Марк Твен и его неистовый юмор

Этапы своего вхождения в литературу Марк Твен (1835-1910) изложил буквально в одном абзаце: «Я стал рудокопом в серебряных копях Невады, потом газетным репортером; потом золотоискателем в Калифорнии; потом репортером в Сан-Франциско, потом специальным корреспондентом на Сандвичевых островах, потом разъездным корреспондентом в Европе и на Востоке; потом носителем факела просвещения на лекторских подмостках, – и, наконец, я стал книжным писакой и непоколебимым столпом среди других столпов Новой Англии».

В этом отрывке из автобиографии уместилось пятнадцать лет жизни, которые промчались с тех пор, как наш герой в последний раз взглянул на Миссисипи из лоцманской рубки. Молодого Клеменса поманили серебряные рудники Невады, золотые прииски Калифорнии, где он пытал судьбу, надеясь заделаться богачом. А почему бы и нет? Ведь деньги текли, как песок. На каждом углу рассказывали истории о фантастическом везении. Все были как в угаре. «Лица людей сияли восторгом, в глазах у всех был тот радостный, напряженный, даже слегка свирепый блеск, который придавали им планы обогащения, занимавшие умы, и радостные надежды, переполнявшие сердца».

Потерпев неудачу как старатель, Клеменс находит себя в журналистике. Владелец газеты «Энтерпрайз» Джо Гудмен, в прошлом золотоискатель и наборщик, заинтересовался корреспонденциями, которые присылал с приисков неизвестный ему Сэм Клеменс, представившийся «потомком Великого Американского орла и жеребенком континентальной матки». Летом 1862 года он приглашает его занять пост репортера в газете. Клеменс явился в редакцию без сюртука, в шляпе с отвисшими полями, в синей шерстяной рубашке, штанах, заправленных в сапоги, с бородой до пояса и с неизбежным флотским револьвером на боку. Последний оказался не лишним даже в таком сугубо мирном заведении как редакция городской газеты. Не следует забывать, что царственно восседавшая на крутом склоне Виржиния как всякий приисковый город находилась во власти преступников и головорезов, у которых уважение вызывал лишь тот, у кого был на счету «свой покойник», а то и небольшое кладбище. Выстрелы гремели повсеместно, в любое время суток и абсолютно безнаказанно.

Грубый и кровожадный быт приисков, ожесточенная борьба людей с природой, дикая нервная напряженность, жизнь, так быстро сгорающая – все это напоминает положение солдат в окопах. Смех, как говорят психологи, – лучшая разрядка напряжения. Но какой смех, какой юмор мог родиться на Дальнем Западе? Судорожный и жестокий, как сама жизнь. Юмор начинающего Марка Твена жесток и необуздан.

В известном рассказе «Журналистика в Теннеси» (1869) запечатлены буйные нравы этой поры. Новый помощник редактора газеты «Утренняя Заря и Боевой Клич Округа Джонсон» с первых минут пребывания на службе узнает, что его шеф выясняет отношения с конкурентами или докучливыми читателями исключительно силой оружия. Вот его первые впечатления: «В дверях появился полковник с револьвером армейского образца в руке. Он сказал: – Сэр, я, кажется, имею честь говорить с презренным трусом, который редактирует эту дрянную газетку?

– Вот именно. Садитесь, пожалуйста. Осторожнее, у стула нет ножки. Кажется, я имею честь говорить с подлым лжецом, полковником Блезерскайтом Текумсе?

– Совершенно верно, сэр. Я пришел свести с вами небольшой счетец. Если вы свободны, давайте приступим.

– Мне нужно окончить статью «О поощрении морального и интеллектуального прогресса в Америке». Но это не к спеху. Начнем.

Оба пистолета грянули одновременно. Полковнику оцарапало левое плечо, редактор потерял клок волос, но пуля полковника засела в мясистой части моего бедра. Они опять выстрелили. На этот раз ни тот, ни другой из противников не пострадали, а на мою долю кое-что досталось – пуля в плечо. При третьем выстреле оба джентльмена были слегка ранены, а мне раздробило запястье. Тут я сказал, что, пожалуй, пойду прогуляться, так как это их личное дело, и я считаю неделикатным в него вмешиваться. Однако оба джентльмена убедительно просили меня остаться и уверяли, что я нисколько им не мешаю».

Комический эффект рождается из резкого контраста между претензиями на благородство и разбойничьими действиями теннессийских джентльменов. Твен, конечно же, прибегает к излюбленному преувеличению на грани неправдоподобия, рисуя кровавое побоище в кабинете редактора: «Началась такая свалка и резня, каких не в состоянии описать человеческое перо, хотя бы оно было и стальное. Люди стреляли, кололи, рубили, взрывали, выбрасывали друг друга в окно. Пронесся буйный вихрь кощунственной брани, блеснули беспорядочные вспышки воинственной пляски – все кончилось. Через пять минут наступила полная тишина, и мы остались вдвоем с истекающим кровью редактором, обозревая поле битвы, усеянное кровавыми останками. Он сказал: – Вам здесь понравится, когда вы немножко привыкнете».

Злоключения редактора, все эти вызовы на дуэль, посылаемые оскорбленными подписчиками, свистящие по кабинету пули при всей кажущейся фантастичности создают правдивую картину условий, в которых день за днем протекала работа журналистов в провинции. Заканчивая письмо матери, писанное, судя по всему, в редакции, Сэмюэл делает приписку: «Только что раздалось пять пистолетных выстрелов. Поскольку это в моем отделе, пойду разузнаю, что там». Вернулся, выяснив: «Застрелили двух полисменов».

Американский исследователь юмора Твена рассказывает о судьбе газеты «Утренняя звезда», выходившей в Биксберге. Ее издателя несколько раз избивали на улицах и в конце концов прикончили выстрелом в упор. Четырех последующих редакторов убили на дуэлях. Пятый утопился, чтобы избежать линчевания, которым ему угрожала разъяренная толпа обывателей, усмотревших в передовице поклеп на репутацию города. Шестой убил на дуэли своего противника и бежал в Техас, но его и там отыскали, предав казни без суда. После этого газета закрылась. Она просуществовала немногим более двух лет. Таковы были нравы «дикого Запада». Твен ввел их в литературу, нарушив традицию благопристойности. Ввел не так, как это сделал позже Драйзер, сохранявший жизненную достоверность, правдоподобие. Твен же, напротив, доходит до предела неправдоподобия, но при этом гротеск, карикатура и фактологическая точность у него срастаются.

«Школу» Гудмена он проходил два года. Издатель учил его уважению к факту, умению его добыть и им воспользоваться. Выполняя задания газеты, молодой репортер бывал на сессиях законодательного собрания территории Невада (штатом она станет чуть позже), наблюдал вблизи «административный зверинец» губернатора, вникая в делишки и крупные дела местных боссов. Именно здесь, в «Энтерпрайз» он впервые подписался псевдонимом Mark Twain (т.е. «мерка два» – лоцманский термин, означающий уровень воды, достаточный для прохождения судов), хранящим память о самой страдной поре его жизни. Было это 3 февраля 1863 года.

В 1864 году Твен переезжает в Сан-Франциско, где близко сходится с Брет Гартом, сотрудничавшим в журнале «Калифорниен». Ему принадлежит выразительный портрет Марка Твена: «Лицо, голова его поражали. У него были вьющиеся волосы, нос орлиный; взгляд был тоже орлиный – настолько орлиный, что я не удивился бы, если бы у него оказалось третье веко, – таивший некую власть, не схожий ни с чем. Брови были густые, кустистые. Он был небрежно одет, и по всему было видно, что его ни капельки не заботило, где он находится и что его окружает».

Брет Гарт, уже имевший имя и занимавший прочное положение в литературном обществе Сан-Франциско, принял его, по признанию Твена, тепло: «Всегда терпеливый, он возился со мной, правил и школил меня». Брет Гарт разглядел под «неистовостью» Твена глубину, о которой в 1866 году никто не подозревал. Представляя его читателям, он писал: «В нем есть проницательность и то идущее из глубины души отвращение к фальши, которое сделает его талант полезным для человечества».

У молодого Брет Гарта критическое отношение к американской жизни выражено сильнее. Однако Твен идет своим путем, и логика его развития приведет писателя на вершины, которых Брет Гарт взять не сумеет. Но все это далеко впереди, а мы – у истоков писательской карьеры.

О службе Твена в «Призыве» ходили легенды. Рассказывали, что он, получив задание написать нечто злободневное, имел обыкновение забиться куда-нибудь в угол и там, свернувшись калачиком, погрузиться в размышление до самой последней минуты. Затем он производил нечто, не имеющее никакого отношения к заданной теме, выдав материал, который заставлял редактора скверно ругаться, а читателей «Призыва» просить еще и еще. Не пройдет и трех лет, и о нем заговорят как о «буйном юмористе Тихоокеанских склонов». Однако он вскоре их покинет ради Нью-Йорка, где в 1867 году вышла его первая книга «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса», куда вошли преимущественно рассказы о Дальнем Западе.

Юмористическую историю о прыгающей лягушке он услыхал на золотых приисках Калифорнии. Под его пером этот кочующий фольклорный сюжет превратился в рассказ, который «слушали с восторгом, точно какую-нибудь легенду Гомера или северную сагу». Мы не оговорились – слушали, именно слушали, ибо Марк Твен начал выступать с юмористическими чтениями, которые собирали полные залы и пользовались бешеным успехом.

Америка в ту пору хотела и могла смеяться. Только окончилась Гражданская война. Страна была еще достаточно свободной и счастливой, чтобы смеяться. Марк Твен на заре своего писательства добивался, чтобы читавшие его или слушавшие смеялись до слез. Главным источником сюжетов, характеров, ситуаций, языковых форм была для Твена жизнь американских низов, откуда он поднялся, и народный американский юмор.

Стоит сделать небольшое отступление и поговорить о юморе и об американском – в частности. Юмор, как известно, – особый вид комического. Он предполагает такое отношение писателя к своему объекту, при котором сочетается внешне комическая трактовка с внутренней серьезностью. Вы наверняка замечали, что настоящий юморист никогда не хохочет вместе с залом, не бьет себя по бедрам в приступе дикого смеха, не машет руками, точно курица крыльями, не сгибается пополам, хватаясь за живот, не утирает слезы, не выкрикивает, задыхаясь: «Ой, умора! Ой, не могу!» Напротив, он сохраняет полную серьезность, что лишь усиливает комический эффект. Юмор настраивает на более вдумчивое отношение к предмету смеха, на постижение его «правды», несмотря на смешные странности, а потому в противоположность другим, разрушительным силам смеха – на оправдание «чудака». Юмор приоткрывает за ничтожным возвышенное, за безумием – мудрость и, с другой стороны, низводит возвышенное с котурнов. В зависимости от эмоционального тона и культурного уровня юмор может быть добродушным, жестоким («черный» юмор), дружеским, тонким, грубым, плоским, печальным и т.д. «Текучая» природа юмора выражается в способности сочетаться с любыми видами смеха: есть разновидности остроумного, забавного, сатирического юмора. О характере юмора и сатиры можно говорить долго. Обратим внимание лишь на то, что источником сатирического смеха служат пороки, недостатки как таковые, а юмор исходит из того, что наши недостатки и слабости – это чаще всего продолжение или изнанка наших достоинств. Стоит иметь это в виду, когда задумываешься над поворотом Твена от юмора к сатире. Но до этого еще далеко.

Американский юмор родился на границе. Понятие границы (фронтира) специфически американское. В начале ХIХ века граница здесь была подвижной. Это передовая линия американских колонистов, которая неуклонно продвигалась на Запад и в середине века достигла тихоокеанского побережья. Фронтир во времена Твена еще был особой социальной средой. Ее отличал демократизм, ведь основное население фронтира – трудовые люди Америки: фермеры-переселенцы, охотники-трапперы, лесорубы, плотогоны, старатели, матросы, ремесленники, мелкие торговцы и другой бывалый люд. Сам Твен был, безусловно, человеком границы, первопроходцем. Повседневность фронтира он делает фактом литературы.

До Твена эта «низменная» действительность была освоена фольклором. Фольклор границы, рождавшийся у костра и на страницах местных газет, получает ярко выраженную юмористическую окраску. Героические сказы проникаются пародийным смехом. Юмористический фольклор создает псевдогероев и формирует хвастовской жанр, сохраняя при этом гигантизм, гиперболизацию, свойственную былинным сказам.

Спустя некоторое время на основе фольклорного юмора рождается натуралистический бытовой анекдот. Анекдот границы охотно задерживается на неприглядных сторонах изображаемой жизни, рисует в гротескных образах ее дикость и неотесанность. Как заметил А.Старцев, автор книги «Марк Твен и Америка», «юмор границы был грубиянским, жестоким юмором». Его беспардонность отражала беспардонность самой здешней жизни, разнузданность цивилизации, основывающейся на праве сильного. Потому-то убийство здесь трактовалось как комический сюжет». С другой стороны, граница была лишена чопорности и ханжества, укоренившихся на американском Востоке. Граница предпочитала божбу, богохульную брань всякой иной, ее юмористы охотно пародировали ветхозаветные и евангелические сюжеты. В восточных штатах это было просто невозможно. Там был силен пуританский дух. Библия была семейной книгой в каждом доме и составляла едва ли не важнейшую часть начального образования. Клятва на Библии считалась нерушимой. Нельзя сказать, чтобы на Западе Библией пренебрегали, просто здешние нравы допускали большую вольность.

На границе был силен дух бравурного оптимизма, потому что массы американцев, обосновавшиеся здесь, жили надеждой на богатство и счастье, которые вот-вот должны даться в руки, и твердо верили, особенно после гражданской войны, в особый исторический удел Америки. Эту веру ярче других воплотил в своих громоподобных стихах Уолт Уитмен, певец американской демократии.

Мир фронтира представлялся Твену душой Америки, молодой, энергичной, по-юношески здоровой страны. Это восприятие целиком определило звучание его ранних юмористических рассказов, очерков и книг.

Изведав сладость большого успеха после выхода первой книги, Твен отправляется в почти полугодовое путешествие в Европу и Палестину на корабле «Квакер-сити» в качестве корреспондента калифорнийской и нью-йоркской газет. Американские паломники посетили не только святую землю, но побывали во Франции, Италии, Греции, заглянули в Константинополь, Одессу и Крым, где даже удостоились встречи с самодержцем всея Руси. За это время Твен отправил на родину около шестидесяти юмористических репортажей в виде писем и корреспонденций. Из них и выросла потом книга «Простаки за границей» (1869). Она стала бестселлером, разойдясь тиражом более ста тысяч, это был крупный литературный успех. Брет Гарт объявил Марка Твена самым выдающимся из американских юмористов.

Обаяние этой задорной и насмешливой книги коренится в ее свободомыслии, носителем которого является темпераментный и в то же время задушевный рассказчик. Этот «американский Адам» убежден, что Европа – вчерашний день человечества, будущее же принадлежит Новому Свету. Американцам льстило, что этот парень с берегов Миссисипи рассказывает о своем путешествии без всякого подобострастия по отношению к старушке Европе. Он хохочет над римскими древностями, средневековыми легендами о чудесах, над французскими манерами. Колизей ему напоминает шляпную коробку, обгрызенную мышами, а полотна классиков – закопченные каминные экраны. В истории любви Петрарки и Лауры, над которой пролито столько слез, его заботит судьба… мужа Лауры. Большой оригинал наш простак, не так ли? Однако некоторые его «уколы» весьма болезненны и не так уж безобидны. «Взгляните на большой собор во Флоренции – громаду, которая опустошала кошельки сограждан на протяжении шести веков». Сказано мимоходом, но проницательно и смело. Осматривая феодальные замки, он обращает внимание на орудия пыток и другие приметы кровавого гнета. Осматривая портретные галереи, он возмущается тем, что здесь «в идеализированных тонах изображены тираны и владетельные душегубы». И в Лувре его отвращает «тошнотворное подхалимство старых мастеров перед титулованными покровителями». Чем изображать пошлые «подвиги» Медичи, съездили бы лучше в Англию и нарисовали портрет Шекспира!

Юмористический нигилизм Твена несколько утрирован. Автор ведет полемику с европейцами, кичащимися родовитостью, устоями, традициями, памятниками культуры, реликвиями. Он полемизирует и с отечественными «европофилами». И в пылу спора подчас хватает через край, преувеличивая «вандализм янки», подчас даже сознательно пугая им европейцев.

Поскольку простак является главным героем подавляющего большинства рассказов и повестей Твена, стоит присмотреться к этому типу. Правда, образ простака у Твена не застывший, кроме того, у этого образа много разновидностей. В целом же это комедийный характер. Твен заимствует его из пограничного фольклора. Его простота и наивность – источник многих комических ситуаций и одновременно маска, за которой скрывается ирония по адресу тех, кто претендует на звание хозяев и учителей жизни, ревнителей общепринятой морали. В простаках Твена есть нечто и от «простодушного» Кандида, героя Вольтера, вобравшего в себя просветительские идеи о человеческой природе. Твен, хоть и не обучался в университетах, упорно занимался самообразованием и просветителям очень обязан.

Подобно вольтеровскому Кандиду, твеновские простаки склонны думать, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Они доверчивы, беспредельно наивны и преисполнены лучезарного оптимизма. Рассказчик, хоть и укрывается часто за маской простака, фигура более сложная. Он позволяет себе критиковать своих спутников, обнажает их невежество, ограниченность, бесцеремонность. Увы, и в Америке встречаются личности, удивительно похожие на персонаж из миниатюры незабвенного Райкина «В греческом зале». Подобная простота Твену претит, он ее стыдится. И все же в споре Нового Света со Старым он принимает сторону первого. Европа представляется ему гигантской «усыпальницей» (ей, как выразился наш поэт, «история – пастью гроба»), а Америка – колыбель, за ней – будущее.

Вера в то, что будущее за Америкой, одушевляет и автобиографическую повесть «Налегке» (1872), которая вышла следом за «Простаками за границей». Связь между ними очевидна, неслучайно некоторые издатели выпустили ее с подзаголовком «Простаки – дома». Успех книги был ошеломляющим. Друг Твена, писатель Хоуэллс, говорил, что «Налегке» продавались наравне с Библией. Живо, остроумно, сопровождая рассказ целым каскадом шуток и анекдотов, Твен поведал о своей жизни с середины 1861 года до конца 1866-го. О чем эта книга? О нравах Запада, о приобретательской горячке, охватившей всех, о быте старателей, о газетных порядках, о новых набобах и бандитах, о дивной природе Калифорнии и Сандвичевых островов…

Твен реалистически воссоздал суровый и романтичный дух «драчливой Невады» в ту пору, когда человеческая жизнь ничего не стоила, показал тяжкий, изнурительный труд старателей, лишения и страдания, которые выпадают на их долю, передал азарт и горячку серебряной и золотой лихорадок, охвативших тысячи людей. На страницах его книги бушуют страсти, всех распаляет мечта о богатстве. Книга вполне могла соперничать со знаменитыми золотоискательскими рассказами Брет Гарта.

Твен уважает людей, берущих судьбу за горло. Он не идеализирует их: мы видим пьянство, поножовщину, драки, картежную игру, слышим ругань. Однако эти ловцы удачи по-человечески ближе ему, чем преуспевший кабатчик или продажный политик. В этих огрубевших людях сохраняется человеческая душа, потребность в нежности и ласке. Показательны две истории, приведенные Твеном.

Толпа старателей окружает фургон переселенца, привлеченная видом женского платья, трепыхавшегося на ветру. Многие из них отлучены от женщин долгие месяцы. «Тащите ее сюда!» – ревут возбужденные мужчины. Когда насмерть перепуганный муж вытащил жену, «все замахали шляпами, прокричали троекратное „ура“, затем окружили женщину и стали разглядывать, прикасаться к ее платью, прислушиваться к звукам ее голоса так, словно они не слушали, а вспоминали. Затем собрали две с половиной тысячи долларов золотом, вручили их мужу, еще раз взмахнули шляпами, еще раз крикнули троекратное „ура“ и, довольные, разошлись по домам». И все.

А вот другая история. Рассказывает дочь старого пионера, молоденькая девушка из Сан-Франциско. Сама она не помнила приключения, ей было в ту пору два-три года, она знала о нем со слов отца. Их семья, сойдя на берег в Сан-Франциско, двигалась по улице. Няня с девочкой на руках шествовала впереди. Навстречу им попался огромного роста старатель, бородатый, лихо подпоясанный, при шпорах, вооруженный до зубов, видать, только вернулся из длительного похода в горы. Он заступил им путь, остановил няню и стал глядеть на них во все глаза, и взгляд его выражал радостное изумление. Наконец он благоговейно произнес: «Ей-богу, ребенок!» И тут же, выхватив из кармана маленький кожаный мешочек, обратился к няне со следующими словами: «Тут песку на сто пятьдесят долларов, и я вам его отдам весь, если вы позволите мне поцеловать вашего ребенка!» Самое интересное в этом анекдоте то, что это не анекдот, а факт.

Общее настроение книги оптимистическое. Сокрушив старушку-Европу с помощью американского юмора, Твен с тех же позиций прославляет американский Запад. Юмор становится дружелюбным и даже содействует идеализации буйной, переливающей через край жизни. Бешеный темп, резкая смена пейзажей, ситуаций и настроений, калейдоскоп лиц и событий – все это задано изначально образом мчащейся кареты, увозящей героя-рассказчика из Сент-Луиса в Неваду, навстречу неизвестности, полной риска и приключений. Что-то знакомое напоминает нам этот образ дороги и несущейся в клубах пыли кареты. Конечно же, гоголевскую птицу-тройку! Но у Твена нет раздумчивости и сомнений Гоголя. «Смех сквозь невидимые миру слезы» появится позже, пока же звучат взрывы хохота – своеобразное эхо приисковых взрывов, сулящих счастливчикам богатую добычу и беззаботную жизнь.

Шумный успех «Простаков за границей» ввел Твена в большую литературу. «Литературными Афинами» Америки той поры слыл Бостон. Бостонцы, чтившие в качестве «бессмертных» Лонгфелло, Эмерсона, Холмса, приняли Твена весьма сдержанно, иронически третировали за «вульгаризм», «примитивизм». Но Бостон – еще не вся Америка. Американцы в массе своей отнеслись к нему восторженно. Репутация Марка Твена, осевшего в Хартворде в начале 70-х годов, основывалась на книге, названной по первому рассказу – «Знаменитая скачущая лягушка», которая то и дело переиздавалась, на «Простаках», на книге «Налегке», на множестве рассказов, написанных по возвращении из Европы. Это «Журналистика в Теннеси», «Как меня выбирали в губернаторы», «Мои часы», «Укрощение велосипеда» и др. Все это шедевры его комической прозы. В этих рассказах с помощью маски «простака», которую одевает рассказчик (Твен всегда предпочитал повествование от первого лица), он обнажает противоестественность господствующего порядка вещей, показывает, что в Америке происходит насилие над здравым смыслом, все поставлено с ног на голову. Здесь сапожники танцуют в балете, а танцоры шьют сапоги. «Кто пишет отзывы о книгах? – задается вопросом незадачливый редактор сельскохозяйственной газеты и сам отвечает: – Люди, которые сами не написали ни одной книги. Кто стряпает тяжеловесные передовицы по финансовым вопросам? Проходимцы, у которых никогда не было ни гроша в кармане. Кто пишет о битвах с индейцами? Господа, не отличающие вигвама от вампума, которым никогда в жизни не приходилось бежать опрометью, спасаясь от томагавка, или выдергивать стрелы из тела своих сородичей, чтобы развести на привале костер. Кто пишет проникновенные воззвания насчет трезвости и громче всех вопит о вреде пьянства? Люди, которые протрезвятся только в гробу. Кто редактирует сельскохозяйственную газету? … чаще всего неудачники, которым не повезло по части поэзии, бульварных романов в желтых обложках, сенсационных мелодрам, хроники и которые остановились на сельском хозяйстве, усмотрев в нем временное пристанище на пути к дому призрения».

Откройте рассказ «Как меня выбирали в губернаторы»! Взгляните на незадачливого претендента! В начале предвыборной кампании у него было одно несомненное преимущество перед конкурентами, этими прожженными негодяями, – его незапятнанная репутация. Но уже неделю спустя, после того как подкупленные газеты обрушили на него поток клеветы, он ее лишился. Письмо о том, что он снимает свою кандидатуру, несчастный подписывает так: «когда-то честный человек, а ныне Гнусный Клятвопреступник, Монтанский Вор, Осквернитель Гробниц, Белая Горячка, Грязный Плут и Подлый Шантажист». Здесь собраны заголовки статей о нем в местной прессе. Герой недоумевает, хотя ситуация понятна всем. Герой – белая ворона. Смешно не то, что произошло, смешно то, как Марк Твен рассказывает о случившемся.

Вполне понятно, что уже в ранних рассказах „простак“ становится фигурой опасной. В соответствии с привилегией шутов и юродивых он выбалтывал горькие истины относительно отечественных порядков и нравов. В подтексте его юмористических рассказов уже сквозит «несравненная свифтовская ненависть».

Репутация Марка Твена основывалась не только на его книгах, но и на многочисленных выступлениях перед широкой аудиторией. Идея публичных чтений принадлежала Диккенсу, его выступления в Америке собирали переполненные залы. Кстати, на одном из таких вечеров Твен был впервые представлен его будущей жене Оливии Ленгдон. Твен вспоминает, что «Диккенс читал с неподдельным чувством и воодушевлением в сильных местах и производил потрясающее впечатление». Диккенс не просто читал, он и играл, ведь он обладал данными замечательного актера. Диккенс создал моду, которой многие стали следовать, но такого бешеного успеха, как Твен, пожалуй, никто не добился. Лекции пользовались популярностью, особенно в зимние сезоны. Твен занимался этой деятельностью три сезона подряд – ровно столько, сколько нужно, чтобы обучится этому ремеслу.

Поначалу он полагал, что надо только делать, как Диккенс: выходить на эстраду и читать по книжке. Но вскоре понял, что читать по книжке нельзя: при этом пропадают самые тонкие приемы. Твен имел в виду те рассчитанные эффекты, которые кажутся вдохновением минуты и производят впечатление: например, рассчитанные поиски нужного слова, якобы невольные паузы, якобы невольное смущение, якобы ошибочное подчеркивание не того слова, таящее в себе некий умысел, – все то, что вместе с другими удачно придуманными приемами придает прочитанной вещи пленительную естественность экспромта.

Осознав преимущества рассказывания без книжки, Твен никогда не упускал их в своей практике. Он ведь продолжит чтение публичных лекций в начале 80-х годов. А до тех пор его искусством рассказчика наслаждались домашние и близкие друзья. Твен был отличным импровизатором и сочинял экспромтом многочисленные истории и сказки для своих детей иногда по картинкам, которые они ему подсовывали, иногда они просто называли действующее лицо, например, «водопроводчик и боа-констриктор», а их отец на этом зыбком фундаменте возводил нечто захватывающее и смешное.

Твен, несомненно, обладал прирожденным даром рассказчика. Он любил выступать перед публикой и рассказывал с удовольствием. Среди множества читанных им рассказов и отрывков он особенно любил один эпизод из книги «Налегке», который озаглавил – «Старый дедушкин баран». Цель рассказа – показать издержки слишком уж хорошей памяти, которая ничего не забывает, но при этом не способна отличить значительное от несущественного, лишена чувства меры и потому нагромождает кучу подробностей, которые уводят рассказчика в сторону, заставляют его отступать от темы, делают рассказ непроходимо запутанным и невыносимо скучным для читателя. Хотите посмотреть, как это делал Твен? Слушайте историю о старом баране!

«Так вот, я и говорю, он купил этого старого барана у одного человека в округе Сискью, привез его домой и выпустил на луг, а на следующее утро вышел поглядеть на него, да нечаянно уронил в траву десятицентовую монетку и нагнулся за ней – вот так – и стал шарить в траве, а баран стоял на горке и глядел на него; а дедушка не видел барана, потому что он стоял к нему спиной и искал монету. Вот я и говорю, он стоял вот здесь, под горкой, нагнувшись вот так, и шарил в траве, а баран стоял повыше на горке, а Смит – Смит стоял вот тут… нет, не тут, а немножко дальше, шагах, может, в пятнадцати; значит, дедушка нагнулся пониже, вот так, а баран стоит наверху и смотрит, знаете ли, а Смит … (В раздумье.) Нет, баран нагнул голову вот так… а Смит из Калавераса … Нет, это не мог быть Смит из Калавераса: я теперь припоминаю, что не он… Ей-богу, это был Смит из округа Туларе; конечно, он, я теперь отлично припоминаю. Значит, Смит стоял вот тут, а дедушка вот здесь, знаете ли, и нагнулся вот так, шаря в траве, а когда старый баран увидел его в такой позе, он счел это за приглашение, и вот он – пожалуйста! – скатился вниз под горку со скоростью тридцать миль в час, и по глазам видно, что неспроста. Понимаете ли, дедушка повернулся к нему спиной, да еще нагнулся вот так, и само собой … Да нет! Это был вовсе не Смит из Туларе, это был Смит из Сакраменто, – боже ты мой, как же я мог перепутать всех этих Смитов! Ведь Смит из Туларе просто никто, а Смит из Сакраменто… Ну как же, ведь Смиты из Сакраменто – южане, из лучшего рода во всех Соединенных Штатов, лучше их семьи нет никого на Юге. Сами посудите, один из Смитов женился на мисс Уитекер!»

А далее мы узнаем про Марию Уитекер, у которой сердце было прямо, как у буйвола: мягкое, доброе, великодушное – не сердце, а чистое золото. Мария Уитекер ничего для других не жалела. Один глаз у нее был стеклянный, так она и его давала взаймы Флоре Энн Бэкстер, когда приходили гости. «Красивый был глаз и очень был ей к лицу, потому что спереди он был светло-голубой, а сзади позолоченный, к другому глазу он, пожалуй, не совсем подходил, тот был желтовато-карий, такой спокойный, тихий, – знаете, какие бывают эти глаза. Не беда, зато вместе они отлично действовали и выглядели очень интересно». Затем сообщалось, что Флора Энн Бэкстер вышла замуж за Ходагорна. А Салли Ходагорн вышла за миссионера, которого съели людоеды, которым они проповедовали евангелие, они и Салли съели, и когда родственники прислали к ним за вещами, то они так и сказали, что очень сожалеют, что никогда больше такого не будет, просто вышел несчастный случай.

«Несчастный случай! Вот это уж глупости, никаких несчастных случаев не бывает и быть не может, все в мире происходит по воле провидения, более мудрого, чем мы, и всегда направлено к благой цели … Взять хотя бы моего дядю Лэма, – что вы на это скажете? Я вас только прошу – послушайте, что вышло с дядей Лэмом, а потом будем говорить о несчастных случаях! Вот как это было: дядя со своей собакой был в центре города и стоял, прислонившись к лесам, – больной или пьяный, или уж не знаю что, – а какой-то ирландец поднимался в это время по лестнице вверх вместе с кирпичами, он свалился на какого-то прохожего и вышиб из него душу, так что через две минуты можно было звать следователя. Так вот, все говорили, что это несчастный случай.

Несчастный случай! Никакого тут не было несчастного случая, а воля провидения, и во всем этом таилась высокая, благая цель. Если бы не подвернулся прохожий, то этот ирландец убился бы. Говорили: „Воля провидения! Как бы не так! А собака-то была зачем? Почему же собака для этого не годилась?“ По очень простой причине: собака бы увидала, что он валится; ни на одну собаку нельзя рассчитывать, что она выполнит волю провидения. Ирландец никак бы не мог свалиться на собаку, потому что … позвольте, как же звали эту собаку?.. (В раздумье.) Ах да, Джаспер! Очень хорошая была собака не какая-нибудь простая и не ублюдок, а помесь. Помесь – это такая собака, которая…»

Далее следует не менее фантастическая история про Уиллера, у которого дядя Лэм достал свою собаку. В конце концов, утомленный рассказчик засыпает, а его слушатели до сих пор остаются в неведении, нашел ли дедушка монетку в траве или баран, нацелившийся в его задницу, долбанул старика так, что он навсегда забыл про потерю десяти центов.

Бытует расхожее мнение, будто первую половину жизни человек работает на свой авторитет, а вторую половину авторитет – на человека. Жертвой этой традиции стал Марк Твен. Когда-то на заре писательства он добивался репутации «неистового юмориста». Теперь ничто не в силах было ее поколебать. Стоит ему выйти на сцену – залом овладевает неистовое веселье. Сидящим в зале невдомек, что их любимец продолжает трудное восхождение к высотам искусства, что с «взрослением» меняется его мироощущение, а стало быть, и характер комического. Твен же все больше задумывается над тем, что юморист, если хочет, чтобы его книги жили подольше, должен не только смешить, но учить и проповедовать. Бернард Шоу, великий английский драматург, известный своими парадоксами, как-то заметил: «Мой способ шутить заключается в том, чтобы говорить правду». Именно к этому начал стремиться и Марк Твен. Чем это для него обернулось? Он стал со временем американским Вольтером, но это – уже другая история.

Грета Ионкис