Ирина Мазура | О войне, которой не было в детстве

Вспомнилось не вдруг советское наше детство. И постоянная присказка взрослых «лишь бы не было войны». Верили мы: никогда не почувствуем, что на самом деле значит это страшное слово.

В 1968 году моя сестра пошла в школу. Был в первом «б» мальчик.Такой пухленький, веселый, доброжелательный, болтушка — каких поискать. Как его звали, уже не помню. Только кличку — Кузя. Так мою Татьяну, которая хорошо училась, усадили с ним за парту, чтоб она перевоспитала своим положительным примером разговорчивого дружка. Через неделю перевоспиталась сестра, теперь они мешали преподавательнице уже вместе. Что они так увлеченно обсуждали во время уроков, понятия не имею. Наверное, болтали о всяких глупостях. Про войну точно не говорили. Об этом — шепотом — родители, когда думали, что мы с сестрой уже спим. А я девочка любопытная была. Прислушивалась. И слышала, как папа вздыхал: «Советские танки на улицах Праги…» Значения как-то не придавала, далеко это тогда было, не про нас и как будто неправда. Какая война? Ее только в кино показывают.

Через двадцать лет Кузя вернулся из Афгана. Весь седой и дерганый. Не осталось следа ни от пухлости его, ни от болтливости. Другой человек. Мрачный, депрессивный, замкнутый. Пил очень. Как дальнейшая его жизнь сложилась, не знаю. Соседка наша, тетя Маня, обмолвилась, что Кузе повезло, кто-то вообще не вернулся. Вернее — вернулся грузом-200.

…Тогда мы уже начали понимать, что такое война. Провинциальный наш Зеленодольск. Не на нашей улице, на соседней, у подъезда типовой хрущевки стоял на выстроенных в ряд табуретах страшный закрытый цинковый гроб. И рядом — мать погибшего. С белым перевернутым лицом, на котором застыло выражение недоумения и гнева одновременно. Другие женщины, что были рядом с ней, выли в голос. Она — нет. Глаза сухие, отрешенные. Никого к себе не подпускала. Ни тогда, в день похорон, ни потом. Через несколько месяцев «добрые» люди уже как бы даже с осуждением начали поговаривать: мол, совсем она с ума сошла, сколько можно горевать? Ну поплакала бы что ли, полегчало бы… А не плакала. Не было у нее слез. Или были — не напоказ, а только тогда, когда она одна. Нет, не одна, с фотографиями своего мальчика.

Наверное, были там родственники, которые как-то поддерживали. Но на улице никто к этой женщине не подходил. Есть такое в человеческой природе — чураться чужого горя, будто оно заразно, воздушно-капельным путем передается. Да если честно, то не всегда мы умеем быть рядом в радости и в горе. Зато кое-кто хорошо умеет петь хором «Идет война народная…»

Да, сейчас я живу в Израиле. И меня никто не лишал российского гражданства. В России у меня — половина семьи. И вообще почему я оправдываюсь? Россия — моя родина, которую люблю и за которую болит душа. Не дай Бог второго Афгана. Это я как россиянка говорю.

Как израильтянка: война — это не по клавишам компьютера щелкать и не дебаты дебатировать на модных ток-шоу. Война — это страшно. А самое страшное в ней — когда матери хоронят детей.

Ирина Мазура