
Погибали отцы, и уже призывали ребят.
Не в пергаменты лиц – в души им поскорей загляни,
о тебе говорят старики. О тебе говорят!

Как приехал диковинный мальчик – и ахнул кишлак:
белобрысый и зеленоглазый, и кожею бел.
А мулла загудел: «Милосердный Аллах подал знак –
сгинет Гитлер-шайтан, очернить белый свет не сумел!»

Солнце сделало смуглым его, раскалённая пыль
обжигала глаза, но он щёлки сужал: не возьмёшь!
На Восток он пришёл – и нашёл свою сказку и быль,
словно в спелую дыню вошёл пламенеющий нож.

Говорливый тюрчонок – он зыбок теперь, как тростник,
и газель-персияночка – свет её рано погас –
обучали его, и способный урус-ученик
всё, как губка, впитал, и шептал, сотворивши намаз:

«Милосердный Аллах, не игрушек прошу и утех,
похоронки обратно верни – мы  отцов подождём,
сделай так, чтоб воды и лепёшек хватило на всех
и кипела похлёбка над неугасимым огнём».

Часто снилось ему, что всесилен он, как Аладдин:
только лампу потёр – возвращается с фронта отец,
мать готовит обед на троих, исполнительный джинн
послан прямо в Берлин – и шайтану приходит конец.

Отшумели давно, отзвенели те грозные дни,
но стоит чайхана – стал узор на коврах потемней,
здесь впервые услышал мальчишка  газели Джами:
«Любит кто и любим – пьёт шербет до скончания дней».

Он взрослел – и ему открывались сердца мудрецов
и поэтов, он запросто к ним приходил, не спросясь.
Пусть Руми и Хафиз не заменят погибших отцов,
но Хайям просчитает, какая тут кроется связь.

Столько жемчуга знаний и слов  нанизала душа,
что премудрый Омар вдруг спустился с невидимых гор,
сели вместе они на ковёр, пили чай не спеша,
и заслушалось Время, не смея прервать разговор.

Вдаль течёт он и вглубь, как в арыках живая вода,
облекая в гранёные формы сверкающий смысл.
Но пришёл арбачи и сказал: «Вам пора, господа,
засиделись вы тут, ну а там вас уже заждались».

Эту боль не унять, но, как улей, гудит чайхана,
оживились твои старики, так зачем умирать?
А у нас – вот чего ты не знаешь – бушует война,
бросил Путлер-шайтан на Донбасс свою чёрную рать.

Но понять разве сможет шайтан, а вернее, шакал:
сил не хватит ему, не удержит чужого добра.
Кто воздушных путей в бренной жизни своей не искал,
тот подохнет, смердя в куче золота и серебра.

Никогда не учил ты меня, но позволил смотреть,
чем живёт человек. Заболел я Востоком твоим,
в чайхане посижу, не давая душе околеть,
а потом засмотрюсь на сияние снежных вершин.
Август 2014

БОЛОТНАЯ ЧЕРЕПАХА
(мемуар о 1959 годе)

В тот год Хрущёв с Эйзенхауэром начали переговоры,
но впечатления на меня никакого не произвели.
Зато в Донце головастики шастали, как метеоры,
а к вечеру черепаху взрослые принесли

и говорят: «Посмотри-ка, болотная черепаха!»
Смотрю – не могу насмотреться на сказочно-дивную тварь.
На бабушкину шкатулку похожа – и нету страха.
Ещё не умел читать я, Донец был первый букварь.

Июль пятьдесят девятого: искрится песчаная отмель,
серебряная рыбёшка воздух глотнула опять,
а головастиков было, наверно, не меньше сотни –
это сейчас говорю я, тогда не умел считать.

Но примой была черепаха. Как жаль, что она не вмещалась
в кузов моего любимого игрушечного грузовика…
Не знал я тогда оттенков значения слова жалость,
это меня жалели, маленький был пока.

Потрогал я чёрный панцирь – в закатных лучах сверкал он,
спрятала голову-лапы, пялится: кто таков?
Старая черепаха ещё не таких видала,
а тут неразумный детёныш двуногих её врагов.

Сколько их, неспокойных, на земле развелось-то,
высушили болота и вырубили леса…
Но на меня смотрели, не обжигая злостью,
из-под тяжёлого панциря внимательные глаза.

На ночь её привязали к остову мёртвой ивы
верёвкой поперёк тела – когтями ей не достать.
Она к воде потянулась – верёвка её не пустила.
И я шептал, засыпая: «Завтра будем играть!»

А утром у остова ивы лежала одна верёвка,
старшие успокаивали ревущего малыша.
Джульбарс наш её понюхал и проявил сноровку:
след черепахи терялся в ближних густых камышах.

Между собой говорили взрослые о беглянке:
«Избавиться от верёвки камешек ей помог».
Напрасно бежал я к берегу, зря тащил спозаранку
взрослых к живой игрушке. Есть черепаший бог!

Не понимал, что узник не может играть на равных,
что не получишь дружбы, крепко его связав.
Мой поединок с Природой окончился так бесславно,
но на меня впервые смотрели её глаза.

Я ничего не понял – совсем ещё был головастик,
бездумно резвился на отмели, на берегу Донца.
Старая черепаха знала: в свободе счастье,
и за неё бороться готова была до конца.

Сентябрь пятьдесят девятого: встречи без протокола,
бывалые головастики взялись друг друга учить.
Эйзенхауэр терпит Никиты приколы-проколы…

Болотная черепаха была моей первой школой,
мудрая, как Тортила. А ключик не смог получить.

ОДЕССКАЯ КАРТИНКА

Рачки краснеют в корзине,
………….. женщина хоть куда,
ловко так лист газетный
………….. свёртывает в кулёк.
«Рачки! – кричит и сыплет
………….. каждому. – Хочешь, да?
Так доставай скорее
свой пятачок, малёк!» –
Рачки газет не читают,
………….. им вообще не везёт,
уже на кульках сияет
………….. Брежнев, а где Хрущёв?
Быстро кончаются рачки  –
………….. быстро малец грызёт.
Уже и Союз как смыло.
………….. Будет новый улов!