Макс Неволошин. Часы из России
– Что тебе прислать, сынок? – мамин голос в трубке снова звучал как чужой. Тихо, едва ли не грустно. Хотя речь шла о моём юбилее. Сорок лет вроде бы. Говорю «вроде бы» не из кокетства. Я запретил себе думать о возрасте. Настолько успешно, что подолгу сомневаюсь, заполняя всякие анкеты. Любая цифра больше тридцати кажется мне подозрительной.
Зеркал я избегаю, бреюсь на ощупь. Близорукость – опять-таки плюс. А если мельком отразится чья-то унылая физиономия, так это мой старший брат. Я всегда хотел старшего брата.
– Здорово, – он всматривается, якобы давно не виделись, – как сам?
– Я-то хорошо. А вот ты?
– Да болею…
– Чем?
– Всем понемногу.
– Пить бросай. И жрать. И пластику сделай, наконец. Щёки вон развесил, как сенбернар.
– Да пошёл ты! – он поворачивается спиной. Уходит.
И пусть катится. Не о таком брате я мечтал.
«Сынок» – не мамина лексика. Это она к пенсии расслабилась. Раньше не выносила телячьего сюсюканья. «Болтать о чувствах легко, – говорила она, – настоящее проверяется делами. Только делами». И она со мной натворила этих дел. Полжизни разгребаю.
– Часы, – неожиданно ответил я. – С механическим заводом. Здесь таких нет – все на батарейках. А там у вас, может, остались.
И сразу понял, откуда это. Родители подарили мне часы на окончание института. Я с ними работал в двух школах. А перед третьей – обронил, кажется, в Ялте. Правда, необходимость в них тогда отпала. Учитель чувствует время – плюс-минус три минуты, даже бывший. Хотя я думаю, что бывших учителей не существует. Как, например, бывших шпионов. В каком-то смысле учитель – тоже шпион. Иногда проснусь ночью и знаю, что на дисплее 3:33. Или 4:44. Смотреть тошно.
Горе дитю, зачатому в семье перфекционистов. Мой отец, интроверт, улучшал только себя. А мама – всех. Четвёрка по любому предмету считалась у нас дома недоразумением и тщательно анализировалась. Но и за пятёрки меня не хвалили – как за итог ожидаемый и безусловный. «Выше требования к себе, – твердила мама, – запомни это. Выше требования к себе». Вздыхая, она рассказывала о замечательных детишках сослуживцев и подруг. Лёша – круглый отличник, идёт на медаль. Таня – умница, абсолютный слух – поступает в консерваторию. Дима бегло читает по-английски, готовится стать военным переводчиком. Миша – чудесный хирург, звали в Италию – не поехал. Молодец, не бежит от трудностей. Захар – такой надёжный, всегда поможет, отладит, исправит, довезёт – хоть ночью его позови.
Я был хуже их всех. Комплекс неполноценности вбивался мне в голову шестидюймовыми гвоздями.
В седьмом классе я понял: надо что-то менять. Для начала бросил опостылевшую музыкальную школу. Записала меня туда понятно кто. Мама бледнела от гордости, когда я с отвращением исполнял что-нибудь для подвыпивших гостей. Или на очередном концерте – деревянный от волнения и нового костюма. О, эти ненавистные концерты…
Заданий в обеих школах с годами прибавлялось. Ко мне почти не ходили друзья. Я стал непопулярен. Авторитетом пользовались мастера футбола и хоккея. А также умельцы начистить кому-нибудь репу. Чуть ниже котировались модные шмотки, импортные сигареты и амурные успехи. Игра на пианино отсутствовала в этом списке. Вернее, находилась в области минусовых величин. Однажды я сказал – хватит. Первый раз.
Затем начал хуже учиться. Из-за конфликта с математичкой получил две тройки в аттестате. После выпускного ходили бить ей окна. Жаль, не попали – всё-таки четвёртый этаж. Любопытно, что сейчас я зарабатываю математикой на хлеб и колбасу.
Одновременно я стал понемногу выпивать. В институте продолжил это дело с опасным энтузиазмом. Зависал в общагах у друзей, прогуливал лекции. Балансировал на грани отчисления. Регулярно забывал имена своих девушек, что их, как правило, не смущало. Естественно, связался чёрт знает с кем. Одна моя пассия из деревни Кошки носила сельповское имя Зина. Или Клава, не помню. Название деревни меня заинтриговало. Я даже побывал там. Отец Клавы (или всё-таки Зины?), приняв меня за жениха, напоил самогоном до изумления. Вернувшись, я злорадно объявил маме, что женюсь на Клаве.
Старшекурсником я избегал дома неделями. Подрабатывал ночным сторожем. Получив диплом, распределился в немыслимую глушь. Казалось, только дистанция способна исцелить агонизирующие отношения с родителями. И ещё, может быть, время. Так и случилось.
Вскоре я осознал, что кроме расстояния важно ещё и направление. Протрезвел, одумался. Уехал в Москву. Получил второе образование, красный диплом. Поступил в аспирантуру. Сообщил об этом маме по телефону. Она сказала:
– Хорошо. Как у тебя с деньгами?
– Погоди, мам, ты не поняла. На курсе сорок человек, и только у меня диплом с отличием. В аспирантуру конкурс сумасшедший…
– Ну и что? – перебила мама. – Так и должно быть. Ты же мой сын.
За целую жизнь – совместно и врозь – она удивила меня дважды. Первый раз – когда узнала, что мы собираемся в эмиграцию. Я готовился к обвинениям в поиске лёгких дорог и низких требованиях к себе. К словам «ренегат», «отщепенец» и «крыса». Мама произнесла что-то совершенно неожиданное: «Уезжайте, пока выпускают. И побыстрей. Я помогу, если надо денег или бумаги какие ускорить». Мы с женой озадаченно переглянулись. Мама добавила: «У этой страны нет будущего. А там хоть какие-то шансы. Бог даст, поживёте как люди».
Незадолго до этого окончательно развалили авиационный завод, где мама трудилась сорок лет. Последние двадцать – старшим экономистом. Шустрые мальчики, незаметно вставшие у руля, перепрофилировали завод на изготовление газокачалок. Мама собралась на пенсию. Но её уговорили поработать в той же должности ещё немного. Поскольку ни в чём, кроме дележа украденного, новые хозяева не разбирались. И доделились – завод погиб. А она была хорошим специалистом и всё понимала, конечно.
Второй удивительный разговор случился через двенадцать лет. Мы ужинали в кафе на Рио Сан-Моизе. Мама рассказывала о знакомых из прошлой жизни. Тот женился, другой развёлся. Третий опустился – поднялся – умер… Я спросил, где примерные дети её сослуживцев. Ну, эти: Таня, Дима, Захар… Лёша.
Оказалось, что Лёша – кавалер двух медалей, надежда советского авиапрома – вдруг остался не у дел. Исчез авиапром. Лёша потыкался туда-сюда, одна фирма, вторая… Свой бизнес. Пролетел, насилу отдал долги. Взяли по знакомству начальником автомойки. Владелец сети – одноклассник Лёши, бывший хулиган и двоечник Мамаев. Уважаемый человек, меценат.
Таня, выпускница консерватории, сменила трёх мужей. Пела в ресторане, имела успех с вытекающими… От ночной жизни стареют быстро. Сейчас играет на пароходах, фуршетах, банкетах. Иногда поёт в церкви.
Дима не стал военным переводчиком – завалили на экзаменах. Работал в Интуристе. Торговал учебными кассетами. Последнее время эскортирует богатеньких детишек в Лондон и там их гувернирует. Случается, бегает им за пивом.
Миша-хирург вообще отчудил. Женился на тётке с двумя пацанами. Она ему мигом сочинила ещё пару девочек. Взяли ипотеку. Дети едят макароны с картошкой. Жена – Мишину печень. Миша режет и шьёт, как портной-стахановец. И сильно жалеет, что не поехал в Италию, когда звали. Больше почему-то не зовут.
А Захар? Такой же молодец на все руки. Соседи не нахвалятся. Чинит, помогает, лудит, паяет. Только где работает и кем – неизвестно. Деньги получает в конверте.
Я не выдержал.
– Что, – говорю, – мам, я всё ещё хуже них?
– Ну, зачем ты, – ответила мама, глядя в бокал, – нет, конечно. Я… Просто мне казалось, что ты способен на большее. Но жизнь так или иначе расставляет нас по своим местам. Внешнее давление бессмысленно. Ты всё правильно сделал.
И она с благодарностью взглянула на мою жену.
– Мы, – сказала жена.
– Что?
– Мы всё правильно сделали.
– Да, да. Конечно.
Стемнело. Вдоль канала замерцали тёплые огни. Выпорхнул ресторанный женский смех, двинулись тени официантов. По чёрному маслу воды скользнули на парковку три гондолы. Гондольеры перекликались усталыми голосами. Я думал о том, как важно, чтобы родители жили долго. До того времени, когда и они, и мы становимся умными. И поздно чего-то доказывать, обижаться, считать взаимные долги. Хочется только прощать и любить. Если не забыли – как.
Разумеется, мама выслала часы заранее. Но – давно стих юбилей, отшумели тосты. Бутылка из-под шампанского наполнилась окурками. Посылка всё шла. Вдруг мама звонит. Часы вернулись обратно. На упаковке что-то вроде «адресат не обнаружен».
– Мам, – говорю, – ты скопируй это и факсани мне. И вышли ещё раз. Это дорого? Денег отправить?
– Не суетись. Давай лучше сверим адрес.
Мама шлёт часы вторично. И… всё повторяется до единой буквы. Приходит факс. Где снова под нашим адресом штамп: «addressee not known».
«Fuck. Fuck…» – бормотал я, отыскивая в жёлтых страницах почту Новой Зеландии. Минут десять слушал автоматические голоса и классику на рояле. Исчерпав запасы английского мата, перешёл на отечественный. На любые вопросы автоответчика повторял:
– Требую личной встречи с начальником.
– Он в командировке, – сказал наконец чуткий женский голос.
Интересно, куда и зачем начальник почты ездит в командировки?
– Требую личной встречи с замом. Ведь у него есть зам?
– Есть. Зачем вам личная встреча?
– Вот это мы с ним и обсудим.
– Мне необходимо зарегистрировать…
– Хорошо. Я хочу пожаловаться на отвратительную работу вашего учреждения.
– Напишите письмо.
– Трижды писал, – соврал я. – Послушайте, в чём, собственно, дело? Почему ваши начальники скрываются от людей?
– Завтра в десять подойдёт?
Без пяти десять я ехал в лифте стеклобетонной высотки. Лифт тоже был стеклянный. На каждом этаже в маленьких прозрачных боксах, согнувшись, трудились клерки. Возможно, дизайнер здания хотел подчеркнуть, какой тут открытый и честный народ.
Из-за стола встал крепкий человек в расстёгнутом пиджаке, без галстука. Приветливое, слегка мясистое лицо, нефальшивая улыбка. Мне расхотелось скандалить.
– Томас, – он протянул руку.
– Макс.
– Присаживайтесь. Чем я могу вам помочь?
Рассказывая, я выложил перед ним факсы. Томас внимательно изучил каждый.
– Невероятно, – произнёс он наконец. – Один раз – и то редкость. Но дважды подряд… У вас адрес не менялся?
– Нет, – я протянул ему счета за электричество, телефон и воду. – И почтовый ящик надёжный. Кроме того, зачем воровать извещение, по которому без паспорта ничего не дадут?
Томас помассировал затылок и шею.
– И всё-таки это очень странно. Ладно, будем разбираться. А вам сообщим о результатах.
Он мельком глянул на часы. Неслабые, кстати, часы. Это решило дело. Я широко улыбнулся и сказал:
– Мне ваши разборки ни к чему.
Замначальника поднял брови.
– Чего же вам надо?
– Компенсацию, естественно. За финансовый и моральный ущерб. Долларов пятьсот меня устроит.
Томас покачал головой.
– Нет. Здесь так не делается. Мы не частная контора, и…
– Я понимаю, но…
– Послушайте…
– Нет, это вы послушайте. Наша семья обычная, можно сказать, бедная. Директоров нету и замов тоже. И гонять посылку туда-сюда нам, знаете, дороговато. Из-за того, что ваша почта работает, как задница. Теперь моральный аспект. Маме семьдесят лет (я прибавил ей четыре года). Она мне шлёт подарок к юбилею. И дважды получает его назад. Дважды! У неё стресс, а в её годы… – мой голос дрогнул. – Вы понимаете, что может случиться?
Демагогию такого порядка новозеландцы воспринимают болезненно. Томас стал похож на человека, заглотнувшего несвежую мидию.
– Подождите, – выговорил он, – сейчас…
На столе возникла стопка конвертов, перетянутая бумажной лентой. Конверты были междугородние: опоясаны сине-красной зеброй. И штамп «Оплачено. Почта Новой Зеландии».
– Вот, – сказал Томас, – сто писем бесплатно. В любую точку мира. А посылку вашу буду контролировать лично. Вам её под роспись доставит курьер.
Часы оказались совсем простые. Скромнее, чем я ожидал. Циферблат без излишеств: 3-6-9-12. В центре кораблик и самолёт. Кожаный ремешок. Мой друг Саша, пластический хирург, обладатель коллекции Ролексов, застеснялся бы таких даже наедине с собой. А мне нравятся. Всё-таки пять раз летали через океан.
Иногда я думаю: был ли какой-то смысл в этих перелётах? Или просто ошибка, случай. Но ведь случай – это псевдоним Бога. Не помню, кто сказал, однако мысль занятная. Отчего мамин подарок так упорно избегал меня? Почему именно часы? Хитрая машинка, крадущая наше время. Крадущая нашу жизнь. Я вспоминаю любимый рассказ Стивена Кинга… Хорошо. Допустим, у меня раздвоение личности и я сам уничтожил оба извещения. Но хочется понять – зачем. Зачем оно этому второму?
Не даёт ответа.
Часы до сих пор лежат в моей тумбочке у кровати. Раз в год я их завожу. Они тикают – чуть слышно, едва ли не грустно.
Макс Неволошин