Илья Абель | Коллизии веры и права

Премьера спектакля «Салемские ведьмы» по пьесе Артура Миллера «Суровое испытание», написанной 65 лет назад, состоялась в Московском театре на Малой Бронной 20 апреля 2017 года. Было бы неправильно считать, что содержание ее неизвестно столичному зрителю. Но в таком случае возникает закономерный вопрос: Почему именно сейчас и именно этот театр обратился к шедевру американского драматурга. В свое время в СССР шла его ранняя пьеса «Смерть коммивояжера», а сейчас в театре Маяковского идет его же пьеса «Все мои сыновья».

Для Миллера история семнадцатого века, когда в одном из городов Америки мужчин и женщин поголовно и практически без юридических (если таковые в данном случае могли быть, в принципе) обвиняли в богохульстве, колдовстве, что заканчивалось для осужденных смертным приговором или тюремным заключением. Через какое-то время суд над сотнями людей по указанному обвинению был признан ошибочным, однако прецедент процесса над так называемыми салемскими ведьмами был создан. Для Миллера, возможно, в создании пьесы был принципиален момент высказывания о современном через прошлое на фоне работы комиссии Маккарти, которая выносила вердикта об антиамериканской деятельности того или иного гражданина США. Это с одной стороны, то есть, история, пересказанная друматургически Артуром Миллером как отсыл к прошлому, для него самого и его зрителей становилась разговором о настоящем. Понятно, что для российского зрителя, знакомого с историей своего государства в двадцатом веке, сюжет, использованный Миллером, отзывается фактами из отечественной истории. Чтобы далеко не отдаляться от темы советских процессов советского времени, достаточно вспомнить, что при входе в театр нельзя не обратить внимания на памятный знак, на котором изображен Соломон Михоэлс, основатель еврейского театра, погибший в Минске при странных обстоятельствах. Если вспоминать далее этот сюжет, то здесь нельзя не упомянуть и процессов над так называемыми «врачами-вредителями», борьбу с теми самыми как бы «безродными космополитами», как кампании в ряду других процессов над врагами народа, которые на слуху у многих.

Очевидно, что на российской почве то, что написал Артур Миллер, используя факты американской истории, воспринимается адекватно, в данном случае, как попытка высказывания о своем через чужое, в этом виде — переводное. Но худрук театра на Малой Бронной Сергей Голомазов, сразу заметим, поставил спектакль не публицистический. Да, почти на протяжении всего действия многие участники его, даже разговаривая друг с другом, обращаются непосредственно в зал, находясь все время лицом к зрителям. А во втором действии Михаил Горевой, в роли Дэнфорта, судьи, полномочного представителя губернатора, не просто реплики свои к другим персонажам обращает в зал, но и несколько раз задает конкретно зрителям вопросы по существу того процесса, его подоплеки и последствий, который он ведет.

В таком контексте, нынешние «Салемские ведьмы» является спектаклем не публицистическим в основе своей и не прямолинейно реалистическим (например, герои его одеты не в стилизованные под конец семнадцатого века костюмы, а в то, что могли, скорее всего, носить американцы пятидесятых годов двадцатого века, когда написана была Миллером его пьеса — художник по костюмам Мария Данилова). Это, как представляется спектакль в высоком смысле слова декларативный, в нем заявлена тема: что важнее — вера или право, мораль частная или общественное представление о морали, что есть правда и что есть истина. В определенном контексте эта постановка оказывается, без идеологической прямолинейности, чрезвычайно современной, поскольку вопрос о приоритете веры или права оказался сейчас, пожалуй, самым актуальным для современной России. Нередко возникают прецеденты, когда вера апеллирует к праву, а право становится на сторону веры. При том, что по Конституции РФ государство определено, как светское.

И потому оказывается, что перед нами как бы три спектакля в одном. Один большой спектакль «Салемские ведьмы» в двух действиях. И еще каждое действие, как самостоятельный спектакль в рамках четко собранного и выстроенного целого.

В первом действии рассказывается о том, как в городе поползли слухи, что дети умирают от сглаза или хуже — колдовства. Да, к тому же, священнослужитель местный Самуэль Перрис (Андрей Рогожин) заметил в лесу что-то вроде шабаша ведьм: девушки танцевали вокруг костра и совершали некий кощунственный ритуал. Для борьбы с пороком сюда прибывает преподобный Джон Хэйл (Дмитрий Гурьянов). И почти большую часть первого действия он пытается изгонять дьявола из Бетти, дочери Пэрриса (Лина Веселкина). А потом ведет собственное расследование, выпытывая у служанки Титуба (Алена Ибрагимова), Абигайль, племянницы Пэрриса (Наталья Самбурская) и других подробности их реального или кажущегося грехопадения. Он здесь и «добрый» следователь, который заботится о нравах и душе горожан, и иезуит, который использует простые приемы давления для того, чтобы любыми средствами (Торквемада, основатель инквизиции, верил, что для спасения душ не надо жалеть тела) добиваться того, что ему нужно. По сути, перед нами нечто вроде бенефиса в премьерной постановке, но такого, который исключительно оправдан содержанием данной части спектакля и всего его в единстве и деталях. Демагогия преподобного Джона Хэйла также знакома для российского уха, поскольку слишком напоминает то, что стало широко известным в ходе перестройки по воспоминаниям тех, кто прошел через неправедные и бесправные судилища. Но Хэйлу не удается добиться от обвиненных в ереси, в колдовстве, в продаже душ дьяволу нужного результата. И тогда в город прибывает судья Дэнфорт, и устраивает настоящий суд, чему практически посвящено все второе действие постановки «Салемских ведьм» в театре на Малой Бронной. Михаил Горевой в роли судьи великолепен, как материализация лукавого начала. Борясь за соблюдение закона, он готов на все, лишь бы обвиненные были осуждены. Он дает понять, что осознает, что осуждает невиновных людей. Но его устраивает роль обвинителя, человека, которому дано решать, оставить человека жить или отправить его на виселицу. Герой Михаила Горевого буквально упивается доставшейся ему властью. Он в чем-то напоминает тут героев Достоевского, например, Опискина из «Села Степанчиково и его обитателей». Он разыгрывает настоящий спектакль, который есть иллюзия правосудия, когда внешне, чисто формально соблюдены все нормы, есть иллюзия соблюдения закона. Но при этом судья не скрывает, что какие бы ни были доказательства в пользу невиновности тех, кого хотят повесить за тяжкое нарушение религиозных догм, он будет стоять на своем. Несомненно, в его герое есть, собственно говоря, чертовщина, нечто инфернальное именно потому, что Михаил Горевой буквально фонтанирует интонациями и цинизмом в этой роли.

Если Хэйл, так сказать, брал тех, от кого требовал признаний на то, что задавал им вопрос о принадлежности к христианству, и на затем, получив нужный ответ, строил на его основе словесную пытку каждого, то судья Дэнфорт расширяет ракурс претензий к горожанам. Ему мало того, что они свидетельствуют о принадлежности к христианской вере. Ему надо указать на то, что вера и право не могут быть в конфликте. Христианин настоящий не может оспаривать решение суда, поскольку суд исходит из веры. И потому однозначно правомочен и непогрешим в принимаемых им решениях. Однако, надо сказать, что безукоризненная по выразительности в каждой из сцен игра Михаила Горевого все же несколько избыточна. Думатся, что в США, стране протестантской, второе действие пьесы Миллера играется несколько иначе по актерской значимости. Там важнее процедура судопроизводства, а не дьявольские по своей наглости и подлости ужимки конкретного человека, облеченного юридическими возможностями. Если расследование, которое вел Хэйл органично вписывалось в атмосферу спектакля в этой постановке, то премьерство заведомое Михаила Горевого несколько нарушает ритм действия, переводя его в публицистику, делая представление в духе стилистики Театра на Таганке, что вряд ли правильно. Возможно, указанное связано с тем, что спектакль Театра на Малой Бронной еще обретает себя, взаимоотношения между актерами, сосуществование отдельных его сцен еще упорядочивается. И постепенно «Салемские ведьмы» обретут практически идеальный темпо-ритм, которого пока нет. И потому постановка кажется несколько затянутой. Особенно в конце каждого из действий.

Заметим, что священник Хэйл уже не на первых ролях во втором действии. Он оказывается вторым, если не третьим или четвертым в процессе, хотя специально возвращается в Салем, чтобы спасти заблудших, которыми считает осужденных, и попытаться спасти некоторых из них от казни. После того, как ему не удается убедить судью Дэнфорта в отмене приговора о повешении, он соглашается хотя бы попытаться убедить фермера Джона Проктора ( Михаил Яглыч, одного из двух, наряду с Михаилом Горевым, приглашенных артистов именно на эту постановку) в том, чтобы тот согласился на условия судьи Дэнфорта, оговорил себя ради спасения собственной жизни. Тут некоторый не до конца проясненный момент: будучи человеком искренно верующим, ищущим себя в вере и несущим людям ее свет от чистого сердца, приняв непосредственное участия в судах по обвинению в ереси и подписав десятки приговоров, священнослужитель обращается к фермеру с монологом, который можно считать еретическим. Он признается, что не понимает такой веры, которая приводит к осуждению на смерть. Однако, это не смущает членов суда, потому и не совсем ясно — Хэйл говорит это, чтобы Проктор поверил ему, подписал самооговор и попал в словесную ловушку, или он, служитель бога, действительно пришел к отчаянному безверию при соблюдении ритуала и всего того, что с ним связано.

И тогда вопрос о вере снова, как в первом действии выступает на первый план. В своей речи Проктор говорит, что ему не хочется, чтобы именно Пэррис крестил его третьего сына, поскольку для него важнее внешняя атрибутика (золотая утварь в церкви вместо серебряной, что вдруг звучит очень злободневно именно на российской сцене), неискренняя вера, в чем зрители убеждаются на протяжении спектакля. Преподобный Пэррис, заваривший, образно говоря, всю историю с ведьмовством, юлит, если нужно, выгораживает себя, клевещет, доносит, всеми своими репликами показывает, что стоит на стороне суда, только так показывая первенство права над верой, считая что таким образом поддерживает истинное религиозное чувство.

Но все равно судья вместе со своими помощниками (Александр Никулин, судья, Дмитрий Варшавский и Егор Барановский, судебные исполнители) показывает, что государство подминает под себя все, в том числе, и религиозные чувства его граждан. И вера, следовательно, оказывается на службе у государства, хотя, по пьесе Миллера, вера и право сосуществуют в тесном и очень прочном взаимодействии, когда очевидно, что одно не может быть без другого.

Принципиально то, что клянутся верой или правом горожане, относящиеся, так сказать, к разным сторонам конфликта.

Вот Энн Патнэм (Марина Орел) со слезой в голосе дважды повторяет, что семь ее детей умерли сразу в день рождения, считая, что в их смерти виновато колдовство. Но она так уверена в правоте доводов, приводимых в объяснение их смерти, что не задумывается о том, что, возможно, причина в какой-то наследственности, а не в сглазе. И, кроме того, что же она семь почти лет ждала, чтобы прийти к выводам о колдовстве как раз тогда, когда об этом заговорили в городе. Потому слова Ребекки Нерс (Вера Бабичева) о том, что стоит говорить не о дьявольских происках, а о лечении, воспринимаются как нарушение норм приличия, протест против того, что принято безоговорочно обществом, ведь все в спектакле клянутся именем Христа и, опираясь на букву и дух Библии, интерпретируют собственные и чужие слова и поступки.

В лагере противников неправосудного осуждения и фермер Джайлс Кори, которого просто замечательно играет Геннадий Сайфулин, актер старшего поколения, который в данном спектакле выступает значимо, достоверно и искренно. Когда судья ехидно спрашивает его о том, не имеет ли он юридического образования, если так умело и юридически точно составляет свои обращение, Джон Кори отвечает, что дело не в специальном образовании, а в том, что он знает свои права и отстаивает их. (Заметим, что подобная реплика, как и многие другие, при публицистическом подход к тексту Миллера, — перевод Ф. Крымко и Н. Шахбазова — могла бы повиснуть в паузе, разрешившейся аплодисментами зрителей, но Сергей Голомазов, повторим, поставил не публицистику, а размышление о том, что есть мера доброты, справедливости, чести и достоинства, потому легкий успех намеков на повседневность нему не был нужен, и не его он пытался достичь.)

Сторонницей справедливости в ее настоящем значении выступает и Элизабет Проктор, жена фермера (Юлиана Сополева). Ей непросто вести защиту мужа, ведь и она обвинена чуть ли не в колдовстве. Кроме того, она чувствует себя в чем-то виноватой перед мужем, о чем говорит в прощальном диалоге с ним. Она берет на себя вину за измену его, за то, что он увлекся Абигайль Пэррис, которая во всей рассказанной Миллером истории — главный свидетель обвинения.

Элизабет, подобно Сарре, жене Авраама, как рассказано в Библии, выгнала служанку. В «Салемских ведьмах» конфликт усилен, поскольку Абигайль мстит Элизабет, а потом и Джону Проктору.

Жена Проктора мужественнее и душевно выше его. На его вопрос о прощении, она говорит о том, что дело не в том, простит ли она его, а в том, что он сам для себя должен решить вопрос, как дальше жить. Непрямым текстом, но достаточно ясно в подтексте сказанного Элизабет дается понять и то, что нельзя верить посулам судьи и его приспешников, поскольку, если Проктора не осудят за колдовство, то накажут за прелюбодеяние. Или за то и другое по совокупности. Именно слова жены спасают фермера от оговора. Он рвет подписанный им же протокол и заявляет, что его доброе имя дороже ему собственной жизни. (И здесь при более упрощенном подходе к тексту Миллера могла бы выйти на первый план чистая публицистика, но снова и в очередной раз Сергей Голомазов уходит от нее, поскольку дешевый и быстротечный успех такого прочтения сильного и многозначного по содержанию текста Миллера, усреднит театральность постановки, сведя ее до агитки, а перед нами именно театр — в чем-то демонстративный, но в любой подробности подлинный и поистине блистательный.)

Совершенно неоднозначная роль у Полины Некрасовой, которая играет Мэри Уоррен. В первом действии она такая советская пионерка, которой нравится, что ей доверили быть участницей судебного процесса. Она буквально в восторге от того, что будет на стороне правосудия. Во втором действии она пытается поддержать позицию фермера Проктора, признается, что врала и оговаривала других. Но судья, ведущий процесс, с редкой упертостью, но ювелирно и чуть ли ни ласково с помощью наводящих вопросов, разбивает уверенность девушки в своей правоте. Она физически и морально подавлена. Пионерка, какой она казалась раньше, впадает в истерику, и переходит на сторону противников правды и справедливости в их истинной сути. Она не может выдержать одиночество противостояния большинству, в первую очередь, Абигайль Пэррис, которая здесь — черный лебедь, соединение колдуньи, демагога, актрисы и мстительной женщины. Настасья Самбурская в названной роли несколько банальна и вторична, но суть своей героини передает верно и в той мере, насколько важно обозначить ее естестве, данность обиженной, умной и умеющей защищаться женщины. Другое дело, что, защищая себя, она, прекрасно чувствуя мнение толпы, использует его искусно и исключительно в свою пользу, спасая сугубо жизнь только свою, не считаясь с фактами. Судья Дэнфорт прекрасно понимает, с кем имеет дело. И все же строит обвинения на словах Абигайль, поскольку иначе все судебное разбирательство рассыплется и превратится в мусор. А она, понимая, как нужна следствию, говорит и делает то, что от нее требуют, творчески подходя ко всему, что ей нужно сказать и сделать. Наталья Самбурская показывает молодую женщину уверенной в себе, разыгрывающей явно провинциальный спектакль, который она вряд ли могла видеть в пуританском городке, но делая это, тем не менее, узнаваемо, хоть и наивно. Здесь не так важно, как Абигайль играет роль невинной жертвы и главной обвинительницы, а в том, что всему, что с нею связано верят как истине в последней инстанции.

Таким образом, Сергей Голомазов поставил, в том числе, спектакль о том, как судебное разбирательство, так любимое в Америке, как предмет зрелища в театре и в кино, буквально разоблачается до невероятия, до того, что показывается, как в этот раз оно порочно, гнусно и далеко от исполнения закона, хотя бы буквы его.

Игра актеров в «Салемских ведьмах» представлена так, что практически любая роль становится по сути своей бенефисной, поскольку подана, как монолог, как высказывание о вере или праве, как жест и поступок в той или иной мере раскрывающие суть пульсирующего сосуществования одного и другого. При том, повторим, что постановка воспринимается как единое целое, как одно большое, ясное, но требующее внимания и вдумчивого проникновения в показанное — высказывания. Не о прошлом или о настоящем, а о том, что есть постоянное состояние выбора позиции, где все сложно и все обременено доводами и суждениями разного рода, житейскими обстоятельствами и подробностями. И, значит, в очередной раз перед нами спектакль о выборе — жизненном, духовном, этическом, а не только религиозным. В некотором смысле спектакль Сергея Голомазова, как и пьеса Артура Миллера — экзистенциален. Но философский подтекст текста американского драматурга настолько явно и правдиво здесь укоренен в российской театральной традиции, настолько созвучен российскому менталитету, без демонстративности в его подачи и без привнесения в него чего-то чужеродного, как бы отсебятины, что он обрел себя в Театре на Малой Бронной в совершенном по форме и выразительности действии, которое волнует зрителя и принимается тепло и приязненно.

Несомненно, что наличие двух составов для некоторых персонажей вносит в спектакль «Салемские ведьмы» на московской сцене вероятные нюансы. Однако, очевидно и то, что канва его, динамичная, емкая и собранная, сохраняется от показа к показу, свидетельствуя о том, что теперешний опыт обращения к классику американской литературы двадцатого века оказался удачным, своевременным и многогранным, ставящим вопросы и показывающим варианты их решения, конфликтные, спорные, воспроизведенные с театральной изысканностью и мастеровитостью профессионального прочтения переводного текста.

Илья Абель

Фото Владимира Кудрявцева