Лана Райберг. Школьные заметки

Дженнифер

Дженифер доверчиво вкладывает чёрную шершавую ладошку в мою руку. Спускаемся по широким мраморным ступеням в подвал, где находится школьная столовая. Дженифер – не по возрасту серьёзная девочка. Она трогательно поджимает пухлые губки, расправляет на коленях складки форменной юбочки. Один чулок у неё порван. Вчера и позавчера, кажется, она была в одних и тех же чулках. Во всяком случае, они тоже были дырявые. Курчавые её волосы заплетены в упругие косички, стянутые на концах резинками с красными пластиковыми шариками. Розовая курточка Дженифер давно не стирана. Из семилетней её детскости проступают черты зрелой женщины. Я вижу Дженифер сорокалетней.

Она – приземистая, плотная и рассудительная. Жесты её скупы и неторопливы. Из-под фетровой шляпы, украшенной пластмассовыми ягодками, выглядывает широкое, тёмное лицо с непроницаемыми агатовыми глазами. Женщина одета просто, возможно, очень бедно. Оживший портрет чернокожей горничной времён колониального режима. Картинка, сверкнув коричневым глянцем, скользнула в учебник по истории Америки.

У меня есть странная и ненужная, приносящая лишь печаль способность – видеть в детях стариков, а в стариках – детей. Это, скорее, не способность, а проклятие, не дающее мне ни на секунду забыть о конечности бытия.

Подружка Дженифер, Ашли, напротив, высокая, сутулая и вертлявая. Она ассоциируется у меня с высушенной на солнце ящерицей. Деревни Африки рождают таких женщин – длинноногих и длинношеих, с крутыми откляченными задами.

Они бегают наравне с леопардами, вздымая горячую пыль крепкими потрескавшимися пятками, они танцуют ночами под дробь барабанов, призывая богов пролить благодатный дождь.

В классе две эти девочки – единственные адекватные. У восьми остальных учеников – различные отклонения и психологические проблемы. В наличии синдром Дауна, гиперактивность, идиотизм и асоциальность.

Кенес, Патрик и Анна ходят в грязной одежде. Кенес и Патрик в свои девять лет не умеют читать и писать. Они не в состоянии распознавать и запоминать символы. Анна занимается в соответствии с возрастом, но она повержена вспышкам неконтролируемой ярости. В первый мой рабочий день я бросилась защищать её, когда она сцепилась в драке с толстым, весёлым, но необыкновенно драчливым Голфредом. Короткая курточка Анны задралась. Тощее её тельце оказалось покрыто пятнами и язвами. Я оттащила Анну, обняла её, успокаивая. Девочка дрожала, её била крупная дрожь. Постепенно глаза её утратили выражение ярости, смягчились, а тело расслабилось. Тогда я её отпустила.

Через полчаса Анна опять дралась. Опять я её оттаскивала, отбивала, обнимала и утешала.

Каждый день прихожу с работы с новым синяком.

Чёрная, как смоль, Миссис Винг напряжённо смотрит на меня. Я легко читаю её мысли. Она удивляется тому, что мне не противно прикасаться к грязным и больным детям. Ещё она думает о расовых различиях. Я – единственная белокожая в этой школе.

О том, что от детей можно заразиться, я не думаю. Не прикасаться к ним не получается – я то разнимаю дерущихся, то обнимаю, успокаивая, то беру за руку. Они вытирают об меня сопли и слёзы. Я застёгиваю их давно не стиранные курточки, завязываю им заскорузлые, оборванные шнурки.

Мне очень жаль их, и хочется им помочь. В конце концов, это моя работа.

Любой грязный и дерущийся чернокожий ребёнок, встреченный на улице, вызывает у меня раздражение и брезгливость. Здесь, в школе, я смотрю на ситуацию изнутри. Я существую внутри организма, и, как могу, выполняю свои обязанности. Часто я забываю о цвете их или моей кожи.

С миссис Винг мы так и не подружимся, хотя, я знаю, она хорошо ко мне относится. Она со всеми держится несколько отстранённо и мне кажется, что учитель, мистер Сенат, её побаивается. Я уважаю её право на уединённость и никогда не сажусь на «её» стул или за «её» стол.

Мы обе бьёмся изо всех сил, пытаясь упорядочить безумный день.

Артес

Самая чистая и нарядно одетая девочка – самая неконтролируемая. Приручить её не удаётся. Артес злая. Учителю, добродушному и смешливому мистеру Сенату она показывает голую попу и кричит: “Фак ю!” Она крутится, как юла, задирает детей и беспрерывно извергает ругательства. Сидящей на стуле, кажется, её не никогда не видели. Её невозможно уговорить взять в руки книгу или фломастер.

Тем не менее, некое стадное чувство в ней присутствует. Она не настолько ненормальна, чтобы убежать из класса и, например, потеряться. Когда парами дети идут по коридору, нарядное платьице Артис мелькает, словно тень отца Фёдора, на многочисленных переходах и лестницах школы.

Надолго она может пропасть из поля зрения, но, тем не менее, прибывает по назначению – или в зал физкультуры, или на урок французского, или в библиотеку. Она умеет читать и писать, но мне непонятно, каким образом её смогли обучить грамоте.

Кроме ругательств, ничего другого от неё мы не слышим. Девочка осведомлена о взрослых сторонах жизни. По её поведению похоже, что она видела не только платонические проявления любви. Артес ложится спиной на стол, поднимает и раздвигает согнутые в коленях ноги и хохочет. Газетой, словно муху, сгоняю её с ложа.

Школа находится в неблагополучном чёрном районе. Выйдя из метро на станции Ютика авеню, сворачиваю с широкой Истерн Парквей в переулки. Иду по серому тротуару. Пожухлые тени бездомными собаками трусливо жмутся к домам со слепыми, заколоченными окнами. Словно солдат, шагаю под прицелом оценивающих, часто недобрых глаз. Как могу, сохраняю невозмутимость. По проезжей части патрулирует полицейская машина. Вздыхаю с облегчением. Через неделю каждодневного туда-сюда маршрута чувствую себя получше. «Посторонние» по этим улицам не ходят. Мне кажется, что меня уже «срисовали» и занесли в реестр неприкасаемых, к которым относятся работники школы. Вскоре без опаски начну отвечать на улыбки и приветствия аборигенов. Только стараюсь не «передержать» взгляд. Скользнуть, приветить и уплыть, не увидеть, как в ловких руках возникают откуда ни возьмись крохотные пакетики, которые тут же исчезают в чёрных ладонях. Иногда только сверкнёт белым, или взметнётся в воздухе край зелёной купюры и цифра «20» – столько стоит минимальная доза героина.

Весь день мы ловим Артес, пытаемся урезонить её, заставить читать или писать. Бесполезно. Как ртуть, она ускользает из пальцев, выкручивается, вырывается из кольца рук. Носится, как ураган, со свистом рассекая воздух.

Меня раздражает психолог. Сидит себе, наблюдает за поведением Артес, ведёт записи.

Все мои бесцельные педагогические потуги бесстрастно заносятся в журнал.

Может быть, стоит плюнуть на дрянную девчонку, и усесться в углу, раскрыть блокнот?

Пусть сходит себе с ума.

Девочка явно асоциальна. Только следствие ли это душевной болезни или процесса воспитания, не знает никто.

Странно только, что каждый день на ней новое платье, чистое, красивое и явно недешёвое. Как-то я увидела её с мамой. Высокая, необыкновенно важная негритянка, одетая в клетчатый костюм, шляпку с короткой вуалью, в туфли на шпильке, в крупные золотые украшения вела за руку чинную Артес, похожую на дрессированного жеребёнка. Высокомерно дама кивает мне и проплывает дальше.

Наконец, назначена какая-то городская комиссия, которая решит, помещать ли Артес в психушку или же в специализированную школу, в которой существует жёсткая дисциплина и где развита система наказаний и поощрений. Эта школа – что-то сродни тюрьмы для детей.

В течение всего трёхчасового заседания Артес смирно просидела на стуле, держа руки на коленях, и произвела на комиссию самое благоприятное впечатление. Педагоги, психологи и судья не могли поверить, что это милое дитя асоциально и неконтролируемо, и что оно вообще способно на гадости. Мама утверждала, что на её дочь клевещут.

Артес перевели в частную школу, комиссия выделила деньги на её обучение из городской казны. Мы все вздохнули с облегчением, но легче работать всё равно не стало.

Кенес

Кенес с трудом тащит битком набитый портфель. Зачем ему учебники, ведь уроки-то он не делает? Пытаюсь разгрузить его портфель, вытащить что-то ненужное. Кенес яростно защищает своё имущество. Он начинает кричать и плакать, утаскивает портфель в шкаф, прячет его в углу. На следующий день замечаю, что портфель ещё больше разбух, и что молния на нём сломалась. Прорвалась жёлтая парусиновая ткань, и в прорехе торчат книги. Мальчик, согнувшись, за ручку тащит неподъёмный груз по полу.

Спрашиваю Миссис Винг, кто его родители. Может, стоит им написать записку, чтобы обратили внимание на школьное имущество сына. Миссис Винг отвечает, что мама Кенеса не совсем адекватна, к тому же имеет проблемы с речью. Кажется, они живут в шелтере.

Я зациклилась на этом жёлтом, рваном и грязном ранце. Приходилось ждать Кенеса, пока он волочёт по полу портфель, поднимая вываливающиеся из него листы бумаги, книги и карандаши. Подкараулив, когда мальчик был в туалете, заглянула внутрь. Три одинаковых учебника, вышедших из обращения. Папки, набитые бумагами, рисунками, листочками из книг. Мусор вперемешку с мелками, карандашами, огрызки яблок, фантики, части сломанных игрушек, жирные смятые салфетки.

Покупаю красивую пластиковую коробочку, приношу её в школу и предлагаю Кенесу сложить в неё его карандаши. Глаза ребёнка загорелись. Рваный портфель, посомневавшись, он водрузил на стул. Сдерживая брезгливость, обеими руками выгребаю из грязных недр мусор. Выбираем из него кусочки карандашей и складываем в коробку. Под стулом я положила раскрытый пакет, куда воровато сбрасываю добытые из портфеля обрывки, объедки и обломки. Послав Кенеса за салфетками, молниеносно прячу в ящике стола три ненужных учебника. В следующую его отлучку прячу папки с бумагами. Отправляю мальчика в туалет мыть руки и выбрасываю мусор.

После ревизии сумка наполовину опустела. Теперь её можно поднять, хотя она всё равно остаётся тяжёлой. Но, во всяком случае, половинки сходятся.

Подумываю, не купить ли мне ему новый ранец? А что, неплохая идея!

Пацана мне жаль. Он тихий, старается. Книги обожает. Листает одну за другой. В том, что не может научиться читать, не его вина. У него букет расстройств и нарушений – он не различает буквы, не запоминает, не связывает понятия.

Терпеливо каждый день показываю ему буквы. Он покорно их повторяет, не запоминая.

Каждый день пунктиром пишу для него алфавит. Кенес старательно обводит пунктирные линии. Ему скучно и тяжело. Он не понимает, зачем я его мучаю, но он понимает, что, пока он будет стараться, я буду рядом. Он гордится и дорожит моим вниманием. Если я отвлекаюсь на другого ребёнка, он сердится, расстраивается и ревнует.

Прошу его повторить букву «А», написанную в начале строки. Мальчик беспомощно смотрит на меня, он не понимает, чего я от него хочу. Все эти палочки, чёрточки и закорючки абсолютно ничего для него не значат. Он старается для меня. Ведь, в конце концов, я перестану его мучить, и нарисую для него собаку, машину, лягушку, кота, крокодила, которых он с восторгом будет разукрашивать. Ну, ведь он же узнаёт символы! После интенсивных занятий он, наконец, неуверенно тычет пальцем в «В», «А» и «С». Назавтра с утра не помнит ничего. Всё начинаем сначала.

Память мальчика, как волна, которая набегает на песок и слизывает с него кем-то написанные знаки. Чувствую себя, как Сизиф, толкающий в гору камни, которые тут же скатываются. Бесполезно! Все эти титанические усилия и каждодневные занятия бесполезны.

Сегодня Кенес пришёл с новым портфелем. Родители, наконец, обратили внимание! Мальчик горд и счастлив. Красный, с чёрными ремнями, мягкий и большой, замечательный ранец! В конце дня замечаю, что Кенес собирает со столов работы других детей, вытаскивает из мусорного ведра скомканные салфетки. Тащит всё это добро и украдкой от меня запихивает в новый портфель.

Пытаюсь забрать у него мусор, но покладистый и добрый Кенес злобно выдирает у меня из рук лист мятой бумаги. Остервенело, чтобы не забрали, пихает в сумку. Лицо его искажено мукой. Каждый день, я знаю, он ворует у меня по карандашу. У него уже их целая коллекция, штук тридцать.

Наверное, он привык к кочевой жизни. Возможно, приходилось жить на улице. Ведь в шелтерпопадают с улицы. Очевидно, ему приходилось голодать. Маленький человечек понял – всё моё должно быть со мной! Мало ли что может случиться! У него нет ощущения дома. Поэтому все своё накопленное имущество, все богатства – мятые жвачки, огрызки карандашей, сломанные часы, красивая крышечка, страница из журнала с нарисованным Бетменом, половинка яблока – должны быть всегда с собой.

Украдкой подкармливаю пацана – приношу ему печенье и конфеты. Делаю вид, что не замечаю, что после завтрака в школьной столовой он собирает со столов объедки. Однажды Миссис Винг отобрала у него недоеденный кем-то кекс. Кенес долго и отчаянно плакал.

На следующий день я незаметно от других помогла ему запихнуть в карман кусок вафли и печенье, завернув их в салфетку. Пусть ему будет спокойнее! Пусть знает, что у него есть еда!

После обеда агрессивный Патрик начинает задираться. Хватает со стола мои вещи и хохоча, прыгает вокруг. Кенес берёт книгу, догоняет Патрика и бьёт его со всех сил по голове. Оборачивается и гордо смотрит на меня. Защитил! Мне хочется плакать.

Научится ли он, в конце концов, читать? Каково его будущее? Представляю взрослого Кенеса, неуверенной прыгающей походкой идущего по улицам родного города. Город враждебен и чужд. Одинаковые дома, одинаковые машины. Кенес пытается вспомнить, где он живёт, но знаки на домах ни о чём ему не говорят. Он даже не может спросить прохожего, где такая-то улица, потому что адреса своего не знает. С надеждой он всматривается в лица людей, как будто найдётся кто- то, кто возьмёт его за руку и отведёт домой. Узнает ли он меня, если случайно встретит на улице? Улыбнётся ли, узнавая, либо равнодушно пройдёт мимо?

Мой день напоминает пребывание в аду. Все усилия – тщетны и бесполезны. Дети дерутся, бегают, рвут книги и плюются кубиками для счёта. Флегматичный мистер Сенат, учитель, просто тянет время. Нам нужно продержаться до конца учебного года. Затем класс этот расформируют. Только Дженифер останется в этой школе, пойдёт в «нормальный» класс. Часто в комнате возникают опасные ситуации. Тогда мистер Сенат выходит из дрёмы (часто, прячась за газетой, он дремлет или ест) и применяет физическую силу. Голфред, Патрик, Джек и Анна временно затихают.

Дома на компьютере распечатываю для них красивые картинки – Синдереллу и Человека-Паука. Предлагаю разукрасить. Изобразив интерес, Патрик тянет руку к рисунку. С надеждой протягиваю ему листок. Патрик, подпрыгнув, плюёт на бумагу, одним движением руки смахнув на пол коробку купленных мною цветных карандашей.

Тут же подскакивает Голдфред и остервенело их топчет. Мальчикам весело. Они заливисто хохочут. Я даже не пытаюсь стыдить их. Будет ещё хуже.

Рисую Кенесу вертолёт и тщательно охраняю наш столик, островок в хаосе безумия.

В другом конце комнаты миссис Винг занимается с Дженифер и Ашли.

Анна обиделась на меня за то, что в пятницу я не дала ей доллар на мороженое. По наивности я пыталась манипулировать поведением детей с помощью поощрения: “Будешь хорошо себя вести, дам тебе доллар”. Во время ланча в столовой старшеклассники продают мороженое, за которое дети готовы душу заложить дьяволу. Миссис Винг предупреждала меня: не поможет. Один раз дашь деньги, будут требовать каждый день, и все разом. Ты не можешь каждый день покупать каждому из них по лакомству. А когда откажешь, они же тебя возненавидят.

Не поверила. Купила мороженое для Анны. Дженифер смотрит с обидой. Кенес чуть не плачет, он тоже хочет. Иду за мороженым для Кенеса, Дженифер, Ашли.

Тут же Голфред, Патрик и Джек (откуда узнали?) прилепились, заныли: “А мне, а мне!”

Анна смотрела волком весь день. Утром она набегалась, надралась, наревелась всласть.

Я изо всех сил игнорирую её, занимаюсь с Кенесом. Вдруг она подходит,

садится возле меня с книжкой: “Почитай!”

Читаем вместе. Втихушку сую ей доллар: “Никому только не говори”.

Она меня порывисто обнимает, и бежит по классу с высоко поднятой зелёной бумажкой.

Её ловят, пытаются отобрать доллар. Тут же организовывается куча мала, завязывается драка. Бегу их разнимать. Миссис Винг укоризненно смотрит на меня поверх очков.

Мистер Сенат, вздыхая, откладывает в сторону газету…

Лана Райберг
г. Нью-Йорк