Иван Егоров | Перед свадьбой

Два письма, содержащие взаимные обвинения супругов и в этих обвинениях раскрывающие изнанку супружеской жизни и любви. Их читает в утро перед свадьбой сын авторов писем.

«Я человек бесстрастный. И оттого бессовестный. Это бесповоротно. Никто не сможет убедить меня в обратном. Никто и не станет пытаться. Ведь кто я такой, чтоб мнить, что нужен людям. Люди все, сплошь, тянутся больше к умным и удачным. А я часто могу быть глупым. А глупый человек  – человек жестокий. В глупости своей он считает себя, и только себя, правым во всем и не видит, что причиняет страдания близким. И сердце мое каменеет, когда я вижу слезы на твоих глазах, но знаю, что я заслужил их в полной мере. Ведь я несправедливо обижен тобой. И обижен неоднократно.

Ты веришь в любовь и считаешь себя любящей женщиной, милая моя. Но что такое любовь по твоему? Любовь твоя, работает единственно на тебя саму. На тебя одну лишь!

Согласно твоей любви, я должен всегда тебя сопровождать везде и во всем. Тащиться за тобой, словно жалкий хвост за дворнягой, в недоумении, исступлении и усталости. Тащиться за тобой в магазины одежды, обуви, косметики. Тащиться за тобой в парикмахерскую, сопровождать в поликлинику. Встречать тебя после работы, провожать на работу. С тобой вместе вести собаку к ветеринару, вместе выгуливать ее. Вместе, вместе, вместе. Я не понимаю! Мы же взрослые люди! Неужели ты не сможешь сама купить себе новую туалетную воду? Я дам денег! Право, зачем заставлять меня обнюхивать полтора десятка разных флакончиков? Ты совершенно уверена, что это настоящая любовь? У меня нос чешется и отекает от такой любви, Света. Я готов помогать. Я готов носить тяжести, крутить лампочки, чинить водопровод и утюги. Но я не могу согласиться на бессмысленное сопровождение в роли маленькой собачки!

А постоянные объятия и поцелуи? Ты готова висеть у меня на шее бесконечно. В выходной день мне впору надевать корсет для поддержания позвоночника, ибо, скорее всего, ты проведешь весь день на мне, рядом со мной, вплотную со мной. Разве желание превратить своего мужчину в плюшевого медведя является любовью? Разве это мужчина? Я чувствую себя кожаной косточкой купленной для нашей собаки. Меня постоянно кто-то лижет, тискает, мусолит, мнет, трет…

Ты постоянно хочешь физической близости. Не могу сказать об этом процессе ничего плохого, но разве не стоит выбирать более внимательно время когда мы занимаемся этим? В моей голове любовь к женщине и просмотр фильма о приключениях морских пиратов никак не укладываются в один ящик. Да и, честно тебе скажу. Для меня заниматься каждый вечер любовью немыслимо! Мне надо сосредоточиться, творить. Надо так много в жизни успеть понять, запечатлеть и описать.

Я стараюсь распределить время поровну на все, а ты постоянно вмешиваешься в мой распорядок, превращая его в беспорядок. Это просто невыносимо.

И вот, чтобы прийти к логическому завершению этого письма, мне остается лишь затронуть тот жуткий аспект твоего характера, который называется ревностью. Удушающая, чадящая, иссушающая, оставляющая несмываемые следы в душе, ревность. Чувство, подчиненное глубокому эгоизму, в спеси и наглости своей, подменяющее любовь и самоотдачу. Чувство, рождающее черные подозрения, заставляющее тебя проверять мою записную книгу и приходящие письма. Чувство, определяющее тебя владельцем, а меня вещью. Чувство, обнажающее меня перед тобой насильно, принудительно, словно пленного в концлагере. Чувство, отравляющее нашу жизнь и делающее ее короче!

Пойми же, наконец! Все это делает меня несчастным. Глубоко и искренне несчастным там, где мне должно быть максимально комфортно. А именно – рядом с тобой.

Ты плачешь, Светлана? Не плачь. Не плачь родная, мы не виноваты, что у нас не вышло. Мы старались. Но знаешь… Иногда не сходятся характеры. Мы слишком разные. И нам не суждено быть вместе. Прости меня. Я сомневаюсь, что когда-нибудь мы сможем перерасти все эти трудности, оставив лишь череду воспоминаний. Думаю нам стоит порвать наши отношения. Предлагаю развестись.

Степан Красильников, июнь 1989»

«Как отвратительно, Степан!

И какой же дурой я была, когда решила, что из тебя выйдет что-то путное?!

Как же? Как я могла быть такой дурой, собственно?

Отвратительно!

Вся эта грязь, которой ты поливаешь меня и наши отношения.

Весь этот… Эпистолярный жанр.

Тьфу! Мерзость. Пакость. Ужасно.

Как ты можешь так обходиться с моими чувствами. Со всем тем, что мы взращивали и пестовали годами.

Ты называешь меня эгоисткой? Ты, который не оторвется от телевизора со своим любимым футболом, чтобы помочь жене принести пакеты с продуктами из магазина? Ты рассуждаешь о любви, а сам не соизволишь купить цветов уже четыре месяца. Не говоря уж о подарках. Мысль о приятной безделице для любимой женщины вовсе не приходит в твою голову. Бог мой, да ты же в кино меня не сводишь, если я не напомню тебе об этом.

У тебя на уме одна только твоя работа. Ты пропадаешь там по десять часов, что-то пишешь, выдумываешь и зарабатываешь деньги чужому плечу в дорогом костюме. Затем ты приходишь домой и снова начинаешь писать и строчить, писать и строчить, снова и снова. Теперь уже «для себя».

И это вместо того, чтоб целовать свою любимую женщину и обнимать ее…

И…

Я не буду рыдать!

Не буду!

Тебе назло, скотина!

Жалуется он, что по магазинам ходит и духи с платьями выбирает. А если б не ходил? Любил бы ты меня в замызганном халате и с облезлыми волосами? Ты хоть раз задумался, отчего твоя женщина так хорошо выглядит и так хорошо пахнет, книжный червь?

Но даже это! Даже это не заставит тебя лишний раз взглянуть на меня…

Ты скорее будешь обмениваться нежностями с призраком этого… Как его… Набокова своего, любимого.

И разве трудно проводить меня в поликлинику? Посидеть, в очереди, подержать за руку, успокоить меня. Ведь страшно же! Это так мило, когда парочки все время вместе, не расстаются. Вот настоящая любовь. Ее ничто не может разрушить, никакие мелочи. И уж тем более ей на пользу идут совместные прогулки, частые встречи и объятия.

Плюшевый медведь он… Да плюшевый медведь и то чувствительней чем ты! И уж он то точно не сидит по ночам и, под видом нового эссе, не пишет какой-то блондинке нежные приветствия и двусмысленные намеки. Все эти твои бесконечные студентки, поклонницы, желающие попасть в сценарий, книгу или еще куда-то, черт знает, куда… А ты им мило улыбаешься, киваешь, смотришь ласково. В то время как должен быть здесь! Рядом со мной! У меня под боком! Пить горячий какао и обнимать меня.

Степа, ты низкий человек. Низкий и отвратительный мне. Я не могу писать так много и красиво как и ты. Не могу и не хочу. Мне нет нужды прикрываться красивыми словами. Если ты не ценишь все то, что даю я тебе. Если не ценишь мою любовь и мою заботу. Если хочешь снова спать один под своим рваным одеялом холостяка, то я не собираюсь тебя отговаривать. Иди прочь! Иди прочь от меня. Я не хочу тебя больше видеть. Сил нет смотреть в твою наглую ненавистную рожу. И не надейся, я не плачу! Не плачу…

(бывшая) Красильникова Светлана, июнь 1989»

В тишине я стоял перед окном комнаты моего детства, глядя на залитый утренним солнцем двор, пытаясь понять все то, что прочел в этих письмах. Мой жизненный опыт, не мог дать однозначного, четкого ответа на невысказанный вопрос старых помятых листков бумаги, исписанных разными почерками. В двадцать пять лет так мало еще знаешь о любви и о жизни.

На мои плечи, сзади опустились заботливые руки, расправляя складки на рукавах пиджака.

— Мама… Мам, ты зачем дала мне эти письма? Зачем сейчас дала мне это прочесть? Я не понимаю. Как такое могло быть? Ведь вы же так любите друг друга. Все время вместе, всегда вдвоем. Это… так неожиданно. – я повернулся, испытующе глядя матери в глаза.

Она не отвернулась, не отвела взгляда. Смотрела прямо на меня, чуть насмешливо. Эта ослепительная женщина, моя мать, уже была готова к выходу. И из за этой строгой брони зрелой, успешной и красивой женщины на меня сейчас смотрели такие нежные, мягкие и любящие глаза.

— А это и есть любовь, сынок. Самая настоящая.

Я не успел задать следующий вопрос – из коридора послышались шаги отца.

— Ну что, мужчина, готов? А, и ты здесь? Ну прям не можешь его отпустить никак! Поехали, поехали. Хватит нянчиться. Машины уже готовы, все на улице. Пора забирать невесту и сделать нашей эту красавицу!

Мать вскинула голову, улыбнулась широко и радостно, как девчонка и обняла нас с отцом:

— Конечно, конечно, Степа. Как скажешь. Едем. Я так люблю вас обоих, мальчики мои!

Мы вышли втроем, держа мать под руки с двух сторон. Я шел навстречу своей семейной жизни и думал: «Неужели и у меня в жизни не обойдется без таких вот писем? Неужели всем приходится выстрадать свое счастье?»